Устинья, дочь боярская. Обновление

* * *

— Государыня, риск-то какой!

Марина рукой махнула на чернавку. Выпороть приказать, что ли?

Потом прикажет.

— Сказано тебе, так делай, дура негодная!

— А когда муж ваш придет?

— Не придет он! Патриарх, колода старая, Борису всю голову ерундой забил. Молитвы, покаяния, храмы построить обещал... лучше б мне убор купил, заморский, с жемчугом розовым! Так на это у казны денег нет! Зато на свадьбу Федькину найдутся!

— Хозяйка...

— Иди, тебе сказано! Приготовь все, да приведи кого надобно, а скоро и я буду!

Чернавка ушла, пока в нее чего тяжелого не полетело, Марина к зеркалу подошла, посмотрелась.

Вот ведь!

И хороша она собой, и умна, и мила, и красива... а муж все одно от рук отбивается. Ну и ладно, спустим ему вольность маленькую!

У него времени нет, так другие под руку подвернутся! И помоложе, и красивее, не цари, конечно, да желание утолить их хватит. Вот сейчас она сходит, посластится, а уж потом и мужем заняться можно. Марина отлично понимала, что власть ее над мужчиной вся на простынях лежит. Бери — не хочу. А когда мужчина ее избегает? Постель с ней делить не хочет?

Как его на поводке держать?

Как управлять им прикажете?

Нельзя Бориса надолго от себя отпускать, но как быть, когда муж все ночи в храме проводит, молится? Народ млеет, конечно, быдло слюнявое! Ах, какой у них царь-то православный!

А ей что делать?

Она б до мужа и в храме добралась, да Патриарх там... уж больно не любит ее Макарий, наверное потому, что ему уж давненько бабы без надобности...

А, и пусть его!

Вот сейчас она сил наберется — и мужем можно будет вплотную заняться. Никуда от нее Боря не денется! И не таких переламывали!

Царица еще раз в зеркало погляделась, прядь волос поправила — и уверенно шагнула в ведомый ей потайной ход.

* * *

Боярин Ижорский Михайлу в коридоре встретил.

— Поздорову ли, боярин?

Михайла первым поклонился, как и положено.

— Не жалуюсь, — боярин за смышленым парнем продолжал наблюдать. И нравилось ему увиденное.

И план был у боярина.

— Не хочешь ко мне в гости прийти, Михайла?

— Ежели пригласишь, боярин.

— Чего ж не пригласить? Приходи, обедом накормлю, с семьей познакомлю, чай, плохо в столице жить, а родни толком и не знать, не иметь?

— Плохо, Роман Феоктистович, ох, плохо. Ну так что ж поделать, сам знаешь, боярского во мне только фамилия, а остальное трудом вырывать приходится.

— Понимаю, Михайла. Вот и поговорим, как бы так сделать, чтобы и труд на благо пошел. Ты хоть и при царевиче, а земельки нет у тебя. И доходов особых нет. Но это все и поправить можно

— И как я поправлю такое, боярин?

— Когда будешь старших слушаться, все у тебя будет.

— Чего ж и не послушать, умных-то людей, боярин?

— Вот и приходи, покушаешь, послушаешь.

— Когда, боярин?

— Через недельку грамотку пришлю, или сам скажу, как встретимся.

— Хорошо, боярин, благодарствую за внимание, за ласку.

Роман Феоктистович парня по плечу потрепал, кивнул, да и ушел.

Была, была у боярина своя беда. Любимая дочь Гликерия.

Родилась она хоть и боярышней, да ты с нее хоть бабу-ягу пиши! Тощая, носатая волосенки жидкие, да и характер не ахти... избаловали девку, жалели ее за некрасивость, с рук не спускали, вот и избаловали.

Вот и вообразила Гликерия, что ей только царевич сказочный надобен. А царевич-то... нужна ему была та Ижорская! Аж четыре раза и все мимо!

А вот Михайла куда как попроще, но за сказочного царевича он Гликерье и сойдет, как раз, с него хоть парсуну пиши какую, до того хорош!

Собирался боярин по-простому дочери мужа купить. Имение у него было на Урале небольшое, отослать туда молодых и пусть живут. Лушке муж, боярину душевное спокойствие, а то ежедневные бабьи-то истерики в доме здоровья не добавляют, да и жена успокоится...

А Михайла — что его при Федоре ждет? Почитай, ничего хорошего. Царевич его ничем серьезным не одарит, сам от брата зависит.

Так что предложение боярин сделает, вот посмотрит еще немного на зятя будущего и сделает. Согласится Михайла, не дурак же он! Не красавица жена будет?

Так что с того?

К чему ей красота, когда приданое хорошее. А красивых и крестьянок довольно, чай, найдет Михайла, кого в стогу повалять...

Согласится он, точно...

Видел бы боярин глаза Михайлы — злые, жестокие, он бы к нему и близко не подошел. А Михайла позволил себе на секунду маску сбросить, о другом подумать.

А ведь от Ижорского и выгоду получить можно. Им с Устиньей деньги нужны будут, много денег, Михайла любимую в черном теле держать не собирался, да и сам уж к жизни хорошей попривык. Вот и возьмет он ее за счет Пжорского.

Погоди боярин, ужо тебе...

* * *

Долго Борис ждать не стал, тем же вечером снова к Усте заявился.

— Что, Устёна, погуляем с тобой по ходам потайным?

— Как прикажешь, так и будет, государь.

— Устёна, хватит меня величать, кому другому государь, а тебе до смерти Боря.

— Прости, Боря, не привыкну я никак.

— А ты привыкай, привыкай. Люб тебе Федор, не люб, все одно я тебе жизнью обязан. Считай, ты мне уже родная, уже своя, ровно сестрица младшая, любимая.

Не того Устинье хотелось, не о том мечталось, да она и малым удовольствуется! В той, черной жизни, только и думалось — был бы жив! Здоров! Счастлив!!!

Пусть не с ней, а был бы! Улыбался, Россой правил, ребеночка своего на руки поднял — что еще надобно?! Любви его?

Не братской, а иной?

Заелась ты, Устинья Алексеевна. Вспомни, как в келье выла, руки кусала, пыталась от боли душевной избавиться! Не выходило!

Вспомни, как сердце твое черным огнем вспыхнуло, да и в пепел рассыпалось! То-то же... помни — и каждому мигу рядом с любимым радуйся!

— Не говори о таком, Боря. Даже и слушать не хочу, ничем ты мне не обязан.

— О том мне лучше знать. Сегодня переодеваться будешь?

Устя в ответ улыбнулась.

— Не буду, государь, заранее я переоделась.

И правда, сарафан на ней простой, серый, рубаха домотканная. А все одно, даже в простой одежде она куда милее разряженных боярышень. Вот бывает такое — тепло рядом с человеком, хорошо, уютно... так и Борису было.

С Маринушкой — огонь и искры.

С Устей — ровно на волнах качаешься, ласковых, спокойных, уютных... совсем все разное.

— Пойдем тогда, Устёна?

— Пойдем, Боря. Не знаю, удастся ли мне чего почуять, но попробую.

— Попробуй, Устя. Надобно. Не хочу я жить и удара в спину ждать, не хочу абы кому довериться.

Устя кивнула и пальцы свои в протянутую ладонь вложила.

А руки у Бориса горячие. А у нее холодные... и постепенно в его ладони отогреваются тонкие пальцы, теплеют. И Устя успокаивается.

Сходят они, да посмотрят. Все хорошо будет у них, а ежели и придется ей кого другого положить — поделом!

Она и не испугалась, когда дверь потайная за ней закрылась. И у Бориса с собой свеча, и для нее он свечку принес, толстенькую такую, восковую, в удобном подсвечнике.

— Ровно стоишь, Устя?

— Да, Боря.

— Вот, возьми свечку, так тебе удобнее будет.

Устя послушно свечку взяла, поправила... потом глаза прикрыла, к ощущениям своим прислушалась. Странно, но тут, в потайном ходе все острее ощущалось.

Или это оттого, что Боря рядом?

Устя уже заметила, рядом с любимым и огонь ее меньше жжет, и дышать легче, и силой она с ним куда как проще делилась, чем с другими людьми. И искать нехорошее, недоброе, рядом с ним тоже проще было.

И — найти.

* * *

— Устя, тебе надобно на человека вблизи посмотреть, или потрогать его? Или что?

Устя задумалась.

— Как повезет, государь. Приглядываться-то я к человеку должна... но могу сказать, что оттуда вот и так нехорошим тянет.

— Оттуда? — Борис направо показал.

Маленькая ладонь поднялась, Борису на плечо легла.

— Кажется мне, что есть там кто-то живой. И чем-то неприятным оттуда веет, недобрые дела там творятся.

— Не опасно то?

Устя прислушивалась, то ли к себе, то ли к миру.

— Нет... не сейчас, не для нас.

— Ну так пойдем, посмотрим... — любопытно Борису стало, что там за недоброе такое в палатах царских?

— Позволь, государь, я первая пойду, я опасность быстрее почую.

Понимал Борис, что Устинья не просто так себе дочь боярская, что волхвица она, а все ж вперед девушку пропустить побоялся. Не за себя, за нее страшно было почему-то.

— Ты ходов не знаешь, заблудиться не заблудимся, а выйти куда не надо можем. Давай-ка, возьми меня за руку, так и пойдем вместе.

Устя подумала пару минут, кивнула.

Направление она чувствует. А государь ходы знает, где что расположено, куда свернуть надобно... а то и ловушки какие.

Ладонь девичья поднялась, в мужскую легла доверчиво, и что-то такое в этом было... Борис аж задохнулся. Никогда! Чего у них с Маринушкой только не было, да и с первой женой, а вот так... чтобы за руки — никогда не ходили они. И ладонь лежит, узенькая, без колец, доверяется ему.

Куда скажешь — туда и пойдем.

Ход направо пошел, потом налево повернуть понадобилось, от источника черноты удалиться, потом снова вернулись, Устя б одна точно не дошла, заплутала на полдороге.

— Как тут сложно все...

— Еще государь Сокол первые ходы рыть начал. А потом только дополнялись и углублялись они.

— И мастеров в них хоронили?

— Когда как, Устинья Алексеевна, когда как.

Устя поежилась.

Да уж, всякое бывало. Наверняка бывало... страшно и подумать, сколько ж лет этим ходам, что повидали они? Даже и предполагать не хочется.

Где-то корни по лицу проведут, ровно лапы осклизлые, жуткие, где-то потолок нависнет, вода капнет... давит земля-матушка, давит! Не нравится здесь Устинье, ох как не нравится! А выбора нет, идти надобно.

Борис остановился, задумался.

— Знаю я этот ход, и куда он выведет, тоже знаю. Нам не туда надобно, увидят нас — не обрадуются.

— Оттуда нехорошим тянет, и люди там.

— А мы сначала пойдем, да посмотрим, — Борис отмахнулся. — Тут комната потайная есть, мой прадед ее еще устроил.

— Для чего, государь?

— Накатывало на него иногда, Устинья Алексеевна. Плохо ему было, голова кружилась, есть не мог ничего, только тут и успокаивался. Тут и мог слабость никому не показать, и кричать, и корчиться, и от боли выть... тут лежал, скулил, ровно животное раненое, в себя приходил.

— А посмотрим откуда?

— А рядом с той комнаткой и ход есть. К государю в такое время входить нельзя было, он и убить мог, уж потом, когда засыпал он, дядька заходил верный. А до той поры сидел, ожидал, поглядывал, как государь успокоится.

Устя спорить не стала.

Прорыли — и прорыли. Посмотрят? И хорошо.

Увидят, что в комнате той происходит, потом решат, что и к чему, что и с кем делать.

И то верно, когда б не государь, она б сюда и не дошла, и как подсмотреть не знала. Лишь бы засады там не было.

* * *

Засады и не было, сидела перед дверью одна девчонка-чернавка, сидела, ждала чего-то.

Никого она не услышала, царь Устю по соседнему ходу провел, молчать жестом показал — и к стене приблизился, за заглушку потянул, несколько глазков открылись. Наверное, чтобы всю комнату видать было.

К одному из глазков Устя приникла, ко второму сам государь.

Задохнулась боярышня, прочь отпрянула, потом опамятовала, опять к глазку приникла.

Такое на кровати роскошной творилось...

О таком девушкам и думать-то неприлично! Устя, хоть и боярышня, а на скотном дворе была, знает, откуда дети берутся. Но чтоб так-то?

Два тела переплетались, в самых причудливых позах, блестели от пота, сталкивались с глухими влажными шлепками...

Устя руку ко рту прижала.

Кажется ей, что знает она, кто это...

Тела сместились чуточку.

И...

Мужчину она не знала. Мало ли их в палатах царских? А вот женщина ей знакома была.

Царица Марина.

Это ее кожа белая сейчас от пота блестела, ее косы черные мужчину, ровно змеи, обвивали, ее глаза...

Вот глаза и были самым страшным.

В какой-то момент Марина оказалась на кровати на четвереньках, мужчина сзади нее, а лицо Марины повернуто к стене с глазками смотровыми.

И царицыны глаза полностью чернотой затянуты. И только в глубине той черноты алый огонек горит. И улыбка ее... влажная, довольная... кажется Усте — или за алыми губками белые клыки поблескивают? Алчно, голодно...

Страшно...

* * *

В другое время Устя б в обморок упала. А сейчас — какое падать, когда падать, сейчас ей и выругаться нельзя было.

От глазка оторвалась, огляделась... хорошо хоть она в темноте видит, ровно кошка!

Бориса аж трясет... еще секунда и выдаст он себя, Устя по стене пошарила, рычаг нашла — и глазок закрыла.

Дернулся Борис, ровно опамятовал.

— Устя?!

— Ты в порядке? Боря?

Как-то после такого и не выговаривались отчества с титулами.

— Нет. Это... Марина?! Моя Марина?!

Устя голову опустила.

— Прости. Не знала я, что она тут.

Борис где стоял, там и опустился прямо на пол, на колени, согнулся вдвое...

— Маринушка, Маринушка моя...

В глазах потемнело, ровно ночь настала, в голове помутилось... где он? Что он? Ничего не понятно... больно-то как!

Устя рядом опустилась, по голове его погладила, сначала осторожно, боялась, что оттолкнет, потом плюнула на приличия, обняла государя, прижалась всем телом.

— Тихо, тихо, Боренька... успокойся, родной мой, не надо, не стоит она того...

Устя и сама не помнила, что она там лепетала. Да хоть что! Хоть молитвы, хоть проклятия, лишь бы Боря опамятовал, в себя пришел, лишь бы пропало у него это выражение безнадежного отчаяния....

Любил он ее!

Ведьма там, не ведьма, колдовка... да хоть бы кто! Боря-то ее все одно любил! И немудрено!

Красивая, умная, хорошо с ней... какие тут еще привороты надобны? Может, и начиналось с него, но потом-то все настоящим было!

И сейчас вот такое увидеть — это как в душу плевок. Страшно это...

А еще более страшно, когда рядом с тобой скорчился, словно от страшной боли, сильный мужчина, любимый мужчина, единственный, и помочь ты ему не можешь.

Ничем.

Что тут сделаешь?

Только обнять и рядом быть, греть его, не отпускать в черноту лютую, на ухо шептать глупости, теплом своим делиться — вместе всегда теплее. Только это. Хотя бы это...

Наверное, не меньше часа прошло, прежде, чем Борис разогнуться смог, дышать начал... словно обручем железным грудь стянуло. Боль такая была, что и подумать страшно.

Теплые ладони по спине скользили, гладили, голос словно темноту рядом разгонял, и Борис шел на него. Шел, понимая, что другого-то и нет.

Не пойдет он сейчас?

Умрет, наверное.

А ему нельзя, никак нельзя... там его ждут и зовут, там кому-то будет без него очень плохо. Голос о чем-то говорил, просил, умолял — и столько боли в нем звенело, столько отчаяния... а Устя и правда с ума сходила.

Чутьем волхвы понимала она — не так все просто с ее мужчиной. Нет, не так все легко.