Володя Злобин
Синие паруса
Сочно хрустнул огурец.
В тишине заброса звук отразился от сбившихся в кучу гаражей. С железного насеста испуганными запятыми взлетели голуби. Ветер, привлечённый шумом, сбежав по ржавым ступеням, подтолкнул в спину нетерпеливого барыгу.
— Как и забились, — он полез в сумку, — будешь глядеть и щупать?
Пистолет действительно похож на шлюху — дешёвый и безотказный. Первая встреча с ним состоялась ещё в лесу, где от выстрелов сладко разваливались трухлявые пни, похожие на забытых языческих богов.
— Ну так что, дружище?
Парни были достаточно знакомы, чтобы не опасаться подставы, но не настолько, чтобы считаться друзьями. Покупатель ощерил белые, злые зубы.
— Точно непалёный?
Барыга зашелестел пальцами:
— Дружище, ну ты только заднюю не включай... Я же тебе говорил, что он чист, как младенец. В пулегильзотеке его нет. Ствол мне случайно достался, можно сказать — нашёл, а где — не скажу. Но в моём ремесле из-за него только лишних трёх лебедей могут нарисовать. Оно мне надо?
Лицо у барыги круглое, сложенное из однотипных шлакоблоков, и не вызывает ничего, кроме равнодушия. Белёсая чёлка хлопала над тёмными фасеточными глазами. Бандит давно пользовался своей невзрачностью — поджидал людей у банкоматов, а затем в подворотне щекотал им пузо волыной.
— Каждый раз думаю — как бы ни пальнуть случайно! Вот конфуз выйдет! Я себе вместо него копию забубеню, а настоящий выбрасывать жалко...
— Ладно. Шестьсот гринов, как договаривались?
Нелепая сумма исчезла в руках гопника. Он как будто стеснялся, что им не хватало наколок, и всей своей жизнью стремился, чтобы его простое деревенское имя поскорее оказалось набито на фалангах пальцев. Руками-жвалами он ласково перебирает бумажки. Слюнявит их глазами. Кажется, что человек-стрекоза вот-вот засунет деньги во влажный рот, расправит изумрудные крылья и полетит поедать добычу в какое-нибудь навозное местечко.
— Слушай, — ПМ в кармане брюк разжёг любопытство, — а почему ты именно доллары захотел? В рублях же намного удобней.
Под серенькой кепочкой зашевелилась светлая чёлка. Прежде чем разбежаться, барыга ответил:
— Люблю, знаешь ли, идеальные моменты... как в американских боевиках. Мы с тобой, считай, как будто в кино сейчас снялись — всё чудно... Да, дружище? Ну, бывай!
Продавец скрылся. Вернувшиеся голуби принялись драться за брошенный овощ. Недоеденная огуречная жопка сочилась прозрачным соком.
День был синий-синий. Жара стекала с крыш, и в потном мареве дома оплывали, как церковные свечки. Ещё в котловане парень набил магазин восьмью латунными близнецами, и потому хотел танцевать. А от досланного в ствол патрона тело зачем-то подпрыгнуло и дотянулось рукой до зелёной веточки. Чертовски приятно идти по улице, где каждая часть тебя — шрамы на руках, слегка смещённая челюсть, тонкий хлопок одежды и невидимая тяжесть в кармане, несут опасную тайну. О ней не знает ни тот амбал со скошенным черепом питекантропа, ни девочки, которые, приподняв платья, прыгали в фонтане.
И они (ты только пойми — все они!) ничего не знают о том, что у тебя в кармане есть ствол, сделанный из изюма.
Как же хотелось что-нибудь сделать, завершить чудный денёк, где так прекрасно пахли заснеженные яблони и нежно густел каракуль живых изгородей. Нужно было срочно с кем-нибудь поговорить. Парень склонил голову перед знакомой аркой, и дверь впустила его в тесную каморку. Взгляд привычно облизал книжные корешки, поднялся выше и споткнулся о пару беленьких туфель.
А в них...
Ножки-былинки с милыми французскими коленками. Девушка сидела на лесенке, и провалившееся между колен ситцевое платье описывало эротичную параболу. Оторвавшийся от книжки зелёный взгляд насмешливо протянул:
— Здравствуйте.
Если убрать с губ гусиную припухлость, то она похожа на лебедя. Губы разомкнуты и оттуда вырывается белое сахарное пламя. Светло-голубая девочка, вылинявшая, как ноябрьское небо. Фиалка с мраморными лодыжками. Фиалка...
— Она победит машину, — пробормотал он.
— Что, простите?
— 'Фиалка победит машину!' кричал во французском суде наш безумец Павел Горгулов, зачем-то застреливший президента Франции.
И было бы идеально, если в его руке вдруг оказался этот низенький фиолетовый цветок. Девушка наверняка бы скромно улыбнулась, оказавшись милей, чем перевёрнутый на спину ёжик. 'Да-а... перевернуть бы её. Властью дарованной мне пистолетом Макарова, я...', — бесстыдные мысли сбил её скромный вопрос:
— Почему вы на меня так смотрите?
— Вы мне кое-кого напомнили.
— Кого же?
— Марию Спиридонову.
Девушка зарделась, отчего у корней волос отчётливо проступили её левые убеждения. Наверняка мечтает о бесклассовом обществе, носится с каким-нибудь бессмысленным проектом, вроде приюта для всех бездомных животных, занимается ерундой в 'Зелёном фронте' и встречается с замшелым бородатым юношей.
Но если её вовремя выебать, то всё это ещё можно исправить.
— Вы что-то хотели купить?
— Не знаю, не знаю...
— А вас как зовут?
Он недолго мялся, прежде чем назвать настоящее имя:
— Александр.
— Мария.
— Получается, я угадал?
— Почти, — шепчет она.
Всякое дыхание да хвалит Господа! У девушки такое лёгкое земляничное имя, что впору застрелиться, если оно будет остывать на шее другого мужчины. Пистолет вновь напомнил о себе, и Александр поспешил перебить его:
— Есть у вас что-нибудь о Серебряном веке?
Прекрасный век, когда было стыдно не быть революционером и не читать стихов. На завтрак полицейским подавали не говяжий студень, а блюдо из динамита. Ах, какое время! Для воплощения самого смелого замысла всего-то и требовался стул, стол, верный товарищ, да ближайшая аптека.
А у него — только пистолет.
— Новенький Александр Грин вышел, хотите?
Он полистал в который раз перешитые паруса:
— Знаете, Мария, судьбу Грина? Ведь это был не простой человек, писавший детские сказки, а почти состоявшийся террорист. Он сбежал из царской армии, когда офицер дал ему пять копеек, чтобы тот пошёл и купил перья... сбежал прямо в сапогах, которые ему выдали для носки после смерти товарища. В молодости он сблизился с боевой организацией эсеров, которая хотела поручить ему исполнение смертного приговора. Но Грин, находясь в карантине, где должен был обдумать важность принятого решения, отказался от революционного акта. Что, впрочем, не спасло его от тюрьмы и от пули, которую он выпустил, но уже не в жертву, а в себя, когда писателя отвергла одна эсеровская революционерка. Читали у него 'Карантин'?
Девушка слушала строго и грустно, как пиковая дама, побитая козырной шестёркой. Волосы, как распушённый одуванчик, качнулись из стороны в сторону:
— Вы такими вещами увлекаетесь? Не хотите тогда Маркса купить?
Он долго и печально смотрел на неё. Смотрел так, что девушка снова застеснялась, видимо, приняв мрачный и укоризненный взгляд за комплимент. Нет, она действительно не понимает, что Грин и Маркс, что народный социализм и марксизм — это не одно и то же. Помнится, он вычитал где-то, что самое лучше в Карле Марксе — это его борода, но девушка явно читала других авторов. Хотя какая разница, что она там читала, если у него брюках пистолет, а у неё рот — синяя лилия? Может сказать ей об этом? И подкрепить железным аргументом? А? А... а Маркса книжный магазинчик продавал по пятьсот рублей. Сумма, как говорится, для левых капиталистов невеликая, но всё определяющая.
— Нет, благодарю.
Девушка не заметила его метаний:
— Что-то вы грустный, Александр. Сходите лучше на площадь, сегодня там играет оркестр.
Он встрепенулся:
— Часом не из Румынии ли его выписали?
— Эм... почему вы так решили?
И этого не знает! Ничегошеньки ты не знаешь, Мария! Даже Блока мы не читали! Особенно нравилось Саше, что девушка ничего не знала о том, где он только что был, что принёс с собой и какие мысли роились в его голове.
— А вы разве не сходите со мной? — предложил он.
— Но я же тут работаю...
Выходя из магазинчика, парень пощупал волыну и для убедительности сказал сам себе:
— Что же, ничего.
Город праздновал день рождения. Нарядные люди стекались в центр, откуда доносилась музыка. Народ густел, как тесто, и всё чаще по жилистой руке скользило чьё-то платье. И вовсе не хотелось идти домой, трясущимися от удивления руками достать ствол, с восторгом вновь рассмотреть его, а потом как следует обернуть в тонкую папиросную бумагу и положить оружие на румынский шкаф. И шкаф у него дома тоже румынский — вот незадача-то. Как можно идти домой, когда в кармане спит маленький стальной сверчок? Пощекочешь пальцем — он и запоёт. Ну как, а? Кто может разделить это счастье?
— Гражданин...?
На Александра уставилось двое полицейских. Беленькие рубашечки голубели от пота, а мокрые кобуры, казалось, хотели томно распахнуть кожаное влагалище.
— Гражданин, вам чего?
— Мне-то? Ничего господа, ничего!
— Господа? ... Кхм... Проходите тогда!
Мелкий сологубовский бес охватил Александра, и он завёл с охранкой непринуждённый разговор. В кармане сразу же потёк пистолет. Оружие плавилось от удовольствия, и горячая стальная масса, обжигая бедро, уже скользила по ноге.
— Чудесный день, не правда ли?
— Вы пьяны, что ли? — разозлился один из полицейских, — что непонятно сказано? Проходите, не мешайте работать.
Ах, как это сладко — стоять в двух шагах от неминуемого разоблачения. Во рту пересохло от удовольствия, которое выморозило внутренности, и по телу разлилась блаженная прохлада. Лишь по ноге продолжал стекать растаявший от неги пистолет. Ещё чуть-чуть и он, выглянув, покажется из штанины, откуда скатится прямо к вычищенным туфлям полицейских.
— Я просто хотел спросить, как пройти на площадь. Вы можете подсказать?
Быть может, полицейские вот-вот обратят внимание на то, что в страшную жару этот дурачок зачем-то одел плотные штаны. Не наркоман ли, стоит его задерживать? Затем они вежливо попросят пройти до пустого полицейского автобуса, а там... там не останется другого выхода, кроме как выложить все карты на стол.
— Да вот же она, там, где оркестр. Видите?
— Не вижу господа! Ничего, понимаете ли, не вижу! Ни-че-го! Где, покажите-ка!?
Это была уже наглость. Удовольствие от игры, основанной на фатальной недосказанности, исчезло. Точно также, надеясь на разоблачение, поступил в день убийства французского президента Павел Горгулов, дотошно расспрашивающий у полицейского как пройти на бульвар, на котором он же и стоял.
— Как же ты надоел, а!? Иди на музыку, никуда не сворачивай, там и площадь. Ясно? Или проводить?
Александр с достоинством ответствовал:
— Покорнейше благодарю-с...
Несмотря на жару, музыканты были во фраках. От официоза немножко нервничали скрипки. Оперный театр походил на обрезанный храм. Огромный купол блестел, как бритая голова, откуда был вырван секущийся крестом волос. И чем дольше парень стоял в толпе, тем больше его разбирала ехидная злоба.
Все и знать не знали, что у него, Александра, как у настоящего эсеровского боевика есть пистолет, где подлецов ждут восемь смертей в изящных цилиндрах. Хотя, что могла знать эта старомодная публика? Они точно прибыли из конца девятнадцатого века. Важные все, в усах. У служащих бляхи на груди сверкают. А вон та стайка гимназисток в классической форме!? Когда это школьницы стали её носить? И ощущение такое, как будто только что изобрели синематограф.
— Всё-таки надо было брать бабу, — подумали пальцы вместе с металлом, — недурное бы вышло дельце.
Музыканты порезали виолончелям вены, и оркестр заиграл 'Сарабанду' Генделя. Александр сразу узнал чарующую мелодию, под которую определённо стоило умереть. От торжественной музыки веяло смертью, и люди, тоже что-то заподозрив, завертели головами.
В метрах десяти, если сбежать вниз через несколько широких ступеней, беседовали мэр и губернатор. Толстый и тонкий. Если их поставить рядом и сфотографировать, то получилась бы цифра десять. Физиономии неприятные, сальные. При случае ими можно было бы украсить местную городскую валюту. Чиновники оживлённо беседовали, распылив беспечную охрану. А ведь в двух шагах стоял никому неинтересный Александр, отдавший шестьсот гринов за ствол, который он успел зарядить смертельными гороховыми зёрнами. Если он сможет, сделает под чарующую музыку несколько судорожных, пусть дрожащих, но всё-таки шагов, если ему хватит воли сунуть руку в карман и вытащить оттуда пистолет, то бессмертное произведение Генделя станет ещё актуальней. Да, под прекрасную 'Сарабанду' нужно было медленно сойти со ступенек, как будто не он, а мэр с губернатором шли на эшафот. Скучающий городовой бы и не заметил, как мститель подошёл бы к искупительным жертвам. Оставшемуся в прошлом барыге это бы очень понравилось. Совсем как в фильмах Стенли Кубрика.
А потом, когда музыканты, перемигнувшись с дирижёром, заиграют мексиканскую 'Кукарачу', всего-то и нужно, что выхватить пушку и вышибить из говноедов всё лакейское дерьмо! Прочистить желудочные извилины! Им не успеют помочь уездные доктора! Пусть они блюют и харкают кровью! Измудохаются в собственных испражнениях! Пусть депутатской корочкой попытаются сгрести в живот вывалившиеся кишки! Маэстро, добавь-ка скорости! А кукарача, а кукарача! А ты мёртвый таракан!
Оркестр по инерции ещё продолжит играть, пока из партии одим за одним не начнут выходить инструменты. Последними остановятся сыпучие погремушки. Ошеломлённая охрана, скручивающая в иероглиф его высокую фигуру, явно прогуливала курсы каллиграфии. Ведь пока Александра прижмут к асфальту, хлоп-хлоп — уже остановятся, поскакавшие было по плитке чиновничьи глаза. Если он сделает шаг, если осмелится, если перестанет говорить — если, то... всё будет как у эсеров, только круче. Даже самая маленькая власть притягательнее больших денег. Идеальный момент идеального дня, в конце которого можно поставить восемь аккуратных точек.
Или — сколько дадут.
Через час заорут все СМИ, впадут в ступор те нагловатые полицейские, которые так его и не задержали, а ещё от ужаса взвоет барыга, пока не запрячется в самую дальнюю нору, где благополучно пересидит всю шумиху. И уже потом, через пару месяцев, алкоголь развяжет язык и он, бахвалясь, поведает мимолётным дружкам о своей роли в тех знаменитых убийствах. Но больше всего раздражало, что та девчушка, Мария, обязательно напишет статейку, утащит его, Александра, образ в свой бложик, где будет хвастаться им, как трофеем. А ведь она даже не захотела у него отсосать.
— Даа-а-а, — протянул он мысленно, — несправедливо.
И что тогда?
И что?
Всё.
Просто не хотелось умирать с всклокоченной бородой, а ещё утром он не успел помыть голову. И, в отличие от пистолета, он не был сделан из крепкой стали; И жить он хотел больше, чем изделие Ижевского завода; И ему так нравились жёлтые, зелёные, красные цвета, что Александр отдал бы всё на свете, лишь бы ещё раз понюхать глупые ромашки и посмотреть в синее небо.
Идеальный момент был упущен.
Мэр с губернатором удалились к машинам. Александр так и не вынул из кармана окоченевшую руку. Внутренности потихоньку оттаивали, как будто на них плеснули кофе, и парень чувствовал, что от него воняет поражением.
Но ведь хуже всего то, что он даже и не пробовал сражаться.
— Простите...
Он резко отпрянул, уверенный, что его сейчас арестуют, пока не увидел рядом с собой ту самую девушку из магазина. Марию. Она смотрела на него снизу вверх, и парень не нашёлся, какую грубость сказать в ответ.
— Можно я рядом с вами...
— С тобой.
— Хорошо, с тобой постою...?
Он безразлично пожал плечами. Всё-таки день был не таким уж и плохим, раз уж красавица нашла его. Конечно, ей было далеко до женщины девятого вала, но и она могла напечь оладий. И что с того, что Мария никогда бы не смогла стать той, кому можно было поведать о кратких минутах, пережитых на площади? Ведь он тоже не сделал ничего героического.
— Расскажешь мне о себе? — вдруг попросила Мария ангельским голосом, — ну расскажи что-нибудь...
В небе хлопал голубой парус, губернатор с мэром исчезли, а музыканты вновь заиграли что-то грустное. Маша как бы случайно, стесняясь толпы, прижалась к его плечу, и ветер обмахнул лицо золотым вереском. В кармане по-прежнему остывал пистолет. Александр молчал, и девушка игриво ущипнула его за руку:
— Скажешь уже хоть слово?
Определённо, это был идеальный момент.
— Ты дура, — сказал он ей, — и Маркс твой говно.
