Сведения о состоянии белых войск в районе Перми и дело полковника Каргальского

Разсмотревъ дело обвиняемыхъ въ военномъ шпионаже г. Каменскаго, Стаховой, Боковой и Каргальскаго, ПОСТАНОВИЛИ:

КАМЕНСКАГО какъ контръ-революцiонера и агента КОЛЧАКА, посланнаго Военно-полевымъ контролемъ противника съ целью военнаго шпионажа, что установлено его собственнымъ признанiемъ и на основанiи допроса, РАЗСТРЕЛЯТЬ.

Гр. СТАХОВУ за неимением доказательства в активном пособничестве и содействии белогвардейской организации, а также в следствии чисто-сердечнаго раскаяния в прежних убеждениях — освободить, но в то же время вследствии установленнаго знакомства СТАХОВОЙ с белогвардейскими офицерами установить под негласный надзор.

Гр. БОКОВУ за неимением доказательства в активном пособничестве белогвардейской организации — ОСВОБОДИТЬ, но в то же время в виду установленнаго знакомства и связей с белогвардейцем БОКОВУ поставить под негласный надзор.

Гр. КАРГАЛЬСКАГО вследствие систематическаго уклонения от прямых ответов и расхождения его личных показаний с ответами БОКОВОЙ и СТАХОВОЙ и принимая во внимание, что гр. КАРГАЛЬСКИЙ по своему дореволюц.социальному положению — полковник, донской казак, дворянин и крупный землевладелец, продолжавший, оставаясь на службе у Советской Власти, вести образ жизни военнаго чиновника стараго порядка, устраивая попойки и злоупотребления своим положением в отношении своих подчинённых (показания СТАХОВОЙ и КРАСОВСКОЙ), а также умалчивая о противозаконных известных ему контрреволюционных действиях и намерениях (показания СТАХОВОЙ, письмо и показания БОКОВОЙ) ЗАДЕРЖАТЬ впредь до установления новых обстоятельств. Всех остальных задержанных по названному выше делу за неимением доказательства в активном пособничестве белогвардейской организации ОСВОБОДИТЬ.

Члены Следственной Комиссии:

[С.Баранов]

[подпись неразборчива]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.1.Д.82.Л.221.

Письмо гражданки Боковой

Дорогая моя мамочка, моя милая родная. Пишу это письмо, сидя на дежурстве — мамочка моя милая, мне так грустно, так грустно, все меня бросили одну с тремя детишками. Хоть бы деньги были, а то Саша мне ничего не оставил и вот уже 8 мес. от него ни слова. Пишу это письмо на случай, если будет сообщение с Сибирью, и если я уеду из Вятки, тогда его перешлют тебе. Я знаю, ты меня поймёшь, и не суди меня, мамочка строго, я так много перенесла за этот год — до сих пор я смотрела на жизнь ясно и весело и теперь только поняла многое, многое, что совсем не понимала до сих пор. Долго писать обо всём, да и не передашь на бумаге так, как хотел бы — постараюсь приехать к тебе при первой возможности. Единственное, что меня связывает с Вяткой, это дети — мои маленькие любимые мальчики. Возьми их, мамочка, пока к себе, пока я не сумею устроиться, как мне хотелось бы.

Мамочка моя родненькая, ведь ты отлично знаешь мою жизнь, как мы жили — и только я не хотела тебя расстраивать и говорить всего — а ты же, наверно, замечала наши нелады. Ведь Саша грубоват и даже очень, а последний год я не могу вспомнить без содрогания. Он так меня мучил, так изводил, раз даже чуть не избил — если б у меня было под руками револьвер, ну ей Богу, я бы застрелилась, потому что такая жизнь не жизнь, а просто мука. Я знаю, все конечно осудят меня, но если бы кто знал поближе мою жизнь — последний год он всё время меня укорял, что я должна быть благодарна, что [231] он взял меня, да что у меня ничего нет, а он мог бы взять с деньгами, и что не хозяйка я, что люблю в театр, люблю хорошо одеться. Господи, мамочка, ну как я особенно одевалась? И каждое новое платье было омыто слезами и осыпано упрёками. Ведь это прошло, и я могу теперь говорить откровенно — мне жаль ещё моих 7-ми лет жизни, моей юности и молодости, которую уже не вернуть ни какими его деньгами. У меня уже нет прежней искренности, нет прежняго беззаботнаго смеха.

Жизнь за этот год многому научила меня. Ведь мы с конца июля и до средины сентября таскались взад вперёд с ребятами. Ехали 4 дня и 4 ночи в простых деревенских телегах, мокли под дождём, ночевали в деревушках у татар на грязных нарах и целую неделю потом спали на полу на соломе в грязной избе в Семиозёрной пустыне, когда была Казань под обстрелом красноармейцев, и когда проехать нельзя было ни взад, ни вперёд, а я поехала только с 1 тысячью в кармане. Было же у меня с собой две няньки да ещё прикащик, значит 7 челов. надо было прокормить. И вот я всюду сумела вывернуться и ни разу не упала духом. Приезжаем наконец в Казань, там и след простыл Алекс. Николаевича, подаёт мне в Раков одни письма. Пишет: "Выезжай в Петропавловск", а куда же я выеду, когда уже нет проезда туда — а главное, нет денег. Ведь мы ещё жили в селе Туреке 3 недели. Там мне давали деньги белогвардейские офицеры, а то бы я совсем пропала. Ведь мы поехали из Вятки на пароходе, пароход дошёл только до с. Турек — пассажиров высадили, куда хочешь, иди, [231об] а пароход взяли для большевиков. В это время Турек перешёл в руки белых — была страшная стрельба, мы сидели во рву под дождём целую ночь. Над нами рвались снаряды, свистели пули, дети промёрзли, я так боялась за их жизнь — но всё-таки Слава Богу, всё прошло, и мои маленькие здоровы и живы до сих пор. Саша не имеет ни какого нравственного права укорить меня в чём-либо — ведь он бросил меня одну, безпомощную женщину с детьми и без денег.

И вот чуть не год я живу самостоятельно, а его прекрасная родня ни одного рубля ни одного рубля не дала мне и не поинтересовалась даже узнать, как я живу, на какия средства. А в городе все у меня останавливаются, пьют, едят и ночуют, и ко мне же подмазываются, идут за помощью. Когда Ивана Ник. посадили, или вот теперь сидит Андрей Ив. Оглаблин, так Нат. Ник. ко мне со слезами приехала, чтоб я устроила свиданье. Ведь я через своего Каргальского всё ей устроила, а кто вызывал комиссара Онисимова и просил его? Они потом все вероятно забудут, и буду виновата я, что была дружна с большевиками, что все комиссары плясали по моей дудке, а я через них вытаскивала родню мужа. Ведь меня, мамочка, выпустили с завода, в чём я есть, не дали даже кровати, ни самовара, ничего. Взяли мы только 3 дет.кроватки и детское бельё в узелках. А здесь мне реквизнули прелестный особняк с электричеством, водопроводом, ванной комнатой. Здесь у меня 4 комнаты. 1 — моя комната большая, с красивыми бархатными портьерами и кружевными занавесками, там стоит большой турецкий шёлковый диван, на котором я сплю, и розовая шёлковая мебель, ковры, медвежьи шкуры, рояль в углу. [232] Поставили мне телефон (тогда как все частные сняли). Потом идёт столовая с громадным дубовым буфетом и кожаной мебелью с красивыми блюдами по стенам, с дверью на терассу в громадный старый сад. Направо детская уютная и тёплая, светлая, с большим ковром посредине. Потом передняя, парадное крыльцо с подъездом, здесь часто останавливаются автомобили, и мои детки катались несколько раз. Потом комната, где я пустила нашего Бушмелева, он теперь служит в Совнархозе. Я очень довольна своей квартиркой, это мой маленький мирок, где меня никто не смеет тронуть. Всё это мне прислали здесь, всю мебель, всё достал Каргальский. Он меня так любит, так нежен, так ухаживает за мной, делает всё, что я хочу, малейший мой каприз моментально исполняется. Иногда мне очень грустно, ты далеко так, моя любимая мамочка, и не с кем мне поделиться, а иногда я думаю, что я счастливейшая из смертных. Я так его люблю, он такой милый, ласковый. Он бедный весь израненный немцами, 8 ран у него — он бывший офицер, казак с Дона, полковник, его так любят все его служащие, говорят, он великолепный человек, и потом он военный инженер автомобильнаго дела. Он такой умница — если я что и не ладно делаю, он мне так мягко и ласково делает замечание, что обидеться на него я не могу. Он останавливает меня иногда, говорит, что так нехорошо. Он из хорошей старинной дворянской семьи, сын генерала. На юге у них два прекрасных именья, в Москве дом, а в Екатеринославе конский завод в имении матери. В Москве у него свои скакуны были на скачках, а потом его забрали большевики на службу [232об] и вот теперь он начальник авточасти III армии, а я служу у него в управлении письмоводителем, получаю 1200 руб. в мес. жалов., красноармейский паёк и езжу на автомобилях. Если он едет по делу, я прицепляюсь к нему прокатиться. А вот сегодня я дежурная целые сутки с утра и до утра — буду сегодня принимать телефонограммы всю ночь, отвечать в штаб на запросы, а завтра усталая и зелёная уйду отсыпаться на свой турецкий диван.