Кочевница

Посвящается

трём сёстрам-кочевницам

Марии, Лидии и Анне,

которые всегда там,

где в них более всего нуждаются.

Три встречи

Это случилось поздней ночью. Дар, полученный от предков, обрёл реальные формы и проявил себя столь неожиданно, что поверг носительницу его в недоумение. Неведомое прежде желание, не приказ, но совет, данный кем-то внутри неё, побудил подойти к окну. Шторы, словно живые, раздвинулись перед нею, окно отворилось, и лёгкие наполнились ночным незнакомым воздухом. Это не был воздух города, вдыхаемый с детства. То был воздух, напоённый магическим ароматом странствий...

Не без опасения наполнив им грудь, она ощутила слабое головокружение. И тут же тело обрело лёгкость, а следом — невесомость. Казалось, душа покидает его и устремляется ввысь к звёздам в бескрайнее пространство вселенной. Страх охватил мгновенно и мгновенно покинул. Восторг, ранее неизвестный душе, проник во всё её естество. Она сбросила бремя бесконечных забот, позабыла то, что непрестанно тяготило душу, воспарила, наслаждаясь свободой и ощущением полёта. Она не видела под собой ни земли, ни домов, ни деревьев. Будто в одно мгновение очутилась во вселенной. Все члены не находили опоры и не нуждались в ней. И она совсем не боялась этого. Она знала, что опасности нет, что это — не смерть. Это жизнь, о которой она даже не могла мечтать. Это освобождение.

Мысли покинули голову и вернулись, лишь, когда тело упокоилось, оказавшись на земле, в осеннем кружевном лесу, на ароматной жёлтой листве, в море прохлады и свежести грядущей зимы. Кругом не было ни души, но и это не испугало. Тот советчик, что поселился теперь в мозгу, утверждал, что бояться не следует, что всё идёт так, как дóлжно.

Оглядев себя с ног до головы, она обнаружила необычные одежды на своём теле, которые напоминали средневековое платье британской крестьянки. Трудно вспомнить, какая одежда была на ней дома, но в своём новом платье она чувствовала себя вполне уютно.

Однако было холодно и сыро. Это заставило двигаться.

'Да это сон... Этот лес я уже видела... Во сне. Голубое небо, жёлтые листья и я, вся в белом, лечу над лесом, меж ветвей, над ворохом опавшей листвы. Страшно... Я не умею летать. Ноги поднимаются выше головы, и тело переворачивается в воздухе. Я не могу снова принять удобное положение. Надо как бы уйти в себя, начать сон заново, чтобы выйти из отвратительно пугающего кульбита...'

...Стоп. То был действительно сон. А теперь всё очень реально. Похоже на прогулку по лесу. Подозрительно тихо вокруг. Да это же осень, и птицы давно уняли свой щебет.

Ноги вынесли на дорогу, не широкую: только, чтобы разминуться двум всадникам. Странно, что именно это: мысль о всадниках пришла ей в голову.

До неё донёсся глухой стук о плотную землю. И, как сквозной порыв воздуха, как первая волна прорвавшейся плотины, как рывок сердца в груди брошенного с высоты тела, на неё обрушился гигантский ужас на вороном коне, сверкающий тёмным металлом своих доспехов и оружия! Все движения лошади и её всадника были тяжелы и замедленны. Казалось, что мощь и сила не позволяют им быть стремительными. Воздух стал густым и плотным, звуки увязли в нём. Стук копыт, скрежет железа, лошадиный сап и ещё какой-то странный, будто колокольный, гул вползли в уши, заполонили череп, пытаясь разорвать его изнутри...

Ей хотелось вспомнить его лицо. Было ли оно открыто или спрятано под забралом? А было ли вообще что-нибудь под забралом? Она снова лежала на земле лицом вниз, головой по направлению движения всадника. Рот, забитый дорожной пылью и опавшей листвой, болел. Привкус крови вызывал тошноту и головокружение. В ушах глухо, и далёкий, едва слышный свист на одной не реально высокой ноте. Ладони тоже болели. Она рассмотрела свои руки. От ухоженных ручек старой девы, с идеальным маникюром и лаком не осталось и следа. Руки не узнать. Может и лицо, и тело уже не те, что она видела последний раз в зеркале дома? Эти чужие руки стали шарить по лицу, стараясь нащупать знакомые черты, забираться под новые одежды... Нет, это была она. Только волосы длинные под чепцом, лицо без макияжа, кожа на щеках грубая и обветренная.

Она решила, что положение её тела — знак, и идти следует за ужасом на вороном коне. А то, что первым в этом мире ей повстречался ужас — воплощение зла, тоже знак?

Ступая по ковру из опавших листьев, она чувствовала, как хрустальная чаша осеннего воздуха наполняется тончайшим фимиамом, исходящим от этой листвы — последним свидетельством увядающей красоты засыпающего леса. Боль и тяжесть в голове стали проходить. Вместе с этим вернулась способность мыслить. Память стала извлекать из глубин сознания то, что никогда не было нужно прежде, но что теперь, возможно, принесёт пользу.

Почему-то именно сейчас в памяти ясно нарисовалась картина далёкого детства. Лето. Она играет во дворе деревенского дома с мячом. Дедушка, которого она едва помнила, сухонький, седой и бородатый, в круглых роговых очках улыбается беззубым ртом. Ей и невдомёк, что игра немного необычна, даже странна. Она никогда раньше не вспоминала этот случай, а вот теперь... Мячик резво скачет вокруг колодца, а она сидит у ног дедушки и только подбрасывает ручки вверх, словно ударяя ими по мячу. Тогда она думала, что это нормально: так играть. Дедушка обнял её, поцеловал в лоб и сказал: 'Теперь я могу умереть спокойно'. И умер, очень скоро умер. В свою последнюю ночь он позвал к себе её. Вокруг стояли и сидели родители, тётки и дядьки, взрослые братья и сёстры. Все маленькие спали. А он, на миг придя в себя из предсмертной агонии, попросил разбудить её, на ощупь взял за руку и умер... Даже не взглянув на неё.

Как же её зовут? Здесь память никак не хотела приоткрывать завесу. Нет, она помнила имя, которым называлась всегда, но здесь... Здесь у неё другое имя. И она знала это наверняка. В голове лишь вертелись два, кажется, английских слова, перевести которые учёной даме никак не удавалось. Когда-то штурмом взятый английский в объёме кандидатского минимума не давал достаточных знаний. Woman Nomad. Женщина?.. Женщина?.. Кочевница! Точно. Кочевница. Это Кочевница. Почему Кочевница? Таких имён не бывает.

Если понадобится, придётся назваться каким-нибудь простым именем. Мария, например. Такое имя есть в любом языке и существовало во все времена.

Понадобилось скоро. По той же дороге, охватив её всё тем же ужасом, проскакал ещё один всадник. Он был как близнец похож на предыдущего, но оказался более любопытен, чем первый.

Он с трудом, как в замедленной съёмке, поворотил свой безликий шлем, отбросив её этим движением наземь, и притормозил коня. Её руки и ноги, всё тело сковал ледяной ужас, и только у самого горла бился обжигающий связки плотный комок — единственный признак жизни в умирающем от страха теле. Откуда-то из-под небес, разрезая плотную массу сгустившегося воздуха, спустился, больно ударяя по вискам, громкий нечеловеческий голос:

― Ты кто? — Всадник говорил не по-русски, но она поняла его, будто всю жизнь только и слышала его язык. Странно, что ещё несколько минут назад она не могла вспомнить 'Кочевница'. Наверное, страх извлекает из нашего подсознания залежи, о наличии которых человек даже не подозревает.

Чудесным образом овладев неизвестным языком, она никак не могла овладеть речью. Ни губы, ни язык, ни сам голос не слушались её, картинка плыла перед взором, опрокидывалась, ещё плотнее прижимая к земле. 'Лучше закрыть глаза, уйти в себя, начать сон заново, чтобы выйти из...'

― Кто ты?! — повысил голос всадник.

― Мария, — сказал едва слышно какой-то дрожащий, незнакомый голос. Он говорил помимо её воли, он тоже боялся, но говорил. А она ждала, что будет дальше, какое наказание последует за провинность, которую никто не совершал: ни она, ни её голос.

Однако ничего не последовало. Конь тяжело прогнулся под своей ношей, переступил с ноги на ногу и, медленно набирая ход, унёс всадника в гущу внезапно опустившегося на дорогу тумана. И всадник, и его конь растворились в нём, оставив за собой растерянно и оторопело сидящую на дороге крестьянку. В её ушах снова был слышен нестерпимый свист на одной не реально высокой ноте. И снова она не могла вспомнить, было ли что-нибудь под забралом. Она ведь даже ни разу не взглянула ему в лицо...

Больше испытывать судьбу не хотелось. Она свернула в сторону, поднялась по склону вверх и углубилась в лес. Боясь заблудиться, продолжала идти туда, куда унёсся всадник, не упуская из поля зрения дорогу, которую всё труднее было различить сквозь ветви терновника и молоко тумана. Она не чувствовала боли от царапин, что оставляли на ней колючие заросли, и только глаза слезились, всматриваясь в прогалину у подножья склона. Она не хотела отдаляться от дороги и затеряться в незнакомом лесу, где, возможно, водятся дикие звери, и где она может остаться навсегда, так и не узнав, зачем этой ночью кто-то внутри неё посоветовал подойти к окну и совершить столь необычное чудесное путешествие во времени и в пространстве.

Не прошло и получаса, как знакомый страх охватил её. Она инстинктивно прижалась к земле, затаилась в ворохе опавшей листвы, боясь издать звук, который выдаст её. И в этот раз уже не уйти от наказания. Фантастическое сплетение подавляющих сознание звуков в густом как кисель воздухе надвигалось на неё. Всадник уже рядом. Она даже перестала дышать. Но проклятое любопытство, которого она не знала прежде, раздирало, и она приподняла голову... 'Что там?.. За забралом...' Их взгляды встретились. Такой же, как и прежде, всадник сидел на огромном вороном коне, в нетерпении перебирающем тяжёлыми копытами. Голова всадника была повёрнута к тем самым кустам, где она нашла своё ненадёжное укрытие. В пустых глазницах за забралом казалось, горел огонь. Он испепелял её на расстоянии. Лёд, сковывающий всякий раз, когда она встречала всадника, стал плавиться, щёки загорелись, огонь обжёг глаза, слёзы затуманили взор. Не понимая, что делает, и надо ли делать это, она вскочила на ноги и что есть мочи пустилась бежать вглубь леса.

Остановилась лишь спустя полчаса.

Раньше она позволяла себе иногда ускорить шаг, опаздывая на подошедший к остановке трамвай. И чувствовала при этом дискомфорт из-за учащённого дыхания и сердцебиения, появившейся на лбу испарины. Теперь её сердце казалось, что бьётся в каждом кончике пальцев, в висках, на макушке, дыхание вот-вот прекратится, грудь разрывает от нестерпимой боли, а пот ручьями стекает по спине, лицу, ногам. Она присела на землю, потеряла сознание и мешком свалилась под развесистым дубом, который заботливо осыпал её своей облетающей листвой всю последовавшую за описанными событиями ночь.

Женщина 34-х лет, не замужем

Без сомнения, мистика и перенесение в другую эпоху, встреча с фантастическими существами — всё это само по себе чудесно, но участие во всех этих событиях столь неприметной и, казалось бы, обычной женщины делает их ещё невероятнее.

Какими чернилами, и в какой книге написаны судьбы человеческие? Не вызывало ни малейшего сомнения: её судьба написана корявым почерком на полях, с ошибками и сокращениями. Сам факт её рождения казался грубейшей ошибкой. Стоит ли производить на свет никчёмное, уродливое, беспринципное существо, теряющее свои дни в вечной борьбе с собственной ленью и сетовании на неблагосклонность фортуны?

Вся её жизнь походила на тихий спуск по реке без вёсел и припасов. Признаться, она стойко сносила все невзгоды и лишения, но иногда, так редко, что этого не замечала даже она, не то, что окружающие, её жалкая сущность вступала в схватку с бытием, что только отбирало остатки сил и терпения. Порой казалось, что спуск по реке жизни подходит к концу — слабое здоровье подрывало жизненные силы. Порой самой хотелось покончить с жизнью раз и навсегда, но не весть, откуда взявшаяся религиозность останавливала, останавливал страх перед смертным грехом.

Дожив до 34-х лет, не имея семьи, одинокая и слабая, она влачила жалкое существование на преподавательские гроши, стеснялась пускать в своё жилище людей: стыдилась его убожества и неопрятности.

Каждый свой день она начинала новую жизнь, обещая делать утреннюю гимнастику, сесть на диету, не давать спуску обидчикам, вовремя готовиться к занятиям в институте, где трудилась уже ни один год. Но работу свою она не любила, с трудом запоминала фамилии студентов и сторонилась некоторых коллег, замечая в них ограниченность новоиспечённой интеллигенции, косность ума и недостаток образования. Но всё по той же причине неожиданной религиозности стремилась унять гордыню, что получалось коряво.

Она почти всегда ощущала себя океанической рыбой, способной ориентироваться в необъятных солёных просторах, но кем-то пойманной и посаженной в аквариум, обитатели которого могли совершать только одно интеллектуальное действие — находить кормушку и обводить вокруг пальца своих собратьев, стараясь урвать кусок покрупнее. Здесь она была ущербной и неповоротливой, глупой и ленивой, и потому никогда не могла ощутить вкус жизни как осуждённая на пожизненное заключение.

Люди, которые любили её, давно покинули этот мир. И их могилы она лишь иногда посещала. Однако никак не могла соединить в своём сознании поросшие травой, холмики, холодные надгробные камни где-то в поле за городом и тёплые мягкие тела своих родителей, добрые глаза и голоса, которые не переставали звучать в её ушах уже много лет, тогда как на губы, издававшие их, давно наложена печать смерти. Некоторые осуждали её, называли неблагодарной дочерью. А она скучала и всё ждала, что когда-нибудь откроется дверь, и мама с папой, нагруженные чемоданами и сумками, шумно, как обычно после долгой разлуки с единственной дочерью, заполнят собой всё пространство её тесной квартирки. Знать бы, когда это случится, навести дома порядок... Стыдно, что так не опрятно в нём и не уютно.

Мужчины ею не интересовались. Уж больно неинтересная: ни лица, ни фигуры... Ещё в детстве опыт Золушки помогал строить планы на будущее, но со временем была найдена ниша старой девы и благоустроена по мере сил. А любовь стала чем-то вроде параллельного мира, куда временно поселялись то случайные попутчики, то коллеги по работе, то умопомрачительные голливудские красавцы.

Что всегда ей помогало, так это сны. Надо сказать, что вся её жизнь была разделена на жизнь во сне и дневное существование. Ночью её посещали такие фантазии, что умей она воплотить их в каких-нибудь художественных образах, давно бы сделала карьеру писателя или художника, режиссёра или... ещё, не весть кого. Но Господь не дал такого дара, зато дар жить во сне невероятной чужой жизнью был в избытке.

...Она помнит вкус почти сырого мяса убитого кем-то оленя, чьи рога причудливой гигантской тенью отражались на стене пещеры, освещённой костром. Вокруг него, источая зловоние, сгорбились такие же, как она, сытые первобытные люди. Уже более десятилетия её по природе добрую душу бередит жуткое воспоминание о стадном кровожадном чувстве, которое охватило её в толпе орущих людей, наслаждающихся бойней гладиаторов. Их горящие очи до дикого восторга упивались тем, как арена покрывалась грязью из песка, крови и искромсанных тел. Были в её снах и средневековые замки, и незамысловатые жилища американских индейцев времён открытия Америки, и гитлеровские застенки...