Устинья, дочь боярская. Обновление

* * *

Рудольфус Истерман письмо и перстень магистерский получил, ахнул от ужаса.

Это что же деется-то?!

Ему самому на Россу возвращаться? Нет, не договаривался он так-то. Или...?

А и что он теряет такого, когда подумать? Ежели не один, не сам по себе пойдет он, его на корабле повезут, под защитой надежной? Чай, на Орденские корабли и пираты нападать побоятся.

И.... когда власть поменяется, лучше рядом быть, о заслугах своих сказать погромче, чтобы и услышали, и заметили, и оценили по достоинству, чин какой дали, землю, титул...

И побольше, побольше...

Но... как же с приказом Бориса быть? Руди-то знает, не будет Бориса — в пыль все его приказы обернутся, он и постарается, но не знают о том его спутники, боярин Прозоров не знает, а ему приказ Бориса выполнить надобно.

А как быть?

Долго не размышлял Руди, спустился вниз, да и к боярину Прозорову подошел.

— Яков Саввич, я плохие известия из дома получил.

— Что в Россе не так?

Руди руками замахал, заулыбался.

— Нет Яков Саввич, в Россе хорошо все, — что и жалко-то, не взяла их лихоманка. — Но я ж отсюда родом, вот мне и написали. Брат у меня приболел, хотел бы со мной проститься.

Боярин Прозоров кивнул.

— Серьезно это?

— Очень серьезно. Молиться буду, авось, Господь смилуется, но лекари говорят, надежды мало. О, мой несчастный брат!

— Господь милостив, — Яков Саввич Прозоров перекрестился, на Истермана посмотрел. — Так чем помочь-то тебе, Руди?

— Отпусти меня, боярин, примерно на месяц? Съезжу, разберусь я с делами наследственными, да и к вам вернусь.

Яков Саввич тут же и успокоился. Истермана он давно знал, родственных чувств у него, как на яблоке — шерсти, а вот когда речь о деньгах идет — дело другое. Ради денег Истерман на елку залезет — не уколется! Ну когда так...

— Езжай, Руди, да возвращайся побыстрее. Сопровождение дать тебе?

— Ни к чему, люди и тут понадобятся. Я покамест съезжу, ты, боярин, тоже прокатись, не побрезгуй. Я тут договорился с чудаком одним. Старый барон Давлер всю жизнь к себе в поместье редкости да ценности стаскивал, правда, и дряни всякой натащил — гору. А недавно и померши он. Вот я с его наследником и списался, и договорился, чтобы нам показали все. Толмач есть у нас на всякий случай, а уж сторговаться ты, боярин, сможешь! Да повыгоднее!

— Давлер...

— Его еще Безумным Барахольщиком кличут, не доводилось?

В глазах боярина интерес вспыхнул.

— А, про такое слышал. Чокнутый собиратель.

— Вот-вот. Он самый.

— Мы — в очереди первые будем, наперед все тебе покажут, боярин, потом уж всем остальным.

— Ишь ты... молодец, Истерман. Так государю и скажу, старался слуга твой, много чего нашел ценного, — боярин-то от души хвалил, а Истерман свечам сальным радовался, в неровном свете и не видно было, как его аж перекосило на миг.

СЛУГА!

Скажи еще — холоп!

Погоди у меня, гад, ты еще дождешься плетей, допросишься! Лично пороть тебя буду, боярин, не то еще что похлеще придумаю!

Но боярин Прозоров его чувств и вовсе не заметил, удачному сговору радовался.

Руди тоже улыбался.

Что с наследником Безумного Барахольщика лично магистр Эваринол говорил, что должен барон столько, что считай, там все имущество — Ордена... пусть его!

Поторговаться и наследник сумеет, авось, и себе чего выжмет. А Эваринол Родаль готов был пожертвовать малым ради великого. Пусть его, то барахло... ежели удастся ему Россу подмять, это будет, как кошелек из одного кармана в другой переложить.

Назавтра же Руди выехал из трактира. А через два дня, в дороге, чуточку внешность поменял. Купил краску черную, волосы себе покрасил, а брови и ресницы у него и так темные были, их он так, подчернил самую малость. Кожу другим снадобьем вымазал, потемнела она слегка... из очаровательного блондина — брюнет получился, только постарше, но все одно — очаровательный. *

*— хна, басма, сок грецкого ореха не являлись секретом и были достаточно широко распространены, прим. авт.

Так и отправился в Орден. Понятно, кто хорошо его знает, тот сходство заметить может. Но вряд ли кто приглядываться будет.

А Руди все ж спокойнее будет до поры.

Даже на корабле — вдруг его заметит кто? Заметит, Борису напишет... почтовые голуби летают быстро, даже зимой. А сорвать по глупой случайности все дело...

Нет!

Только не это!

Как может покарать озверевший от ярости магистр, Руди понимал. И жить ему хотелось.

* * *

Невесело было в спальне государыни Любавы. Сидела у окошка Варвара Раенская, иголкой в ткань тыкала, да узор не получался.

Так и не нашли Платона, но сердце ведало — мертв ее супруг, не то б давно объявился. А кто его убил? Как получилось?

Неясно.

Хоть и говорит государыня о волхвах, а только тоже все это вилами на воде писано. Самое страшное, что в мире есть, неизвестность. Самое жуткое...

Любава дверью о косяк грохнула.

— Не затяжелела эта дурища! Не прошел ритуал!

Варвара руки к щекам прижала. Все еще хуже получалось, чем спервоначалу думалось. Ежели и ритуал не состоялся, значит... прознал кто-то заранее, ДО ритуала?

Людей перебил, сделал все, чтобы не удалось им... а КАК?! Кто предатель, где он?!

— А Илья Заболоцкий? Ничего о нем не известно?

И известно не могло быть, Илья из рощи и не выходил, считай, и нечего ему было покамест в городе делать, к Устинье раз пришел, да и хватит ему того. А слугам-то, которых Любавины подсылы расспрашивали, не сказали ничего, вот и отвечали они честно — мол, не знают, не ведают. Не бывал боярич на подворье... а вот с того самого дня и не бывал! Пропал, как есть пропал батюшка наш, Илья Алексеевич, ох горе, горюшко!!!

— Ничего, — Любава нос сморщила. — Не знаю уж, что там такое случилось, кто повинен, но ритуал точно не прошел. Ежели повезло нам, то хоть одним Заболоцким меньше стало! Вот семя поганое!

С этим Варвара согласна была.

— И... Гордон? Не объявился он?

— И он пропал, как не бывало! Можно бы еще кого послать, да не рискну я более. Не хватит у меня верных людей, а и до Бориса дойдет — тяжко мне придется.

— Ждать будем?

— Дождемся... за мягкое место нас прихватят, да на воротах повесят!

Варвара вздохнула... оно понятно, не сами по себе их беды, кто-то супротив них встал, да вот неясно — кто это. И делать что-то надобно, и что делать — непонятно.

— А что делать теперь? Любушка?

— Что-что... наследника Федору дать. Ежели дура эта не затяжелела... надобно бабу найти, а лучше двух или трех, чтобы хоть у одной мальчишка появился, заплатить им, да ребеночка себе и забрать.

— Любушка!

— Чего ты воешь, Варька?! Сама знаешь, не видать мне детей от Феденьки, Устинья мне, может, и выносила б внука, а эта... слаба она, глупа. И жертвы нет. Разве что отца ее использовать, ну так его сюда ранее лета и не притащить. И на таком расстоянии я ритуал проводить не рискну, и сил не хватит у меня.

— Тогда...

— Найти ребенка, лучше нескольких, выдать за Федькиного сына или дочь, ежели выбора не будет, и все девки появятся. А по весне и начинать все, как Ладога вскроется. Только с Аксиньей поговорим, объявим, что непраздна она, пусть всем о том говорит, дурища.

Варвара размышляла, шитье пальцами перебирала, нитки комкала. Клубок неопрятный лохматый получался, да ее это сейчас мало волновало.

— Баб я найду тебе. Только вот... Книга? Ее же только по наследству передать можно, только прямому потомку?

— Этим я потом займусь, как планы наши осуществятся! Сама ритуал провести не смогу я, да и не надобно, Книга мне поможет, не захочет она, чтобы род наш прервался, а чтобы ее унаследовать — баба надобна. И с сильным даром, и моей крови. Евка, дрянь, говорила я ей — роди ребенка, а она все отнекивалась!

Варвара ту причину, по которой Ева ребенка родить отказывалась, хорошо знала.

— Любушка, так ведь Ева тоже не из самых сильных ведьм, ты знаешь, чего боялась она.

Покривилась Любава.

— Сара тоже... могла б на себя все взять, а Ева родила бы спокойно! У одной сил не хватало, у второй умения, вот и результат, без наследницы род наш! А как теперь Книгу передавать!?

И о том Варвара думала тоже. Знала она, ЧТО от Любавы понадобится, знала, как Книгу передать можно. Понимала, что добровольно на такое не пойдет Любава...

— А что делать-то будешь?

— Есть у меня план, смогу я Книгу передать, и сама не пострадать.

— Это как?

— Не двое человек в семье моей осталось, трое. Я, Федор и Аксинья. Покамест она с ним кровью общей связана, силой, как пуповиной, того довольно будет.

— Не думала я о таком.

— Я подумала. И внук или внучка мне надобны, а когда не получится, найду, кому Книгу передать.

— Не понимаю я тебя, Любушка. Слишком уж ты закрутила... прости меня, дуру старую!

Любава на Варвару посмотрела с легким превосходством. Ну да, где уж тебе в таких вещах разбираться, твое дело детей мужу рожать...

— Две сестры у меня есть, с древней кровью. Сильной кровью. Устинья и Аксинья. Вот ежели одну из них в жертву принести правильно, то со второй Федька мне внучку или внука зачать сможет. А уж как она ребеночка выносит, так и посмотрим. Ежели девка рОдится, книгу ей передать можно будет. Ежели не выносит ее Аксинья, все ж не так сил много у нее, можно под нож дуру, Книгу в другой род передать, а ведьму к себе привязать, спервоначалу слаба она будет, помощь ей понадобится. Еще и в выигрыше мы останемся.

Варвару этот план жуткий и не тронул даже. Она пару минут подумала, кивнула.

— Права ты, Любушка. Это делать надобно после того, как Федька на трон сядет, а Борька помрет. Жена его в монастырь поедет, да не доедет, перехватим ее по дороге. А там... лучше, конечно, Аксинью прибить, она куда как слабее, глупее, да и вообще умом может тронуться.

— Ребенка она и без ума выносит, понадобится — к кровати привяжем. А вот Устинья не по нраву мне, слишком уж умна и хитра.

— На тебя похожа, Любушка.

Любава в Варвару подушкой швырнула.

— Помолчи, дура!

Варвара и помолчала, только с тоской подумала, что Платон бы... ох, Платоша, как же ты таким неосторожным оказался? Как ты себя убить дал?

Ох, горе горькое...

* * *

— Когда б увидел кто эту картину — глаза бы протирал долго, да отплевывался.

Никто Божедара не слышал, оно и к лучшему было. Как поверишь в такое-то? Сидит волхва на пенечке, ревет от души, а вторая ее по голове гладит, успокаивает. Лучше и не видеть, и не верить — спокойнее жить будешь. Волхвы — это ж сила! Опора! И сейчас вот так она расклеилась, сопли ручьем, слезы, что дождик весенний, не останавливаются, льют и льют...

— Ничего, Добрянушка, прошло все, не вернется уж...

— Да... а когда еще кого наймут?

И то сказать, перепугалась Добряна. Не воин она, волхва мирная, лечить да новую жизнь выращивать, вот дело ее, а как быть, когда убивать тебя идут? И ведь когда б не Божедар, когда б не Агафья с предупреждением ее, не Велигнев... достигли б они цели своей.

И пришли бы, и подожгли, и убили бы, и к этому времени от рощи Живы-матушки уж и пеньков бы горелых не осталось.

Добряна-то умом понимала, что опасность быть может, оттого и не ворчала, и не возмущалась, а все ж не по норову ей происходящее было.

А вот когда она поняла, что вот, что могло быть! Когда смерть рядом промелькнула, крылом мазнула по сердцу... да не боялась она смерти, другое страшно было. Что Рощу сожгут, что волхвы новой не будет, что Живу-матушку подведет она! Вот это и страшно!

Не своя смерть, ты-то умер — и все уже, и ты в Ирии Светлом, а вот когда погибают те, кто тебе доверился, когда дело жизни твоей прахом идет, когда...

— Наймут, конечно, цела еще голова у гадины, мы хоть хвост и отсекли, да зубы целы.

Добряну еще больше затрясло, невольно руки в кулаки сжались.

— Убила бы!!!

— Убила б ты, как же...

И снова — когда все понимают все, а вслух говорить — чего уж? Не просто так Любава в палатах царских сидела, много она себе сторонников нашла, много у нее планов хитрых и подлых. Покамест все выявится — время надобно, а в это время и себя бы еще как сберечь?

— Что делать-то, Агафья?

— Чего ты глупость спрашиваешь? Сама не знаешь, что ли? Вон, у меня какая смена растет хорошая, а у тебя кто? Ты учишь кого, или просто сидишь в роще своей, ни о чем, кроме березок не думая?

Поняла Добряна, улыбнулась. Раньше за такие слова она бы ругаться стала, крик подняла, а сейчас... и верно ведь! Давно пора ей ученицу взять, а то и не одну!

— Хорошо же, возьму себе ученицу, буду смену готовить.

— Трех учениц возьми, так оно вернее будет.

— Почему трех-то?

— А ты посмотри, какие парни вокруг. Наверняка хоть одна, да замуж выйдет, а то и две...

Добряна рассмеялась невольно.

— И то верно. Даже ежели одна замуж выйдет, а вторая в Роще сидеть не захочет, хоть одна-то да справится. А нет, так и еще учениц найдем! Надобно уж смену себе готовить, нечего тянуть!

Хоть и есть еще у Добряны лет тридцать-сорок, а то и поболее, ну так что же?

— То-то и оно. Напиши Беркутовым, еще кому из родни своей напиши, ежели есть у них девчонки на погляд, пусть приезжают, привозят их сюда. Будем смену растить, будем учить да воспитывать, мало нас, сама видишь, беда пришла стоглавая, а рук у нас куда как меньше оказалось.

Добряна кивнула решительно, слезы вытерла, с пенька поднялась.

— Сделаю, Агафья. И... прости меня, когда глупости говорила. Не со зла я, не понимала многого, не видела, не задумывалась. А тебе-то куда как труднее пришлось.

Улыбнулась в ответ Агафья Пантелеевна. И то верно, среди людей завсегда сложнее, нежели среди берез. Березы-то спокойные, где посадишь, там и расти будут, а с людьми... ох, не получится так с людьми! Куда им до березок-то!

— И ты меня прости, когда я тебя обижала в чем. И река надобна, и озеро, а что договориться нам трудно, так ведь характеры. Две старухи склочные... ты-то не знаю, а я точно.

Рассмеялись женщины.

И то верно, одна на месте не сидела, сил не копила, крутилась среди людей помаленьку, вот и видела много, и знала. Вторая же о Роще заботилась, силы умножала, растила да копила, вот и сложно им сразу услышать да понять друг друга. А как беда пришла — объединились, плечом к плечу встали, сила сразу и преумножилась. Потом и Добряна себе учениц возьмет, и Агафья внучку учить будет, так и сложится, так и дороги их продолжатся. Главное, что поняли они друг друга, договорились, а остальное все будет. Знала бы Любава, что наделала — так от ярости взвыла б и повесилась на собственной косе.

Не знала. К сожалению.

* * *

Михайла даже не удивился, когда сорвался Федор с охоты — домой. Позвала его царица вдовая, вот и полетел он. Ну так что же, мать есть мать. А вот причину знать хотелось бы. Михайла и узнал ее, Федор в покои к матери сразу же помчался, влетел, Любава ему объятия раскрыла, обняла, поцеловала, провозгласила громко:

— Феденька, радость-то какая! Отцом ты станешь скоро!