Володя Злобин
Раз и квас
Мы сидим в Междуречье. Нет, это не там, где Гильгамеш искал цветок вечной молодости, а там, где стоит кафе "У Ольги". Вообще-то это не кафе, а синий строительный вагончик с засахаренными мухами. Здесь Валера неспешно тянет квас, огромный Эдик жрёт чебуреки, а я пью водичку, потому что не особо богат.
Вообще компания подобралась прескверная. У моих товарищей в голове не все дома. Они форменные сумасшедшие, инвалиды, идеологические упыри. Что поделать, если именно такие люди притягивают приключения, тогда как "нормальные" граждане предпочитают сидеть дома. Я по жизни трусоват и тоже бы не касался ничего такого и десятиметровой палкой, но любопытство всегда сильнее инстинкта самосохранения.
— Ыть! — жизнеутверждающе говорит Валера и накалывает на нож тощую сосиску.
Надо сказать, что нож у Валеры огромный. С такими гладиусами римские солдаты шустрили ещё в галльских лесах. Кожаные ножны похожи на вывернутое наизнанку влагалище. Это вообще беда, когда дама превращается в чёрную дыру. Она, бывает, намекает на какой-то обман, лёгкую недоговорённость, контрастирует с милыми девчачьими коленками и белым школьным бантом в волосах. Вроде по улыбке девочка, а внизу кузбасская шахта, где пропала бригада горноспасателей. В эту дыру можно случайно провалиться с головой, что в нашей зоновской стране как-то не очень приветствуется.
— Эх, гулять так гулять! Официант, коржик! — изрекает свою любимую шутку Валера, и толстая женщина за прилавком, та самая Ольга, предпочитает ничего не расслышать. Ведь в руке у Валеры по-прежнему нож, которым он терзает воздух.
— Эээ... ты бы нож убрал, — начинает Эдик, — на нас палят же.
Эдику ещё не было восемнадцати и он пока не понимал, что у каждого русского националиста есть мечта. Это мечта стать кавказцем. Быть наглым и вооружённым. Резать тех, кто сказал хоть слово поперёк. Жить по крови, а не по справедливости... Только хреновый географ не знает, что река ярусскости бежит с Кавказских гор.
— Это не нож, а пика, — важно отвечает Валера, и я улыбаюсь — очень уж смешным показалось слово "пика". А он, значит, пикадор. Валера убирает меч в ножны и спрашивает, — чего ржёшь?
— Вспомнился сериал "Улица разбитых фонарей". Там мужик спрашивает про одного бандоса: "А почему у него Спикер погоняло?", ему и отвечают: "Потому что он всегда с пикой ходит".
Мы громче, чем это положено, смеёмся и растеряно смотрим по сторонам. Я вообще уже забыл, что мы делаем в дрянном кафе для бичей. А, ну да, это ведь потому что мы сами бичи. Правда Эдик, слишком здоровый для своих лет, отказывается принимать нашу экономическую теорию:
— А чего вы смеётесь? Все должны с ножами ходить, чтобы совершить подвиг.
Та-а-к.
Если с Валерой всё понятно, он ёбнут в меру и уже с этим смирился, то с Эдиком намного сложнее. Он ещё хуже психопата, ему — семнадцать. А это значит не только вовлечение малолетних, но и то, что парню кровь из носу хочется выпендриться. С ним, как говорили герои известного фильма, и рикшу в Бангкоке не ограбишь. Потому что молодая кровь ударит в голову, и Эдик его обязательно зарежет. Просто так, чтобы потом можно было пропустить в ботинки две белые змейки.
— Подвиг? — хмыкает Валера.
— Да, — всё ещё уверен Эдуард.
— Я тебе расскажу, что такое подвиг.
Валера сожрал ещё сосиску и продолжил:
— Как ты знаешь, мой арийский дед воевал в национал-революционной РККА, — по тут же сморщившемуся лицу Эдика, тот знал это слишком хорошо, — так вот, моего прадеда, как стрелка, подвешивали сбоку в кожаном мешке к кукурузнику, и он оттуда косил немецких интернационалистов из пулемёта. И вот однажды они летят на своём говно-самолете, а прадед болтается в этом сраном мешке. Вдруг за нашим кукурузником увязался блатной немецкий истребитель. Один раз зашёл — мимо, но второй раз точно не промахнётся, и пилот кукурузника, вместо того, чтобы удирать, пошёл на таран. Прадед бессильно заорал из своего мешка: "Ты что делаешь, сука!", но что он мог изменить? В общем, при таране прадед своей богатырской жопой разбил кабину вражескому самолету и тот врезался в землю.
— Немец голой жопой ежа не убьёт, — говорю я авторитетно, и мы чокаемся.
Эдуард не понимает, серьёзны мы или нет. Мне кажется, он чем-то расстроен. Парень считает себя белым европейцем, хотя для джентльмена в пробковом шлеме он всё равно остался бы славянским аборигеном, сидящим на сосне. Эдик любит покричать над телом какого-нибудь говноеда, что Русь это не Россия. В каком году прошла эта конституционная реформа? Я не знаю.
— Ладно, потопали в путь-дорожку, — благодушно сказал Валера, и когда мы покидаем кафе, меч-кладенец стукается о край прилавка.
Ольга провожает нас осуждающим советским взглядом.
Эдик воткнул хачилу в асфальт. Показалось, что голова сейчас лопнет, как арбуз. Почему-то подумалось именно про арбуз: чёрная корочка вот-вот не выдержит внутреннего давления и изольётся семечками-мозгами. Валера уже обезумел и тыкал ножом в задницу нечестивца. Вообще он любит тыкать кому-нибудь ножом в задницу. Я уже не раз такое видел. Да и та история про жопу прадеда... в общем, как я уже говорил, компания подобралась прескверная.
Позже мы сидели на озёрном бережке и пожирали отобранные у негодяя ништяки. Среди воинской добычи почему-то оказалось много хлеба и консервов. Валера всё порывался открыть их своим тесаком, но я протестовал:
— Он же грязный.
— В смысле?
— Ты им опять в задницу хачу тыкал.
— Так я же потом пику в воде сполоснул!
В итоге банки открыли перочинным ножиком, и стали заедать толстые куски горбуши хлебом. Его отламывали прямо руками и, рыча от удовольствия, запихивали в рот крошащиеся куски. Наши подбородки быстро оказались в жиру, и от них пахло ладьями, разбоем и викингами. Ну, так всегда кажется, когда ограбил кого-нибудь аж на двести рублей. В озере плескалась ондатра, которой мы бросали хлеб, и было вполне недурно, хотя напрягало, что Эдик жевал всё медленнее, будто собираясь с мыслями. Обычно это не сулило ничего хорошего. Вот и сейчас Эдуард зачем-то всё испортил:
— А мы его хорошо приложили?
— Да, — осторожно отвечает Валера.
— Так может он сдох?
Семнадцать лет, что вы хотите. Это такой возраст, когда косой взгляд на улице в последующих рассказах превращается в кровавую поножовщину. Все подвиги и все революции совершены в семнадцать лет. В этом возрасте взрываются в метро, убивают президентов, воюют в Сирии, а потом ума всё-таки прибавляется и человек становится говноедом. Валера вытирает руки о траву и говорит:
— Почему ты так решил?
— Да я его головой... прямо в асфальт. Он аж сложился весь. И вы его ещё... доделали. Когда убегали, то он лежал и не двигался.
— Во-первых, они страшно живучи, — ответил Валера, — во-вторых, даже если он сдох, то это не убийство.
— А что это тогда? — усмехнулся Эдик.
— Говно это, — поясняю я.
— Но почему?
— Бля, — говорит Валера, — ты реально думаешь, что завалить кого-то втроём со спины — это убийство? Убийство это когда ты и сам рискуешь. Когда участвуешь в поединке. Когда и тебя могут убить. Вот как на дуэли или в бою. А это...
— Раз и квас, — подсказываю я.
— Что? — Эдик снова не понимает.
"Раз и квас" как говорили эсеровские боевики. Это выражение выжило благодаря Вараламу Шаламову, который услышал его от старого революционера, брошенного гнить в покрасневшую Бутырку. Замочить кого-то по-быстрому, без хитринки, так чтобы и кругов на воде не осталось — это и есть "раз и квас". Убить, как заквасить капусту или высморкаться.
— Да полная чушь,— немножко озлоблено отвечает Эдик, — если он сдох, то это убийство. И не надо здесь искать глубокий смысл.
— Не сдох он, — отмахивается Валера, — бывает, что и с двадцатью ножевыми выживают.
— Это потому что ты его по ногам и заднице резал, — упорствует Эдик, — надо было по почкам бить.
— Ну так делал бы сам.
— И сделаю.
Я переглядываюсь с Валерой: гордыня ещё никого до добра не доводила. Больше всего пугает, что Эдик говорит с безучастным, абсолютно отрешённым видом. Обычно первое убийство — это восторг, полёт фантазии, хочется улыбнуться и сказать себе: 'Я это сделал'. Тогда ещё кажется, что свежий труп может изменить хоть что-то, кроме твоей судьбы. А Эдик рассуждал даже без интереса, как будто о грецких орехах или хурме. Только и видно, как в озере блестели его серые глаза.
Мы с Валерой копаем канаву. Работа глупая, тяжёлая, однообразная. Прямо как наша жизнь. Ещё и добираться до неё нужно на электричке, будто не достаточно того, что мы однажды уже вылезли из женского живота. На перекуре Валера тяжело вздыхает:
— Эх, сиську бы сейчас.
— Тогда уж и целую бабу.
— Да, и её тоже, — соглашается товарищ.
С минуту мы безразлично втыкаем на гору сколотого асфальта, похожую на шумерский зиккурат. Наверняка внутри серой груды спит маленький Ленин. Он-то устроил свою революцию. А мы не можем устроиться даже на нормальную работу. Я немедленно говорю об этом Валере, и тот пожимает плечами:
— Я тут недавно Эдика повстречал случайно...
— И чего он?
— Да всё также.
— Думает, что мы завалили того хачилу?
— Ага, — фыркает друг, — начал мне доказывать ситуацию, даже позвал какого-то своего кореша лет четырнадцати, чтобы тот высказал своё авторитетное мнение. Там ещё какая-то шалашовка подбежала и начала мне на пальцах объяснять, что мы убили того говнюка. Я прямо на месте чуть ей горло не перегрыз.
— Так это чего, — удивляюсь я, — об этом уже весь город знает что ли?
— Конечно. Как всегда.
— Мда.
Долгое время мы молчим, слушая, как мускулы наливаются молочной кислотой. А потом я слушал Валеру, которого вдруг отчего-то прорвало:
— Эх, как же тошнит от всего этого дерьма! Из года в год одно и тоже. Даже лица не меняются. Они перетекают из одной движухи в другую, пялят одних и тех же девок, говорят о тех же самых вещах. Пока на Украине герои на площади умирали под пулями и сгорали заживо, тут, как ни в чём не бывало, продолжают слушать песенки обрюзгших европейских субкультурщиков, гонять в бары и просирать кучи денег на пойло, скакать и визжать на стадионах, выкладывать цитаты о Рейхе в своих говно-подписках, играть в "зарницу" с антифой. Видеть больше не могу всех этих ублюдков.
— И Эдика?
— Не, он нормальный. Просто молодой ещё, но и его засосёт это никчёмное болото.
— И что ты предлагаешь?
— Валить надо, — решительно отвечает Валера.
— Куда?
— Да хоть куда. В Европу, Америку, Украину или в буддистский монастырь. Можно же быть наёмником, пиратом, конкистадором. Да кем угодно можно быть. Не по себе становится, когда понимаешь, что в этой жизни можно быть кем угодно, но ты почему-то стал дерьмом.
Мы снова замолчали, прикладываясь липкими губами к пластиковой бутылке с водой. Ну, мы хотя бы разбойники, успокоил я себя мысленно, и тема разговора снова вернулась к своему истоку:
— Да, я тоже думаю, что мы его не убили.
Валера морщится как лимон:
— Да какая к чёрту разница. Мы же пиздили его не потому что он хач, а потому что не хотели чувствовать себя говном.
После трудового дня нам наконец-то выдают мизерную зарплату.
С Эдиком я повстречался случайно: просто шёл по улице, когда меня окликнули. Его мощная рука прикоснулась к голубым венам, и я понял, что товарищ легко может поднять меня в воздух вместе с нашей старой темой.
— Я вот иногда думаю о том вечере.
— А? — притворяюсь я, ведь с того момента прошло-то всего несколько дней.
— О том, когда мы хача убили.
— Мы его не убили.
— Почему?
Я пожимаю плечами. Мне, в общем-то, абсолютно плевать. Я вообще шёл купить себе гречки, чтобы было что поесть на ужин, а тут мне навязывают разговор о высоких материях. Что мне ему ответить? За свою недолгую жизнь я убедился, что люди хотят услышать не что-то новое и интересное, а то, что соответствовало бы их тараканам в голове.
— Не знаю, Эдик, просто так кажется.
— Он же даже не кричал и не шевелился, когда его резали.
— Это потому что он вырубился, когда ударился головой о землю, только и всего.
Эдик как-то скис, даже ссутулился и мне хочется его подбодрить:
— Ну, если тебе очень хочется, то сходи и убей кого-нибудь ещё раз. В чём проблема-то?
— Нет никакой проблемы. Я пойду и убью. Может быть в эту субботу. Просто давно хотелось заниматься чем-то нормальным. С чего-то начать. А тут... вроде сделал, а не знаешь результата. Хочется определённости. Тема-то нормальная, ну. Завалить кого-то? Разве нет?
— А тема-то как раз и не нормальная, — отвечаю я, — это глупости.
— Почему? — недоумевает Эдик.
— Даже и не знаю, как тебе объяснить. Без обид, но, правда... не знаю. Это либо понимаешь, либо нет. Третьего не дано. Вот я, например, не понимаю, почему Валера всегда тыкает ножом в задницу. Мне это недоступно и я даже не стараюсь вникнуть в ситуацию. Понимаешь?
— Ээ-э-э.... нет.
Так и мы расстаёмся: я иду покупать гречку "Лидер-экономии", а Эдик куда-то по своим семнадцатилетним делам. Не покидает ощущение, что в этой жизни меня крупно обманули.
Электричка везла нас на работу. Это вообще было очень глупо — ездить на какую-то работу, когда можно было взять и уехать в Эквадор. Когда-нибудь всё обязательно так и произойдёт, а пока Валера прислоняется к стенке тамбура и по моей просьбе изображает суть всего правого дискурса:
— Они большевики! И ты большевик! И оно большевик! И я большевик! Аааааааа-аааа.
В доказательство Валера бьётся в конвульсиях и обильно пускает пену. В голове всплывает недавний разговор с Эдиком, и я стараюсь не упустить момент:
— К слову, почему ты всегда режешь хачей в жопу? У тебя какой-то пунктик?
— Да вот не знаю, — пожал плечами Валера, — порой как представлю, что они смеют срать на русскую землицу, такая злость охватывает, что не могу с собой совладать.
— А-а-а, то есть причина метафизическая. А я думал, что ты типа в седалищный нерв хочешь попасть, чтобы его навсегда парализовало.
— И это тоже. Рационализм и эта, как там его, метафизика...едины!
Так бы мы и ехали на работу, перекидываясь бессмысленными шуточками, если бы на одной из остановок в тамбур не вошёл мужчина с перебинтованной головой. Нас тут же ожгло морозом, потому что мы сразу узнали брата нашего меньшего. Инвалид в раскоряку, как марионетка на пенсии, прошёл в вагон и встал рядом с лавочкой.
— Охренеть, — выдохнул Валера, — ты его узнал?
— А то. Видимо хачилу зовут Лазарь.
— Это почему?
— Ну, типа воскрес из мёртвых.
Мы заржали, хотя только что были на грани провала. Кто знает, как бы повёл себя чебурек, если бы признал в нас преступников? Периодически мы заглядывали в вагон и смотрели, как пришелец в одиночестве стоял в проходе, хотя вокруг было полно свободных мест. Явно перебинтованная под штанами задница топорщилась, как будто на ней вскочил огромный флюс.
— Хе-хе, — потирает ручки Валера, — жду не дождусь когда расскажу об этом Эдику. Скажем, видели труп! Ехал с нами в электричке, даже разговаривали!
— Слушай, а пойдём с ним и вправду поговорим? Он же всё равно нас не узнал.
Через полминуты мы уже беседовали со старым знакомым:
— Браток, а кто же это тебя так?
— Напали... много было, да. Ничего не успел сделать. Кинули, били ножом... руками.
— Во гады, а куда вас ножом-то били? — искренне интересуется Валера, — да вы присаживайтесь, присаживайтесь!
— Не могу... не могу присесть... а деньги надо... кушать нечего...
— Вы бы дядя в полицию обратились!
— Нет... нет милиции. Документов нет... никакой милиции! На работу еду. Оклемался и на работу...
— Так вы же присесть не можете, какая работа?
— Стоя копать буду... пилить, колотить... всё могу!
Внутренний смех сходит на нет: подумалось, что русский на его месте до сих пор бы валялся на больничной койке, а потом бы ещё полгода отлынивал от работы. А этот муравей с забинтованной жопой уже попёрся в какую-то даль, чтобы таскать доски, колотить, строить. Духовно мне приятней русский — у него есть чувство собственного достоинства, потому что нашего человека не заставишь работой и палкой. Но в борьбе за жизненное пространство побеждают как раз такие вот жопоголики.
— Ну, счастливо! — только и остаётся пожелать раненому.
— Спасибо... спасибо... вы добрые ребята.... Хорошие! Добра, мира вам.
Я, наконец, понял, почему Валера всегда атакует врага с тыла. Если нападать в лицо, то в последний момент можно увидеть перед собой вполне нормального, даже приятного человека. Так что уж лучше видеть вокруг одну сплошную задницу.
Пока мы шли к знакомому кафе, то с упоением рассуждали, как ошарашим Эдика. Хотелось именно ошарашить, сбить с толку, наброситься на парня с торжеством победителя и снисходительно поведать, как мы сегодня встретили мертвеца. Валера даже повеселел, достал пику и начал ею размахивать.
— Здрасьте, — Ольга не очень рада нас видеть.
— Привет, — здороваемся с грустноватым на вид Эдиком, — чего молчишь?
— А что говорить?
— Хоть что-нибудь.
Эдик в задумчивости повертел в руках перечницу:
— Много думал над вашими словами. Вы говорите, что всё это глупости, что всё это бесполезно. А я вот... думал, что... ну, если тот чурка сдох, то это был бы переход на новый уровень. Уже что-то серьёзное. А он, похоже, не сдох... не получилось, этого, как его... ну, "раз и квас".
Всегда грустно рушить чьи-то надежды. Наш революционный пыл угас. Ни я, ни Валера больше не хотим припереть Эдика к стенке. Раз и квас — и мы разбиты. Раз и квас — исчезло означающее и означаемое. Раз и квас — и то, что казалось важным, больше не имеет никакого смысла. Наверное, что-то такое чувствовали в 37-ом остатки пресловутых эсеров.
— Пока не поздно, — продолжал Эдика, — надо чем-то нормальным заняться. Вернусь в шарагу, буду сдавать на права. Девушку надо найти. Как думаете?
Да никак мы не думали. Два взрослых лба почти угробили молодого парня, который хотел жить пусть глуповато, но по-своему. Пока тебе семнадцать лет, кажется, что мир, будто древняя Пангея, навсегда раскололся. Материки, гонимые течениями, несутся в край приключений. Надо успеть запрыгнуть на отходящий континент, пока земные льдины не уплыли в лихой океан. Пора было бросать всё и бежать без оглядки, как бежали от Антихриста сектанты-бегуны и как мы бежали от действительно стоящих дел. Пора было оставить в прошлом Ольгу, паршивую работу землекопом, засахаренных мух, отстойные разговоры, знакомых, гречку из магазина, вообще — всё. Радикально обновиться, уйти во внутренний монастырь, всплыть где-нибудь в Средиземном море и желательно кверху брюхом.
Но мы... мы уже тоже страшно отстали от "всего этого".
И я понимаю, что мы с Валерой никогда никуда не уедем. Да и в буддийский монастырь товарищ тоже не уйдёт. Вообще никто никуда не денется. Все останутся на своих местах и покорно встанут, когда нужно будет зааплодировать. Мы будем точно также ездить в электричке на какую-нибудь гадкую работёнку, да говорить в промежутках станций о всякой чепухе. И раз уж наша судьба окончательна вписана в тетрадь по грамматике, раз уж мы наказаны и добровольно встали в угол, то у Эдика ещё есть шанс сбежать с уроков. Если мы утратили цель в жизни, то зачем отбирать её у других? Пусть хотя бы Эдик хорошо поживёт. Так, как он это умеет. И кто сказал, что он делает это неправильно?
Я бросаю встревоженный взгляд на товарища и тот, к моему удивлению, точно также смотрит на меня. Мгновенно мы всё понимаем, и каждый на свой лад говорит Эдику:
— Слушай, зря ты так переживаешь...
— А?
— Похоже мы действительно грохнули того говнюка. Я ведь не только седалище ему резал, но и почки.
— Да? — встрепенулся крепыш, — а я о чём говорил!
— Точно-точно, — моя очередь включиться в спектакль, — я даже чё-то в новостях слышал про трупак.
— Хрена се!
— Да и менты народ прессуют, ищут кто накуролесил, так что ты бы поменьше болтал.
Эдик несмело улыбнулся. Снова заблестели серые глаза. Он очень рад, что теперь по праву может носить белые шнурочки. Ольга, виляя толстыми боками, принесла наш заказ. Валера тут же наколол на пику тощую сосиску. Наш молодой товарищ был счастлив, и мы продолжили лить ему в уши сладкий елей. В конце концов, кто мы такие, чтобы отбирать у человека жизнь.
