Море волнуется три

Володя Злобин

Из всего класса Унна первой спросила, что там, внизу, за большим зеленоватым окном. И ей первой ответили, что там — ничего, одна лишь вода, великий разросшийся океан, не населённый, почти пустой. Вы сами могли видеть, как он одинок. Тогда Унна надулась и сказала, что видела в нём кита.

— Кита? — удивилась учительница.

— Он был большой, печальный и кого-то искал. Это был кит.

— Китов давно нет, девочка, — мягко сказала учительница, — теперь мы одни.

Но Унна помнила тот вечер после общей весёлой игры, когда, пробежав по гулкому металлическому коридору, разгорячённо прилипла к стеклу. Было тихо. Из близкой воды приходил ровный цвет бесконечности. Восторг сменился первым чувством значительного, и тогда в пучине промелькнуло что-то громадное и изящное, испустив грустный подводный зов.

Это был кит. Унна слышала сказки про них.

— Китов больше нет, девочка, — повторила учительница.

Но они были. Унна знала про это.

Она спускалась на тёплые нижние палубы и приникала к окнам. Океан за ними был тёмен. Редкие пузырьки иногда приставали к стеклу. Девочка катала их ладошкой, пока они не выскальзывали наверх. Унна поднимала взгляд, но видела лишь плечистую переборку и чувствовала тяжесть всего, что называла домом.

Она стала чаще бывать в музее, где под потолком плыли задумчивые скелеты. Там были все — древние и умершие совсем недавно, поднятые из глубин и спасённые с суши. Унне особенно нравилось проходить сквозь рёбра кита, будто он вдохнул тебя и сейчас унесёт к своей величественной семье.

Учителя предложили Унне сесть за генное веретено и в будущем вновь населить океан. Она ответила, что просто хочет наружу, искать китов. Взрослые переглянулись, и Унна поняла — лучше бы, как и тысячи лет назад, она выбрала прялку.

Наружники ходили в оранжевых комбинезонах, на которых опасно блестела влага. Трещины в резине плотно обложила соль. Она просыпалась на пол, и Унна тайком проводила пальцем по железу, чтобы обсосать ноготок. Это была совсем другая соль, чем в столовой — искристая, норовистая, она игриво прищёлкивала язык и спрашивала: «Узнал?».

Наружники чинили внешние механизмы, латали прорехи, даже погружались на дно. От них пахло приключениями и опасностью. Подхватив ребёнка, наружники кружили его под переборками и как-то по-особому хохотали, будто знали только им известную шутку. Ребёнок плакал, словно его хотели отдать океану, но его ставили на пол, давали мутную карамельку из водорослей, и уходили наружу одни.

Конечно, Унна знала, что там. Это знали все с первых слов — там вода, ничего кроме воды, ни птиц в небе, ни рыб в глубине, только прошлое, только смытое и осевшее, там — в глубине. Снаружи не было ни смысла, ни гор, лишь поднимающееся из высокой воды солнце, которое так низко плыло над волнами, что казалось — вот-вот уйдёт.

А если кто-нибудь начинал сомневаться, особенно в том возрасте, когда неверным кажется всё, им выносили и показывали древние книги и ещё древнее — кино. И перед взором вставало всё то, о чём тихо шептались в спальне: о всеобщем обмане и хитром эксперименте, о власти и подчинении, и оказывалось, что всё придуманное под простынями уже было придумано под пеленой веков.

Учителя качали головой и вздыхали:

— Ах дети, если б вы были правы..!

Больше всех Унна сдружилась с Чанчиком. У него была большая голова, похожая на котёл, из которого в столовой зачерпывали пахучую кашу. Чанчик на прозвище не обижался и делал вид, что зачерпывает из своей добродушной головы побольше мозгов. Он любил карамельки и часто дежурил в коридорах, по которым ходили наружники. Те почему-то редко хватали его, только бросали на мальчика оценивающий взгляд. Растерянный Чанчик глупо улыбался им вслед. Тогда Унна делилась своими конфетками, и Чанчик прямо на уроке подкидывал их кончиком языка и им же ловил.

Чанчик рос очень быстро. Он научился ходить вверх тормашками и одной рукой поднимать Унну к переборке. В учёбе Чанчинку нравилась только письменность. Разлепив толстые губы, он завороженно слушал учительницу и потом что-то долго чиркал в планшете. Унна пыталась подсмотреть, но Чанчик всегда загораживался плечом. Девочка переставала обижаться лишь перед отбоем, в минуты жадной игры, когда Чанчик изображал подводную лодку, на которой они будут искать китов. Раскрывал рот на большой голове и, ухая, бегал за Унной.

А потом всему классу сделали прививку, и каждый закатывал рукав, чтобы показать размер своего пятна, и Чанчик гордился, что его отметина больше всех — выпуклая и розовая, как щека.

Вскоре учительница объявила, что Чанчик будет заниматься отдельно. Он нездоров, и это, к сожалению, навсегда, так что, если хотите поддержать друга, не тратьте время на выдумки — учитесь. Взрослая выразительно посмотрела на Унну. Та глухо спросила:

— Чанчик станет помощником?

Учительница кивнула и стала говорить о цветах. Без цветов, сказала она, труднее всего. Поймав взгляд Унны, добавила — и ещё без наших верных помощников.

Им поручали не то, чтоб простые, но, скорее, однообразные вещи: подмести коридор, развинтить или наоборот закрутить, собрать что-нибудь, перенести, всё, что требовало одинаковых мерных движений. Помощникам нравилась молчаливая сосредоточенность малых дел. Их можно было увидеть на кухне, замешивающих тесто, или в прачечной, с тем же усердием замачивающих бельё. Огромные, сильные, им легко удавалась самая тяжёлая работа. Мужчины и женщины, помощники не стремились к людям, даже немного стеснялись их, словно боялись, что занимают слишком много места. Они сбивались в помыкивающий кружок, где что-то писали на обрывках бумаг. Угольком или счищенной со стенки ржавчиной, переростки выводили свои бессмысленные послания. Если кто-то проходил мимо, из плотно сжатых тел по нему скользил пустой расслабленный взгляд.

Прежде Унна не задумывалась, откуда берутся помощники, а теперь поняла, что они растут сами, что кто-то неизбежно превращается из такого же как все ребёнка в сутулую мычащую гору. И то, что весёлый Чанчик, поднимавший её одной рукой, вместо поиска китов будет увлечённо протирать коридор, сделало её, Унны, мечту какой-то неправильной, лучшей, чем у всех остальных.

После уроков Унна спустилась на нижний этаж, где легла на стекло. Она ждала заблудившийся пузырёк, но вода молчала. Неожиданно всё померкло. Унна отшатнулась, и в окне появился кто-то в заклёпанном медном колоколе и со шлангами, страшный, головоногий, похожий на оранжевого осьминога.

Наружник помахал Унне рукой и стал очищать стекло от ракушек.


Качка была всегда — лёгкая, нежная, она замечалась лишь у сна, в темноте, где долго думалось о грядущем. Унна любила мурашки от едва различимого наклона, когда на миг думалось — соскользнёшь. И хотелось узнать куда.

В тот сон Унна проснулась от толчка. Дом покачнулся, но не так, когда попадал в течение, а будто в него что-то врезалось. По отсекам загулял дребезжащий стон. Унна выскользнула из кровати. Натренированное тело мягко приземлилось на прорезиненный пол.

Коридор был пуст. В лампах неспешно перетекал светящийся ил. Лопастник гнал сырой воздух наружи. Унна всё чётче слышала чей-то смех. Впереди показалась сушилка, и Унна забралась на трубы. К животу прильнул кипяток. Осторожно выглянув из-за угла, Унна увидела, как двое совсем молодых парней обступили помощницу. Уткнувшись головой в переборку и расставив ноги, она раздвигала руками чудовищные ягодицы. Парни пытались пристроиться сзади. С каждой неудачной попыткой они хлопали женщину по голой спине, и та с мычанием пригибалась к стене.

Унна знала, что некоторые парни зажимают помощниц. Им нравилась беспомощная покорность великанш, которыми можно было помыкать как ребёнком. Насилие осуждалось, хотя строго за этим не следили — всё равно помощницы не могли забеременеть.

Парни продолжали неумело прикладываться к женщине. Унне был виден её стриженный затылок, на котором пролегла покорная складка. Мясистые пальцы нежно поглаживали металл, словно ему тоже была нужна ласка. Ногти были обгрызены — Унну учили, что так можно определять дееспособность помощников: остриженные — саморазрушения ещё нет, обкусанные — утрата мелкой моторики и дисциплины, длинные и запущенные — близкий конец. Помощницу толкнули, и её мощный лоб впечатался в стену — звук, который разбудил Унну, был похож на звук колокола.

В коридоре раздался топот. Показался переросток с очень большой головой, в котором Унна узнала Чанчика. При редких встречах он неопределённо кивал и возвращался к своим. Унна безуспешно окликала его и даже лазила в круг плотно сплетённых тел. Помощники прятали за спины исписанные листочки и смотрели на неё как вымершие слоны. Они всегда держались друг за друга, и Унна подумала, что Чанчик защитит соплеменницу, а он просто стоял, раскачивая головой. Парни всё равно вздрогнули, немного даже попятились, как пятятся при виде большого и незнакомого, пока один из них не подпрыгнул и не саданул Чанчика по лбу. Там пролегла глубокая полоса, но Чанчик даже не заметил удара. Испугавшиеся парни поскорее ушли.

Помощники загудели, затем достали бумажки и стали что-то писать. Переростки любили совать рисунки наружникам. Те их не брали, вновь о чём-то смеялись, и пол усеивали затоптанные клочки. Унна подобрала много обрывков с каракулями, не детскими и не безумными, а какими-то подобными, подражающими, словно письмо решили освоить животные.

Помощница показала обрывок Чанчику. Тот будто прочёл и стал радостно разглаживать стенку. Тогда женщина склонила голову Чанчику на плечо. Унна немного заревновала. Недавно она принесла Чанчику карамельки, которые без меры давали тем, кто готовился стать наружником. Чанчик не понял, как разворачивать фантик, но когда понял, развернул все конфеты, и сладкие шарики гулко заскакали по полу, а Чанчик всё пихал цветастые бумажки в карман, откуда торчал обломок карандаша.

Помощники ещё долго разглаживали стену. Иногда их пальцы соприкасались, но переростки не замечали этого, будто не были мужчиной и женщиной, оставленными наедине.

Унна вернулась в кровать и закрыла глаза.

Там, за веками, взмахнули хвостами киты — всё, что осталось от детства.


Нырок, переворот и обратно, к нужным для зачёта секундам. Унна первая в группе, обгоняет даже парней. Высокие, с узкой русалочьей талией, улыбчивые и ответливые, они, как всегда, позовут её в душ, чтобы отыграться в том, в чём так хороши, но она не пойдёт — только кинет взгляд на извивающихся подруг. Если те смогут забеременеть — хорошо.

На выходе Унна задерживается у бассейна с плавным спуском. Там покачиваются раздутые особи. Они безвольно переворачиваются, многие ходят по дну. Отёкшие тела ничем не прикрыты. Их осторожно подталкивают шестами, чтобы туши двигались, сгоняли вес. Те кружатся, похожие на гигантские сталкивающиеся поплавки. Унна замечает Чанчика, на голове которого так и не заросла отметина. Он стал ещё больше, совсем мясистым, с рыхлыми, распадающимися чертами лица. Унна кричит ему, но Чанчик ныряет на дно, чтобы водить пальцем по трещинам в кафеле. На прощание он выдыхает фонтанчик — почки отмерли, переростку почти не нужно пить, и струя добивает до потолка.

Вода... остальным кажется, дело в ней. Унна знает, что настоящая катастрофа в том, что с потопом из генов вымыло воспроизводство, что размножаются теперь за закрытыми дверями лабораторий, а те, кто вместо храма науки вил гнёзда или копал нору — попросту вымерли. Всё в доме выращены искусственно, даже эти неповоротливые генные отклонения. Такова цена за то, что в лабораториях, среди пустых чанов, всё ещё раздаётся детский плач. Тайком, из неустранимого любопытства, Унна осматривает один из таких чанов. Он чист, выскоблен как утроба, от пальца в нём скрипучий звук.

Унна с лёгкостью выдерживает экзамен, где нужно правильно переплести аллели. Ненавистная прялка освоена, и пальцы Унны создают дрожжевой грибок, маленькие белые точки, которые вскоре поднимут хлеб и выплеснут пену из кружки. Унну называют надеждой науки и просят не выходить из дома, снаружи очень и очень скучно, тайны здесь, в мелком мире. Секрет — в рождении, больше ни в чём. Ты вскоре это поймёшь!

Так просят учителя. Унна отказывается.

По пути с экзамена она видит класс молодых, ещё не утративших дееспособность помощников. Их ногти острижены. Они поднимают руки и складывают в воронки кубики. Осторожно взять кубик, не сломать и не выронить, поднять и опустить в воронку, которая вознаградит приятным шумом вновь выкатившегося предмета. И снова взять, не сломать и не выронить...

Учительница ходит между рядами, с любовью гладит бритые затылки.

Унна спрашивает себя: почему кубик? Потому что шарик укатится, и помощник заплачет, а в мире нет ничего страшнее, чем рёв забывающего себя существа.

Всё должно быть с любовью, даже суп в столовой. Без любви они бы давно погибли. Они — это люди, помощники и те, кому помогают, покинутые, не способные забеременеть существа. Унна много думает о природе власти. Она не находит подтверждения ни одному из её сценариев — дом можно покинуть, избыток и знания в нём дарованы всем, а сила мычит в углах и что-то чиркает на бумажках. Унна не видит ритуала и не знакома с экстазом. Даже расслоение обусловлено не обычаем, а недугом. В ответ ей показывают на океан. Унна качает головой. В океане нет врага и нет тайны, с ним сжились, из него берут почти всё необходимое. «Всё необходимое!», — хохочет знакомый наружник. И даже с порчей можно жить, не замечая её. Совсем как подруги Унны, мечтательно обсуждающие откуда-то умеющих всё парней.

Унна приходит к выводу, что порядок в доме держится на отсутствии цели. Спасение от родового проклятия кажется Унне ненастоящим, слишком чистым, как тот звук в родильном баке. Жизнь в доме никуда не устремлена. В нём невозможно сделать ничего... невозможного.

Никаких горизонтов. И никаких китов.

В главном коридоре Унна видит наружников. На плечах — вопящий ребёнок. Наружники шутят, что ребёнку пора в океан. Тот истошно орёт, покрасневшая ноздря выдувает пузырь. Мальца ставят рядом с Унной и одаривают карамельками. Мальчик тут же шмыгает в закуток, где его ждёт девочка с большой головой. Мальчик делится с ней добычей.

— Завтра ты пойдешь с нами! — Кричат Унне наружники, и дети с благоговением озираются на неё.

Сон Унны тревожен. Ей кажется, что в борт опять что-то врезалось. Качка усиливается. Она открывает глаза и видит над собой помощника. На мгновение Унна пугается совсем как те парни в сушилке. Переросток хрипит и тянет к Унне одутловатые руки. Ногти — обгрызены. В постель падает исчирканный лист. По лицу помощника катятся слёзы. Он уходит, тяжело передвигая разбитые ноги.

Унна разворачивает бумажку. Там ничего кроме овалов, петель и чёрточек.

Они снятся Унне до самой побудки.

Утром она облачается в старый оранжевый комбинезон. Трещины его проморены солью. Её вкус такой же любопытный как в детстве. Это придаёт Унне уверенности. Она смотрит как товарищи разбирают снаряжение: сети, ножи на длинных упругих шестах, объёмистые, но лёгкие на вид мешки. После лаборатории подобный набор кажется почти смешным.

Ей ничего не дают.

Сегодня, говорят Унне, ты должна смотреть. Главное испытание впереди. Наружник — это не тот, кто вышел, а тот, кто сумел вернуться. Помни об этом.

Унна становится в конец шеренги и бредёт наверх, к запертым люкам, впервые в этой жаркой гибкой броне. Ей кажется, что люди по-особенному смотрят им вслед, но на них смотрят только помощники. Они что-то лепечут, тянут руки с записочками. Никто из наружников не берёт, и листки летят на пол, затаптываются, намокают. Переростки не пытаются их поднять. Отступают к стенам, поворачиваются друг к другу спиной, кладут на неё бумажки, прожимают плоть угольками и старательно пишут заново.

Унне стыдно, что она оставила своё письмо под подушкой.

Наружники поднимаются по винтовой лестнице. Унна замечает, что она совсем ржавая. Болты дрожат в расхлябанных гнёздах. По гнутым перилам ползёт ржа. Сверху сыплет какой-то трухой. Стены, наоборот, вычищены до блеска. Из известняка и ракушек на них выложены красочные мозаики. С каждым витком Унне открывается новая: раскрытые постели, из которых только что выскочили на зарядку; полумрак нижних коридоров, где можно побыть одному; перламутровый свет океана, падающий на открытую книгу; улыбающийся переросток, которому дают конфету; приложенный к губам палец, отделяющий тьму; и последняя — маленькая тёплая точка в большом ничто.

Унна оглядывается. Ей жаль, что она не успела увидеть самую первую мозаику.

Последняя переборка открыта. Унна ступает на палубу.


Повсюду была вода, и солнце такое, что можно смахнуть волной. Пенистые, холодные, они качали большую круглую платформу, по которой разбредались закрепившие тросы наружники.

Небо выглядело приглушённым и серым, таким же, как освещение дома. Ветер оказался яростнее, но с той же обжигающей солью, что и из труб. А вот простор был ничему не подобен. Океан внизу был как зашторенное окно, а здесь шторы раскинули, и мир стал ошеломительно пуст. В нём нельзя было упереть взгляд, он всё время уходил в загнутую зыбкую даль.

А потом Унна увидела его.

Лоснящуюся могучую спину, с достоинством возникшую из воды. Царственный поворот гигантского тела. В небо ударил ослепительный белый фонтан, и в океан погрузилась огромная вывернутая нога с искорёженными пальцами.

На поверхности осталась только крупная, в человеческий охват голова. Припухлые глаза были смежены и напоминали голову младенца с перезревшими, разъеденными солью чертами. Мотылялись отвисшие губы. Саднящие дёсна давно лишились зубов.

Переросток был так огромен, что держать его могла лишь вода, но он не был для неё предназначен, всё время захлёбывался, и не мог утонуть. Что-то колоссальное и беспризорное, пожирающее само себя — Унна с ужасом смотрела на исполина, который мычал над сильной водой.

Из океана появились ещё переростки, похожие на гладкие покатые валуны. Бледные, с толстым слоем жира и огрубевшей кожей, они всплывали на поверхность и со стоном скрывались под ней.

Трубы исторгли измельчённые отходы. Запахло йодом, железом и тухлыми яйцами. Помощники начали с хлюпаньем втягивать кашицу. Они не дрались за еду, ели степенно, как те, кто больше не в силах повлиять на свою судьбу. В кормёжке не участвовала только одна особь. Она покачивалась на волнах и стонала.

Наружники достали шесты и оттолкали её в сторону. Унна узнала что-то женоподобное, с гримасой боли на некрасивом лице. Напряжённые складки придавали лицу утраченную уже человечность, словно боль существовала только сейчас, от неё можно было избавиться и снова не знать её. Существо тужилось и вдруг издало пронзительный вопль. Океан запузырился. Что-то всплыло. Чиркнуло лезвие, раскинулись сети и на палубу вытянули ребёнка. Нахлебавшегося воды, сморщенного, обычного человеческого ребёнка. Его растёрли согревающей мазью, укутали в полотенце и передали Унне.

Из воды протянулась рука — длинная, со вспухшими больными суставами. Мир огласил разгневанный рёв. Кричала родившая женщина. Переростки отвлеклись от еды. Мокрые ладони зашлёпали по обшивке. Переростки пытались взобраться на палубу, но им мешал борт, и они соскальзывали обратно. На мгновение Унне привиделась полоса на распухшем лице: Чанчик тянул к ней вывернутую серую руку, чтобы за всё отомстить — за сданный экзамен, за то, что тогда не вступилась, за непереданную записку и особенно — за этот бесполезный простор.

Наружники в спешке раскрыли мешки и сбросили за борт большие, ярко разукрашенные кубы. Переростки нехотя бухнулись в воду, принялись собирать раскиданные игрушки и возвращать обратно. Люди отцепляли карабины и спешили назад, к снова раскрытому люку.

Унну подхватили и увели вниз.

Теперь Унна спускалась первой, и с каждой преодоленной ступенькой её сильнее окропляла стекающая сверху влага. Руки тряслись, но Унна крепко держала дитя. Её вкручивало вниз, в неизбежность, которой она стала свидетелем. То письмо... те письма — это ведь были письма родителям. Стал понятен скрип вычищенного до блеска бака. Так блестеть может лишь что-то никогда не использовавшееся.

Унна в отчаянии огляделась. Это была та же винтовая лестница с мозаиками. Только теперь они шли в обратном порядке. Точка, конфета, свет океана... приложенный к губам палец оставался границей, за которой сгущалась тьма. Незаметный предел по-прежнему останавливал что-то жуткое. Полное, окончательное небытие. Оно льнуло к игривому, готовому заговорить рту.

Рассудок медленно возвращался к Унне. Испытание ещё не окончено. Она должна была всё обдумать за несколько витков ржавой лестницы. Наружник — это тот, кто сумел вернуться.

Тот, кто сумел вернуться.

В полотенце заворочался младенец. Унна разглядывала красное, неподозревающее лицо и думала, был ли тот серый простор необходимостью, которую нужно терпеть? Мир выглядел так, словно был неугоден кому-то. Люди приспособились к воде, а потом и к болезни, и даже попытались окружить уродство заботой, но во всём этом было что-то неестественное, что-то неправильное и неисправимое, не должное существовать так же, как беременные переростки, захлёбывающиеся в солёной воде.

Как можно жить в мире, который тебе не рад?

Унна не знала ответа. Следующая за ней процессия молчала. В растерянности Унна подняла взор и увидела мозаику, пропущенную при подъёме.

Из ракушек нежного палевого оттенка была выложена женщина, держащая на руках ребёнка. Ракушки закручивались в водоворот, в галактику, в вечный наклон жизни, но мать с ребёнком не размывались, оставаясь единственным, что удерживало мир от превращения в точку. Каждый роговой завиток напоминал всю картину. В нём была видна тихая улыбка матери и безмятежный покой младенца.

Унна остановилась. Из свёртка запищало дитя.

Унна поняла, что все ступени ведут домой.

Что нет никаких китов.

Но киты — есть.

И с ребёнком на руках переступила порог.

[Наверх]