Володя Злобин
Сила Господа
— Суета сует, сказал Екклесиаст, все — суета!
Я закончил листать Библию. Дед на соседней койке пристально посмотрел на меня и сказал:
— Советская власть была сильна.
— Да, — соглашаюсь я, — весьма.
Дед поднялся, заголил штанину, открыл клапан и с шумом спустил в трёхлитровую банку красную струю мочи. Заслышав весенние ручьи, зашевелились и на соседних нарах. Палата зазвучала, как сказочное Междуречье. Деды любили делать всего две вещи: ссаться и ругать власть. Они делали это одновременно, иногда путая, где моча, а где слова, отчего я невзначай интересовался:
— Иван Васильевич, а у вас сколько пенсия?
— Шестнадцать тысяч.
— А у вас?
— Четырнадцать.
Они называли цифры точные не просто до рублей, но даже до копеек, желая подчеркнуть бедность, в которой живут. Деды не знали или не хотели знать, что получают больше, чем среднестатистический провинциальный труженик. По правде сказать, пенсия действительно была маленькая, скудная, но её вполне хватало, чтобы купить трёхлитровую банку сока, а потом вволю в неё нассаться. Многим жилось куда как хуже. Например, медсёстрам.
— Дедуля, — женщина вздыхала на старика с кустистой бородой, — ходите в баночку, а не в туалет, чтобы мы знали, как у вас почки работают. У вас моча с кровью была?
Больной ничего не ответил. Из всех соседей по палате только этот молчаливый дед внушал тайный примордиальный ужас. Будто из леса принесли пень, видевший Ивана Сусанина. Он не вступал в дедовские разговоры и даже не писал в стакашку, а предпочитал стыдливо ходить в туалет.
— А вы, молодой человек?
Я? О, я познавал древнее искусство симуляции. Мне очень не хотелось идти в армию, поэтому, получив боевую повестку, я прилёг в больничку.
* * *
Нужно приготовить документы и вызвать скорую. Скажете, что у вас жар, тошнота и боли в поясничной области. Затем требуется поднять температуру. Способов множество. Самый надёжный — это выпить чуть-чуть, буквально капельку йода, ведь это яд, галоген, и на пару часов в вашей крови забурлят твёрдые тридцать восемь. Приехавший на вызов врач скажет, что нужно срочно госпитализироваться.
Это-то нам и нужно!
Вас привезут в ближайшую больницу скорой помощи. В приёмном отделении вас отправят сдавать анализы. И тут главное не оплошать! Прощелыги в белых халатах вдоволь насмотрелись на симулянтов, наркоманов, бездомных, проституток, санкюлотов и белогвардейцев, жаждущих попасть на казённые харчи. Первым делом вас заставят сдать мочу. Запершись в туалете, вам придётся полоснуть себя и добавить немного крови в анализы, чтобы жидкость приобрела отчётливый мутно-красный цвет. Можно ещё и плюнуть для верности.
— Вот, красненькая, — лучше сказать врачам на приёме, и те понимающе ответят, — ну а что вы хотели, если на почки жалуетесь?
Тут трудно не возгордиться! Есть симуляция швейковская, радикальная — вколоть под кожу керосина, а есть солженицынская, робкая и скромная, когда не решаешься лечь в больничку. Бодрийяр бы сказал, что больницы нужны не для того, чтобы лечить захворавших, а для того, чтобы уверить оставшихся дома в том, что они здоровы... А наши врачи ничего не говорят. Они предпочитают резать. Про таких живодёров ещё Селин писал. Ноги, почки, миндалины... им всё по херу, лишь бы что-нибудь отрезать!
А дальше самое главное — УЗИ.
Вот тут-то подлеца, то есть Вас, сразу и вычислят!
Специалист ничего у вас не найдёт. А если найдёт, это будет для вас почечным подарочком! Нечего было бухать и сидеть попой на камнях! Врач будет долго водить приблудой по животу, где растеклась гелиевая медуза, пока не поймёт, что либо у вас проблемы с чем-то другим, либо вы симулянт. Тут уж ничего не попишешь! Мямлите что-нибудь вразумительное. Но важнейшее испытание — беседа с профильным врачом — ещё впереди. Эскулапу надо сообщить заранее придуманную легенду. Простудился с недельку назад, тупая ноющая боль в поясничной области, да-да, очень больно, когда вы нажимаете! И глаза над кругами — это у меня недавно (на самом деле нужно просто не спать предшествующую ночь), и рвота была, и похудел сильно.
— Странно, и моча с кровью, и температура, но УЗИ ничего не выявило...
— Вам виднее, доктор, — добавьте безразлично-покорный тон, — вы человек образованный.
Профессиональная гордость уязвлена. Он, царь затхлых коридоров, мнит себя светилом науки. Врач считает, что нет никого умнее, чем он, а вы для него подопытный кролик, которому можно в почку засунуть пластиковую трубку. И хотя больничных коек вечно не хватает, а вы лишний балласт в отделении, уролог может вас пожалеть.
— Ладно, полежите у нас, мы вас обследуем.
* * *
Следующим утром я уже вытирал пролившийся чай повесткой. Кипяток попал и на карманную Библию: "Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его". Спозаранку у пациентов сливали мочу. Медсестра опорожняла банки в общее десятилитровое ведро с ссаниной. Я называл это коллективизацией. Все результаты подробно фиксировались в специальном бланке. Деды гордились социалистическим соревнованием и за ночь старались напрудить побольше. Соки, морсы, минералку, воду из-под крана... они пили всё что можно! И то, что нельзя! Но среди водоносов был один непревзойдённый чемпион. С ним никто не мог тягаться.
— За всю дивизию отлился, — сказал он и попытался ущипнуть медсестру за задницу.
Деду было девяносто пять лет, и он был ветераном Войны.
— Старый, — укоризненно вскрикнула женщина, — а у тебя есть чем любить-то ещё?
— А мы в штанах что-нибудь в четыре руки нашукаем. Надо только подмыться, а то девки с запахом не любят.
Позавтракав, дед отправлялся слоняться по отделению. Не смотря на то, что ветеран ещё под Ельней без парашюта десантировался в снег, жизнь била из него ключом. Дед приставал к поварихам, врачам, посетительницам и вообще к всякой женской нечисти до которой только мог дотянуться. В последний раз он достал соседнее кардиологическое отделение, перещупав пульс всех тамошних сестёр.
Те деды, кто не был столь активен, после утреннего обхода затевали степенный разговор:
— Иван Васильевич, а вам в рот давали?
— А как же.
Это они про ФГС, когда в пищевод заводится трубка. Радовало, как бесхитростно деды использовали фразы, за которые малолетки немедленно бы предъявили по понятиям. Хорошие были люди, добрые. Но больше всего поражал молчаливый дед с горящими глазами. Борода — не рассмотришь шеи. Брови выступали вперёд клинышком, как нос уточки, как чёрные рожки, как выгоревший мох. Дед был страшно худым. Когда он лежал, казалось, что это просто хворост, прикрытый простынёй. Его можно было взять одной рукой и качать мышцы. Но, увы, дед, как говаривали в сталинских лагерях, доходил. Он уже давно не участвовал в обсуждениях и почти не вставал с постели. Даже в туалет ходить перестал. Дедушка думал о чём-то своём, перебирая в соломенной бороде личные тайны.
Зато остальным пациентам, видимо, что-то вкололи.
— Доллары в глазах. У всех доллары в глазах! — орал какой-то сумасшедший и ему вторил другой голос, — почему КГБ не убило Горбачёва? Устроить диверсию и хлоп-перетоп! Когда я служил в армии... а ты, молодой, за что здесь?
Армию все эти мужчины очень уважали, и мне приходилось скрываться:
— С почками что-то. Вот, обследуюсь.
— Такой молодой, а уже почки! Это потому что сельское хозяйство развалили и кормят иностранным дерьмом! Ножки Буша! Чурки фрукты не моют! Капусту травят хлоркой...
Ах, как мне нравились подобные разговоры! Милые, душевные старички! Отлетавшие свой век былинки... Вы рассказываете про яхту Абрамовича, которую не подбить и ядерной ракетой; про то, что Путин всё развалил; про поездки по всему Союзу; про то, что раньше было лучше. Совсем скоро откроется книга Екклесиаста и вас сдует ветер перемен: "Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки". Но вы всё равно полны решимости дожить-доползти до восемнадцатого года, чтобы узнать, куда дальше двинется страна, которой было отдано так много здоровья.
— Скоро столетие Октября! Наши отцы сделали революцию, а как теперь... тоже надо!? Но нынче до начальства разве доберёшься? У них камеры и охрана. Всё видят. Никак ты их не удавишь, поэтому ударит революция снова по простому мужику.
И только неутомимый ветеран носился по коридору. Его чёрная рубашка предвещала революцию восемнадцатого года. Действительно, коммунистам и одной революции хватит, буржуазные ещё в XIX веке отгремели, теперь подавайте нашу, народную, с пылу-жару, с петухами и самонаводящимися топорами, чтобы все негодяи разом сдохли и никогда не воскресли.
— Сказывают, что в стране-Америке, что за морем-океаном, камни из почек не выкидывают, а дробят и делают специальный порошок, который потом больным продают. Вот так вот. Только что по телевизору передали.
Да, какая уж тут революция. Одна утопия.
От извечных больничных разговоров отвлекаешься лишь в уборной. В сортире курили все, у кого в почку была вставлена трубка и все, у кого почки вообще не было. Курили инвалиды на костылях и курили совсем ещё дети. Несколько раз забегал курить врач и странного вида медбрат. Разумеется, курение было строжайше запрещено.
Рядом с туалетом возвышался стол для сдачи анализов. Из-за многочисленных вытянутых баночек он был похож на орган.
* * *
В стационаре от вас снова потребуют волеизъявления. Придётся пописать в баночку Теперь главное потянуть время. Для начала нужно задержать сдачу мочи. Для этого утром симулируйте слабость, для чего загодя нужно ничего не есть и не пить, и организм от обезвоживания и стресса сам сделает своё дело. Сестра увидев, что вы побледнели, вколет глюкозы, но анализы перенесут на другой день.
Вечером не чистите зубы. Не чистите их и утром. Это очень важно. Нет, даже так — это самое важное! Когда окажетесь наедине с баночкой просто плюньте в неё, и вы поселите в моче целый выводок бактерий, которые соберут богатый анализ на блок-посев. Бактерии будут свидетельствовать о том, что у вас в почках идёт воспалительный процесс, а температуру снова поднимайте йодом. Или грифелем от обычного карандаша. Его можно просто истолочь и проглотить. Ну, или приложите градусник к батарее или натрите его об одеяло, но сестра, не поверив, может потрогать у вас лоб. Да и вид у вас с температурой в тридцать восемь будет более благонадёжный.
Придётся и ручку снова порезать, чтобы моча была с кровью. Или каким-нибудь иным способом кровь добыть. Конечно, врачам требуется какая-то особая кровь, какие-то специальные выделения, нам неизвестные, но кровяные тельца в урине всё равно лишними не будут.
Так вы проваландаетесь ещё пару дней, когда пройдёт срок явки по боевой повестке.
Но врачи быстро пойдут на крайние меры — контрастный рентген, который авторитетно заявит, что вы обычная уклонистская падаль. Ну и что? Если вы читали Селина, то знаете, что эскулапы ничем не лучше вас. Ах да, Селиным теперь никого не удивишь... все теперь прочитали страницы в Википедии и знают, что если нажать "ctrl + f", то выскакивает поиск по тексту. Можно найти любую цитату. Сделать вид, что ты читал целый роман! Так все делают. Нечего стыдиться. Говорю же — симулируют все.
* * *
Вечер наступил рано. Я лежал на посеребрённой луной кровати. Признаться, я давно не чувствовал себя так глупо. Одно дело грабить ларёк или какого-нибудь нечестивца, но совсем другое экспроприировать чужие анализы. Интересно, а если украсть мочи больше, чем на две тысячи рублей? Сразу же выпишут 158-ую? Зато какой почёт, какое уважение снискаешь в тюрьме... и все будут тебе канителить баранки и 'Приму' как пострадавшему от зверств режима.
Я решился похитить мочу у бородатого старика. Он бы не дал сдачи, он бы не протестовал... да и его анализы понравятся врачам. Там ведь был полный набор. Хватило бы на несколько таких как я. Целый вечер старик с трудом сцеживал в банку драгоценную жижицу. Мне даже было жаль красть плоды рук его. У остальных больных моча была тёмная, а у моей жертвы ярко-красная, как разведённый в воде большевик. Да и сам дед выглядел настолько древним, что наверняка командовал взятием Зимнего. Интересно, как же его зовут? Никанор? Серафим? Словно читая мои мысли, как всегда бодрый ветеран спросил молчуна:
— Вы всё тихоните, да тихоните. Как вас зовут-то?
Старец что-то прошамкал. Оказывается, его звали так же, как и меня. Странное совпадение. Может, это судьба? Если бы и фамилия оказалась той же, то я бы на радостях украл у деда целую банку. Выдал бы её за свою собственную! Продавал бы на чёрном рынке... Или подарил медсестре! В честь восьмого марта! Или двадцать третьего февраля... А красть... красть, конечно, грешно, но если не доить корову, то ей тоже будет плохо. Думаю, аналогия понятна. Нет, деда я доить не собирался. Он и так нарабатывал за день литра два. Наверняка в молодости был передовиком производства. Я вообще не об этом! Так... когда же они наконец заснут? Но речь неожиданно заходит про лекарства. Лекарства и власть — вот что волнует пенсионеров! Ещё почему-то Брежнев... После старики начинают спорить о значении Феназепама.
— Феназепамом душевнобольных потчуют! — неожиданно закричал бородатый дед.
На его губах улыбка. Дед сияет. Он великолепен в своих чувствах. Какой хороший, какой красивый дед! Он не городским сумасшедшим прокричал про феназепам, а по-клюевски, потаённо прокричал, раскрыв рот, как раненная гагара. Обрадованные, что бородач проявил инициативу, соседи спросили:
— А вы вообще кем работали?
Ух... ну и вопрос! Мне тоже хочется узнать! Так кем же!? Человеком-загадкой? Каликой-перехожим? Художником? Страстотерпцем?
— Я оптиком-механиком на сто пятом заводе был.
Кем-кем...? Оптиком-механиком? В подзорную трубу, что ли, глядел? Как же так! Я думал он колдун, который криком гнул берёзы. С его языческой внешностью надо заклинать зайцев и оборачиваться в медведя. Это же ведун, отправляющийся к пращурам. Человек-лучина. А он оптик-механик, да ещё и на сто пятом заводе! Зачем вообще нужен завод? Да ещё сто пятый!?
Теперь я точно украду его мочу.
Я надел позаимствованные из процедурного кабинета перчатки. Всё же я люблю дедов не до безумия. Под раскат полкового храпа я сполз с кровати и присел около дедовой банки. Профессиональным движением открутил крышку. Дальше отступать было некуда. Если бы дед или кто в палате слегка приподнялся в постели, то увидел бы, как я осторожно переливаю жидкость из огромной банки в маленькую, не больше напёрстка, ёмкость.
На мгновение показалось, что в палату вошла сестра, чтобы поставить кому-то из стариков укол. Я не знал, что можно было бы ей сказать. Как вообще можно выпутаться из этой ситуации? Ответить, что я потерял что-то под кроватью? Прикинуться дураком? Так вроде бы уже... Я даже думать об этом не хочу! Лучше буду думать об украденной моче. Это у меня хорошо получается.
Утром я сдал чужую мочу, а уже через пару часов в палату быстрым шагом вошёл врач:
— Вы себя нормально чувствуете?
— Нет! — хрипло ответил я.
Мне тут же выписали антибиотики, которые я потихоньку складывал в отдельной мешочек. Нечего добру пропадать — потом оставлю на медицинском посту. Я выиграл ещё пару дней. Старичков потихоньку выписывали, а на их место подселяли мужиков лет сорока. Столетний дед что-то себе сломал, когда гнался на лестнице за медсестрой и его положили в травматологию. Из прежних знакомых остался только таинственный бородач, который теперь отказывался и от пищи, видимо, решив поговеть перед смертушкой.
Молодым пациентам, поступившим с камнями в почках, врач прописал современное лечение: пить побольше воды и ходить по лестнице. Поэтому мужики целыми днями задорно бегали по коридору и делали умопомрачительные махи ногами. Наверное, они готовились поехать на игры в Сочи! Они могли бы сделать даже двойной тулуп! Особенно вон тот с пузом! Со стороны больные напоминали радеющих сектантов. Их набился полный корабль. Человек десять! А может и больше. Узники почек волоклись по ступеням, приседали, подпрыгивали. Мужчины пропотели, издавали стоны, в изнеможении опираясь друг о друга. Скоро они все побратались, слились в единое тело Христово, которое есть любовь к ближнему, но камни всё равно не хотели выходить из мочеточника. Вспомнилась горькая мудрость из Екклесиаста: "Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?".
* * *
Рано или поздно вас обязательно вычислят. Не нужно мнить себя умней Системы. Она состоит из таких же прощелыг. А может быть и покруче. Как не мухлюй с кровью и тошнотой, но подделать контрастный рентген вы не сможете. Врачи получат снимки и расколют вас, как миленького.
Из-за предварительного снимка врачи уже косо смотрят на вас. Не нужно отчаиваться! Моча, которую вы украли, должна поставить их в тупик. Они переводят взгляд на анализы и видят, что у вас в почках живут бактерии, вы мочитесь с кровью, имеете температуру, но УЗИ и снимок показывают, что ваши почки, похожие на спелые бобы, прекрасно функционируют. Вам могут назначить биопсию, то есть забор тканей для пристального исследования. Под всеми видами нужно отказываться от биопсии... ни за что не ходите на неё! Мотивируйте это религиозными убеждениями, чем угодно. Дело не только в том, что вас разоблачат, а в том, что не нужно усложнять врачам и без того сложную работу — биопсия это не анализ на блок-посев.
Тогда вас опять отправят на контрастный рентген. Это конец вашей песенки. Вколотая в вену жидкость и оцифровка адским прибором выведет вас на чистую воду.
Впрочем, по уважительной причине вы уже пропустили день призыва.
* * *
Когда утром я натирал градусник об одеяло, в палату ввалилась публика, которую я совсем не звал. Там был немолодой уже капитан в сопровождении двух солдат и старлея-полицейского. Почему-то не произошло немой гоголевской сцены: все, в том числе и больные, разом заговорив, уставились на меня, а я пожал плечами и сказал:
— Здрасте.
Хотелось сказать что-то умное, такое, чтобы украли для цитаты, сказать пафосно, как обычно пишут в художественных произведениях, но на ум почему-то пришло лишь скупое "здрасте". А, ещё вот строчка из Писания: "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем".
— Здравствуйте, гражданин. Думали, уклонитесь от призыва?
Я пожал плечами:
— Видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё — суета и томление духа.
Бородач сразу проснулся и стал прислушиваться к разговору, хотя мне совершенно не хотелось спорить. И тем более оправдываться.
— Отчего косить-то решил? Ща там всё по-другому.
— Да какая разница? С Божью помощью я служить всё равно не пойду.
— А я вот не верю в Бога, — возражает офицер. Ему, в отличие от конвоя, явно хочется поговорить, — и как он тебе поможет? На альтернативку закосишь что ли? Ну да, видок у тебя припизднутый.
— Нет, — отвечаю я, — ещё чего.
— Тогда почему ты, — он фамильярен, — не хочешь служить?
— Да знаете, просто... не хочу. Понимаете, это как у Булгакова? Не хочу... без всякой причины.
— Но всё-таки.
Я пожимаю плечами:
— Я не желаю надевать российскую форму. Не хочу быть таким дерьмом.
Офицерские глаза вылезают из орбит. Да и мужикам в палате заявление явно не по душе! И не так важно, что ещё вчера они на чём свет кляли Россию. Им ведь можно. А не служившим нельзя. Простите меня, добрые люди! Я всегда уважал Дедов. Как известно, Дед в русской традиции это тот, кто воевал. Мне всегда нравились ветераны. Прекрасные люди, которые куда как лучше меня. Но к чему уважать военных спекулянтов? К чему отдавать честь какому-нибудь пьющему майору из-под Читы? Почему я должен бриться, чтобы нравится Родине? Вот потому я и процитировал про дерьмо. Офицер, конечно, ничего не знает про Хармса, но уже предвкушает, как раздавит наглого призывника. Отправит служить в какую-нибудь пердь или стройбат, где правильные пацаны быстро вышибут из меня всю дурь. Но пока он любезен той холодной вежливостью, что предвещает удар в спину:
— Это почему это... дерьмо?
Я уже собрал вещи. На тумбочке лежала только Библия. Я засовываю её в карман.
— Что, язык проглотил? И почему это ты решил, что в армию не пойдёшь? Ой, теперь ты точно пойдёшь. Я уж это устрою.
Отвечать не хочется. Просто в армию я действительно не пойму. Бог прости меня и поможет. Я не испытываю неприязни к офицеру. Как и к солдатикам, которые пожирают глазами пухленьких медсестёр. Почему-то во все времена солдатики пожирают глазами медсестёр. Традиция! Непонятно почему молчит Эвола... Ах да, мне же нужно в сортир. Коридор полон народу. Меня сегодня подают вместо завтрака, и я всё-таки испрашиваю разрешения:
— А можно мне в туалет напоследок?
Библия жжёт ногу через карман.
— Можно, — говорит офицер.
Больничный народ веселится. Дежурный врач ругается. Все чем-то заняты. Ещё бы — не каждый день ловят симулянта. Люди пугающе воодушевляются, когда надо кого-нибудь загнать, пнуть, унизить, плюнуть в лицо. Даже обездвиженные больные, даже бабки, которые уже с полвека ходили под себя, выползли в коридор, чтобы посмотреть на подлого неудачника. Я гордо прошествовал в туалет, где по-прежнему было накурено. Там я бесцеремонно достал Библию и выдернул из неё с десяток листов. Один из вечных курильщиков, решив, что я буду оправляться, спросил:
— Ты такой молодой, а чем болеешь?
— Душой, дядя, болею. Припизднутый я.
Я пощёлкал по корешку Библии, и оттуда нехотя, как утром из-под одеяла, высунулась лезвие бритвы. Металл лёг в левую руку, и, вздохнув для верности, я ударил себя по предплечью. Бить надо кинжальными проникающими ударами, так, чтобы уголок бритвы входил в мясо. Сделать долгий продольный разрез у меня не хватило бы мужества, а вот задолбить руку бритвой — вполне.
— Вот это пироги, — присвистнул курильщик.
Кровь разбежалась по коже, как рассыпанный бисер, а затем собралась в булькающую лужицу. Она обжигающе потекла по руке и, обернувшись в ручеёк, сорвалась на пол. Крови было много, но вот боль почти не чувствовалась.
— Тебе в перевязочную надо, — флегматично заметил курильщик. Он даже не выпустил из пальцев сигарету, — Сам дойдешь?
— С Божью помощью, — я леплю листы из Библии на разодранную руку.
Они тут же напитываются кровью. Живая красная влага сочится их типографских чернил. В таком виде я появляюсь в коридоре. Я иду и чувствую, как капли крови гвоздят пол. Простите, дорогие уборщицы. Я не хотел. Я правда ценю ваш труд. В коридор выбрался даже мой дед с бородой. Кажется, он повеселел и хорошо выглядит! Всего-то и надо было, что украсть его мочу!
— Хи-ха-ху-ха! — дед издал тайный сектантский клич и, как лягушка, захлопал сухонькими конечностями.
— Сила Господа! — кричу я.
Дед страшно захохотал. Глаза его засверкали и чуть не спалили бороду. Больной подхватил пакеты, куда стекала моча, и, размахивая руками, засеменил по коридору. Мешки с мутной уриной развивались, как фалды посмертного фрака. Старик устремился вовне, в потаённую русскую берлогу, куда попадают резко и вдруг, обязательно с разбега и навсегда.
— Хи-ха-хах-ху, — верещал дед, — хи-хаху-ха!
Ну какой же он оптик-механик! Какой сто пятый завод! Это же осколок русской глубины, один из немногих уцелевших шатунов, доживающих свой век по тюрьмам и больницам. Его пичкали феназепамом, травили разговорами об Америке, а он выжил, спрятался от мира за густой бородой и всё-таки пробудился, когда увидел, что традиция всё ещё не пресеклась.
— Беги, дедушка, — шепчу я, — беги от них раз и навсегда.
Врачи отвели меня в перевязочную.
— Думаешь, теперь не пойдёшь служить? — зашептал капитан, — заштопают тебе, полежишь мальца, и отправим, как миленького. Или засудим. По триста двадцать восьмой.
Мне больно пожимать плечами. По крайней мере, правым. Я начинаю по памяти читать стих Экклезиаста: "Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда". В минуты опасности очень важно во что-то верить. Я, например, безоговорочно верил в Силу Господа.
Какой-то врач отогнал медсестру и стал сам зашивать мне рану. Ему тоже хотелось почувствовать себя великим. На санине звезду героя не заработаешь. Обезболивающее уже подействовало, и вместо боли по телу растекался холодок. Медицинская игла протыкала податливый, слегка затвердевший пластилин. Врач по обыкновению этой профессии весел. Медсестра в синих перчатках брезгливо рассматривает бумагу, пропитанную кровью, и недоумённо спрашивает:
— Зачем вы на рану листы из Библии-то налепили? Тряпку бы лучше взяли...
Я говорю голосом проповедника:
— А вы что, в силу Господа нашего не веруете?
Врач перестаёт улыбаться. Он бросает на меня резкий, пронзительный взгляд, а затем кивает медсестре. Она идет к стойке. Её толстый палец втыкается в диск старого телефона. Женщина вертит жёлтый кругляш и нетерпеливо ждёт ответа. Я знаю, куда она звонит. Догадывается об этом и офицер, лицо которого медленно багровеет.
Всё-таки зря вы, товарищ капитан, в Бога не верили.
