Россия движется вперед странным, трудным путем, не похожим на движение других стран, ее путь — неровный, судорожный, она взбирается вверх — и сейчас же проваливается вниз, кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая
љ Евгений Замятин
У Евгения Замятина был свой, особый взгляд на революцию. Для него мир вообще и социальная жизнь в частности делились на два противолежащих полюса — полюс стабильности, стагнации и эволюции, и полюс бунтарей, мечтателей, еретиков. Между ними создается необходимое напряжение, которое и обеспечивает цивилизации движение вперед. И хотя писатель постулирует важность обеих сторон действительности, симпатии самого Замятина, по-видимому, полностью на стороне "еретиков". Впрочем, это естественно, так как Замятин полагал, что истинный писатель — еретик по определению. Настоящую, а не "придворную" литературу никогда не создает чиновник или буржуа. Талантливый писатель может быть как экзальтированным и восторженным идеалистом, так и скептиком, насмешником и циником, но чего он никак не может — так это вписаться в окружающую его действительность и раствориться в ней. Он обязательно плывет против течения. Подобный взгляд предопределил драматический конфликт Замятина с большевиками, в партии которых он состоял еще до октябрьского переворота. Потому что большевистская партия рассматривала "свою" революцию — как последнюю и окончательную революцию, после которой уже нет, да и не может быть никаких других. Замятин и ему подобные всегда видели революцию как процесс, а не как некое свершение, для них она была ежедневным и ежеминутным выступлением против стабильности и косности.
Совсем иначе понимали революцию партийные вожди. Для них она была политическим актом смены власти, после которого власть оказалась в широком смысле слова у них, то есть не только у вождей калибра Сталина и Троцкого, но и у представителей нового господствующего класса вообще. (Я исхожу из того, что, хотя формально речь шла о диктатуре пролетариата, вряд ли можно сомневаться, что de facto к правящему классу следует отнести партийную номенклатуру). После окончания гражданской войны задача вчерашних революционеров понималась как необходимость "защитить завоевания революции", то есть, выражаясь проще, удержаться наверху и обеспечить новой вертикали власти некую стабильность. Используя для этого все те же методы и средства, к которым прибегает любая власть. Причем материалы, собранные Солженицыным, доказывают, что методы принуждения, применявшиеся "революционной партией" к своим противникам, были даже жестче, чем в дореволюционной императорской России. Сначала жестокость носила преимущественно стихийный характер и имела противовес в виде крайнего либерализма и надежд на то, что скоро наступит эра нового, коммунистического общества, в котором само понятие "преступления" утратит смысл, и необходимость в любом принуждении полностью отпадет. Однако этот розовый туман вскоре рассеялся, и хладнокровная, методическая жестокость была введена в систему. Забавно, что из революционной партии большевики, по сути, превратились в партию контрреволюционную, но почти никто — за исключением единиц и изгоев вроде того же Замятина — не ужаснулся этой перемене и не начал бить тревогу. Та ювелирная подмена смыслов, которую Оруэлл позднее выразил в своих знаменитых лозунгах ("Война — это мир. Свобода — это рабство...") уже воплощалась в жизнь и незаметно, но надежно овладела многими умами. Замятин в этом смысле — поразительное исключение. Уже просто потому, что он смеет иметь — а главное, отстаивать публично — свою собственную точку зрения на революцию, никак не связанную с мнением покинутой им большевистской партии. Чтобы оценить дальнейшую цитату из статьи Евгения Замятина, необходимо вспомнить, что на тот момент Троцкий уже успел высказать свое программное положение: никакой правоты вне партии, никакой правоты, как некоей объективной категории, для коммуниста нет и быть не может — если партия утверждает, что белое — это черное, необходимо согласиться с ней. Замятин в это время пишет: "Революция — всюду, во всем; она бесконечна, последней революции — нет, нет последнего числа". Он пишет о сжигающем и очищающем пламени революций и о мертвой догме, приходящей ей на смену. "Когда пламенно-кипящая сфера (в науке, религии, социальной жизни, искусстве) остывает, огненная магма покрывается догмой — твердой, окостенелой, неподвижной корой. Догматизация в науке, религии, социальной жизни, искусстве — энтропия мысли...". Любопытно, что ни в этой, ни в других своих статьях Замятин вообще ни словом не упоминает ни о большевизме, ни о фактических итогах русской революции — он просто выдвигает некий общий философский тезис. Но большевики на "энтропию мысли" разобиделись всерьез — настолько, что ОГПУ сперва завело на писателя уголовное дело, а затем едва не выслало его на том же "философском пароходе", что Бердяева, Сорокина, Булгакова и еще многих (а не выслало, в конечном счете, потому, что сам Замятин был достаточно неосторожен, чтобы показать, что он совсем не прочь уехать. Открыв это обстоятельство, "органы" резко изменили тактику и предписали ему оставаться на родине). Подобная реакция новых "хозяев жизни" заставляет думать, что, несмотря на все свое двоемыслие, истинный смысл своих действий они понимали верно — что еще могло бы вызвать у них ощущение, что слова Замятина метят непременно в них? А ведь такое ощущение у "целевой аудитории" возникло сразу, да еще и было, судя по последствиям, весьма болезненным и острым, так как в определенных кругах сразу же задумались о _мести_. Это лишний раз свидетельствует, что они желали сочетать звание "революционной партии" и положение новых законодателей, установителей догматов. Принцип, в общем-то, не нов — тем же путем когда-то шла и христианская церковь.
Родство коммунистической доктрины с религиозным учением подчеркивали многие авторы, но лучше всех ее выразил Симон Себаг Монтефиоре: "Большевики умирали и убивали за свою веру. Они двигались, как слепо верили, к лучшей жизни для всего человечества. Они приносили в жертву собственные семьи с таким рвением, какое можно найти лишь в те периоды, когда на планете проходила та или иная массовая религиозная резня". Это заставляет меня думать, что попытки некоторых авторов отождествить октябрьскую революцию семнадцатого года с "бархатными" революциями последних лет неправомерны. Прежде всего, потому, что за "бархатными" революциями не стоит единая идеология, спектр ее участников скорее близок февралю, чем октябрю. Затем — новые революции не обещают своим участникам "лучшей жизни для всего человечества" и рая на Земле. То, что называют революцией сегодня — это просто насильственная смена неугодного правительства, не посягающая перестроить все стороны жизни от политики и экономики до науки и литературы. Разумеется, это не означает, что у современных революций не может быть дурных последствий, но расхожая фраза противников любой революции, что "будет, как в семнадцатом году", кажется мне несостоятельной. "Как в семнадцатом году" не будет точно — тут нужна не только Партия Нового Типа, но и некая доктрина, равная по своим масштабам и влиянию марксизму, а такой доктрины сейчас нет и не предвидится. Правда, пример Адольфа Гитлера как будто бы свидетельствует, что идеология, которая будет выступать теоретическим фундаментом для социальных изменений, может быть создана буквально из воздуха и не отличаться ни цельностью, ни даже минимальной глубиной. Но отождествлять подобную угрозу с революцией — большой просчет. Современная Россия дает нам совершенно противоположный пример — пример власти, пожелавшей выступить автором новой национальной идеологии и представившей миру жуткую смесь ксенофобии, милитаризма, православия и квази-патриотизма. Коммунистическая идеология, против которой выступали прежние "еретики", была чудовищной, бесчеловечной и во многом алогичной, но, по крайней мере, ее вряд ли можно назвать жалкой — в отличие от той совокупности нелепиц, которую баллотируют в "национальные идеи" в наши дни. Впрочем, еще Бенедикт Сарнов, комментируя положение Маркса о том, что идея, овладевая массовым сознанием, становится материальной силой, утверждал, что массами никогда не овладевает идея, а только — "экскремент, отброс идеи". Это звучит грубо, но я думаю, что он был прав. Достаточно взглянуть на то, во что превратились в массовом сознании современных россиян идеи христианства и патриотизма.
Как и новая, сервильная редакция христианского вероучения, прогосударственный патриотизм отталкивает прежде всего своей плоскостью и пошлостью. В него не вместилось ни гражданское мужество (как качество, крайне досадное и неудобное для власти), ни глубокое знание своей страны, ее истории, литературы и законодательной системы (потому что эти знания наверняка приведут к неприемлемым для власти выводам). Сутью и содержанием патриотизма к настоящему моменту стали узколобость, параноидальные идеи в отношении всего чужого и постоянная готовность к спровоцированной неким призрачным "врагом" агрессии. Любить Россию — сложно, потому что это Россия Пушкина и Аракчеева, Столыпина и Распутина, Ахматовой и Сталина, чекистов и толстовцев... словом, потому что сама она невыразимо противоречива и сложна. Чтобы превратить патриотизм в национальную идею, нужно свести эту сложность к лубочной картинке, к пошлым лозунгам типа "спасибо деду за победу", а потом запретить все, что может поставить их под сомнение. Скажем, превратить в преступление само упоминание о том, что имел место совместный парад фашистских и советских войск в Бресте, и уже после начала Второй мировой войны. Или что Сталин в "Правде" поздравлял Адольфа Гитлера, "истинного вождя немецкого народа". Это все — приказано забыть, как очерняющее и порочащее наш святой патриотический лубок. В полном соответствии с той ролью, которую Оруэлл когда-то отводил войне, у нас тиражируется идея, что высшее проявление любви к своей стране — это воевать за нее, а вне войны патриотизм проявляется только в воспоминании о прошлых победах и в приготовлении себя и собственных детей к новой войне. Мне даже доводилось слышать утверждение, что вне войны патриотизма вообще не существует — надо думать, авторы этой идеи просто-напросто не представляли, чем же человеку, любящему свою родину, занять себя в мирное время. Так и кажется, что смысл подобной трактовки патриотизма состоит в том, чтобы отвлечь внимание людей от той ответственности, которую каждый гражданин несет за свое государство, сохранение в нем верховенства права и демократических свобод. В начале девяностных очень много говорили и писали о гражданском обществе, издали даже серию учебников граждановедения, популярно и подробно излагающих основы конституционного строя России, говоривших о разделении властей и независимом суде. В двухтысячных эти учебники были тихо и незаметно сняты и заменены курсом "Обществознания", из которого изъяли всякие упоминания "крамольных" политических и правозащитных тем. И — разумеется, совсем случайно! — параллельно с этим в школы пошло возвращение патриотического и религиозного воспитания. На смену "патриоту-гражданину" пришел "патриот-солдат". Высшее достижение страны — это расширить свою территорию или поднять свой авторитет на международной арене и внушить страх своим соседям, потому что любой сосед при таком милитаризированном мышлении воспринимается либо как союзник, либо как враг. Заветная мечта подобных "патриотов" — чтобы в мире (и особенно в Европе и ненавистных США) "ни одна пушка без нашего позволения выстрелить не смела". Не сразу и поймешь, чего тут больше — страха перед внешним миром или имперского чванства, вырастающего из глубинного чувства ущербности и обделенности. Но вне зависимости от своих психологических истоков, явление это довольно мерзкое. И вредное не только для отдельной личности, но и, в конечном счете, для самой страны. Еще Андрей Платонов говорил, что то, что хорошо для армии, нехорошо для государства. Поощряющий армейское мышление "патриотизм" ведет к глубокой реакции, то есть, собственно, к подмене эволюции и прогресса движением назад. Однако именно такой, реакционно-охранительский "патриотизм" у нас считается здоровым и даже государственно-необходимым.
Любопытную, очень запоминающуюся фразу произносит главный герой в "Статском советнике" Акунина — "Вечная беда России — добро защищают негодяи и мерзавцы, а злу служат мученики и герои". Мученики и герои в данном случае — все революционеры, точнее, их предшественники-социалисты, а то зло, которому они служат — это разрушение общества, кровавый хаос революции. Действительно, жуткая получается картинка: те, кто защищают общество от потрясений, а людей — от ужасов гражданских войн, по большей части заботятся исключительно о самих себе, а к нуждам и страданиям народа относятся с циничным равнодушием. На эту тему князь Пожарский, которого в экранизации акунинского романа гениально исполняет Михалков, язвительно замечает — "да, мы защитники добра. Краденного. Наши с вами предки это добро наворовали, а мы его защищаем, от голодных, грязных, вшивых..." Надо сказать, что при всем своем цинизме Пожарский все-таки намного симпатичнее многих тупых, самодовольных и холодных "консерваторов". Напротив, революционеры — люди вроде Чернышевского, Кропоткина, Желябова — часто отличались почти невероятным личным благородством и самоотверженностью. По готовности принести себя в жертву ради счастья и благополучия других людей, по остроте восприятия _чужих_ страданий, не имеющих к ним никакого отношения, эти люди приближаются к христианским святым. И вот именно они-то, по Акунину, и служат злу, которым неизбежно оборачивается любая революция.
В действительности попытка представить стабильность общества как благо не выдерживает никакой критики. Для того, чтобы стабильность стала благом, нам сперва нужно иметь хоть сколько-то приемлемое общество, а такого общества у нас, конечно, не было ни при крепостном праве, ни после его отмены, ни после революции. Нет его и сегодня. Соотношение революционных и консервативных сил вообще неизмеримо многограннее, полифоничнее, чем его порой пытаются показать, рассматривая общество накануне крупных революций. Вовсе не каждый революционер считал, что "цель оправдывает средства" вплоть до индивидуального террора с неизбежными "незапланированными" жертвами. И нельзя сказать, что лагерь "охранителей" лишен своих героев, мучеников и пророков. Были среди консерваторов люди вроде Столыпина, который в одиночку выходил навстречу разъяренным толпам в дни погромов и бунтов и послал картель своему оппоненту за произнесенное с парламентской трибуны выражение "столыпинские галстуки". Лучшей попыткой рассмотреть историю российской революции во всей ее головоломной сложности, по-моему, является "Красное колесо" Солженицына — но оно привлекает к себе незаслуженно мало внимания. Запомнилось: в библиотеке многотомник "Колеса" занял целую полку, первые два тома выглядят потертыми, третий и дальше — совершенно новыми, нетронутыми. Может, дело в том, что люди вообще не ищут и не любят сложностей?..
Самого Солженицына написание "Красного колеса" отвратило не только от революции, но и — прежде всего — от демократии. В последнюю часть своей жизни он убежденно говорил о том, что февральская революция, считавшаяся прежде главным достижением свободы — была катастрофой, а Временное правительство — бессильной горской болтунов. Не думаю, что это справедливо. Демократические силы пришли к власти в тот момент, когда было уже слишком поздно, когда катастрофу было уже не предотвратить — и обвинить их можно разве только в том, что они не пошли путем большевиков — путем железной дисциплины, принуждения и террора. Но не в этом ли — их главное достоинство?.. Римляне говорили — "пусть свершится правосудие, даже если погибнет мир". Всякая истинная демократия стоит на том же — на недопустимости насилия над личностью даже в гибнущем мире. Это не рационально, но в такой позиции мне видится своеобразная трагическая красота.
В России демократию, как ни парадоксально, всегда ненавидели в обоих лагерях — и в охранительном, и в революционном. Кажется, Блок писал, что предпочтет "крепостное право, Сибирь и каторгу, Советы..." — все это ему милее, чем "Милюков и прочая... демократическая сволочь". Бенедикт Сарнов на этот счет довольно едко замечает, что Блок и его единомышленники получили, что хотели. И, при всем цинизме, это правда. Только, к сожалению, единомышленники Блока — это почти весь народ России. А та часть народа, которая с Блоком не согласна, раз за разом получает то, чего совершенно не хотела.
Сегодняшнее наше положение таково, что вопрос о революциях и их последствиях стоит необычайно остро. Полагаю, нам пора задуматься — а кто на самом деле виноват в том зле, которым оборачивались революции? Те люди, которые острее других воспринимают кромешную несправедливость существующего строя и, пройдя все стадии отчаяния и ожесточения в попытках его изменить, в конце концов приходят к мысли о необходимости именно _революции_, то есть разрушения всей существующей системы, или же их противники, которые на протяжении долгого времени (от нескольких лет до нескольких веков) упорно и надменно игнорируют растущую необходимость изменений и пытаются бороться против недовольных, а не против объективно существующих причин этого недовольства? Если же они и борются против этих причин, то непременно косно и негибко, с ужасающим отрывом от повестки дня и непременно — в сочетании с репрессиями против тех, в ком они видят главную угрозу для своего положения — и кого они действительно способны превратить в угрозу для себя и общества. Пока писалось это эссе, прошел первое чтение закон об уголовной ответственности за протесты против власти. Для каждого, кто знает, что такое "нарушение порядка проведения митингов и демонстраций", слишком ясно, что за этой фразой стоит любая политическая и гражданская активность, неугодная властям. По логике этой статьи, любой хоть сколько-то последовательный участник мирного протеста — уголовник. И предполагаемое наказание — до пяти лет лишения свободы. Это не считая уголовных же статей за право говорить, что думаешь (законы об оскорблении "патриотических" и "религиозных" чувств). Первая мысль, первое чувство человека, которого, не стесняясь, душат таким способом, кому, по сути, оставляют выбор — эмигрировать или попасть в тюрьму: а может быть, эсеры были не так уж и не правы?.. Может быть, если бы любой депутат, предлагающий проект подобного закона, знал, что завтра он может взлететь на воздух вместе со своей машиной (и мигалкой), они бы десять раз подумали, прежде чем решиться на подобный шаг?!
Мы — не эсеры. Отстаивая права человека, первым и важнейшим из которых является право на жизнь, никак нельзя решиться на подобную стратегию. Да и не только в правах дело. Мы никогда не сможем переступить через то, что у людей, которые сегодня наступают нам на горло, есть — наверное — родители и дети, и их личное несчастье — оно вне политики, его преступно мерить такой меркой. Но даже не будь у них друзей и родственников, все-таки наши противники — такие же люди, как мы сами, с теплой красной кровью и способностью чувствовать боль и страх. И вот поэтому (только поэтому, а не по каким-то своим личным качествам, насчет которых вряд ли стоит обольщаться) они все-таки заслуживают милосердия. Даже если в любом другом контексте это милосердие выйдет нам боком. Получается, мы жертвуем своими судьбами и счастьем близких _нам_ людей ради утверждения принципа человечности, который не желают исповедовать наши противники. Но первая неконтролируемая мысль о правоте эсеров — она не случайна. В любом обществе, где власть решилась на террор (а я настаиваю, что последние законы — это именно террор, поскольку тысячи людей сегодня чувствуют, что их судьба висит на волоске, причем не в переносном, а самом конкретном смысле), такие мысли будут возникать снова и снова, пока, наконец, не воплотятся в действии.
Я не могу уверенно сказать, какими именно путями власти других стран дошли до осознания того, что с оппозицией нужно сотрудничать, но одно совершенно ясно — российские власти никогда этого не делали, с завидным постоянством наступая на одни и те же грабли. Начало российского парламентаризма — многократные попытки создать управляемую, кукольную думу. Роспуски и новые созывы Думы, разгоны демонстраций, истерический патриотический угар перед войной и — революция. Сегодня: неуклюжие фальсификации парламентских и президентских выборов, разгоны митингов, патриотический угар и речи о войне на фоне оголтелого, бессовестного воровства и полного пренебрежения к законам, Конституции и международным нормам. Так и хочется сказать, что хождение по граблям становится у нас национальным спортом. Любая власть в этой стране всегда стремилась уподобиться человеку, севшему на паровой котел и завинтившему потуже крышку. Вслед за рабовладельцем из романа Бичер-Стоу, власть имущие в России твердо верят, что, если надежно запаять все щели, то сидеть на крышке будет абсолютно безопасно, хотя исторические примеры и просто здравый смысл могли бы им подсказать, что это далеко не так. А между революционным меньшинством и властью всегда есть огромные массы людей, по сути, этой властью недовольных, но неколебимо убежденных, что в политической и социальной жизни их же собственной страны от них ничего не зависит. При любом режиме эти люди занимают отстраненную позицию — до того момента, пока давление "пара" в "котле" усилится настолько, что кровавая и жуткая развязка станет почти неизбежной. Наблюдая эту ситуацию впервые, дореволюционная (тогда еще) интеллигенция готова была списывать ее на невежество и бесправие крестьянства, но сегодня-то мы уже можем с уверенностью утверждать, что корни этой апатии — не в отсутствии образования или личной свободы. Они составляют характерную особенность народа, важную черту его менталитета. Если принять во внимание эти особенности, то становится не так уж удивительно, что вся наша история — это позорное чередование долгих периодов диктатуры и жестоких бунтов между ними. Рассмотрение революции как человеческой и народной трагедии стало уже общим местом — даже те, кто наслаждается революционной романтикой и эстетикой, признАют, что любая революция жестока и страшна. Но вот в вопросе о "движущих силах" революции, по-моему, возникла путаница, во многом созданная самими же революционерами. Как бы ни хотелось этим последним видеть в роли инициаторов революции самих себя, в действительности им принадлежит не первое и даже не второе, а всего лишь третье место в списке "творцов революций". Первое по праву занимает власть, а второе — безразличное, пассивное и безответственное большинство, живущее по принципу "а все равно мы ничего не можем сделать". Это — тоже "энтропия мысли", по-своему более опасная, чем догматизм. Нежелание людей тратить энергию на поступательное, ежедневное движение вперед не в силах отменить развития как такового, оно просто обрекает общество на движение вперед рывками, от стагнации к стагнации — через мясорубку революций. Так что Евгений Замятин не случайно сравнивал Россию с ледоколом, который может двигаться только разрушая, "с грохотом и треском".
