Immortal Beloveds

Baby,

sometimes I feel like dying,

Driving while I"m closing my eyes.

Moving in and out of hiding,

Trying to catch some truth in my life.

Watching your stars and your moonlight,

Come tumbling down from the sky.

Take it now!

I"m gonna run to you, I"m gonna come to you,

I wanna find you in everything that I do!

I"m gonna run to you, I"m gonna count on you,

I"m gonna follow... baby, what else can I do?

Роксетт

* * *

Бывает так, что вещи просто происходят. Можно сколько угодно лепить ярлыки вроде "это судьба", или и того хуже — "это злой рок", но на самом деле я не так уж верю в судьбу, а тем более в злой рок. Хотя, если подумать, у меня для этого есть все основания.

Думаю, осознание того, что случилось, пришло ко мне едва ли не мгновенно. Не когда выяснилось, что у Криса невозможная группа крови АВ против О и А моей и Киры. И не когда я наконец сделал анализ его ДНК, хотя в этом уже не было никакой нужды. Думаю, это случилось, когда я впервые взял его на руки, и он посмотрел на меня.

Беременность прошла практически незаметно — никакого токсикоза, идеальные анализы, превосходное самочувствие — и закончилась так же внезапно, на тридцать второй неделе. Крис родился абсолютно здоровым меньше чем за два часа, будто не хотел доставлять матери лишнее беспокойство. Однако, когда все уже закончилось, Кира вдруг потеряла сознание, и пока ее приводили в чувства, он был вручен мне.

У него были довольно длинные волосы цвета меди, не в желтизну, а в красноту, не кудрявые, но слегка волнистые — такими они и остались. Но самое главное — это глаза, они оказались абсолютно того же цвета, что и волосы — насыщенно-медного, безо всякого следа младенческой синевы и белесости. Эти глаза смотрели на меня удивительно осознанно, изучая несколько секунд, а потом Крис улыбнулся.

Я улыбнулся ему в ответ, чувствуя, как ворот рубашки начинает меня душить. Иррациональное чувство, не подкрепленное пока что ничем, — оно просто появилось, чтобы остаться навсегда. И когда я передал сына Кире, безотрывно следя за ее лицом, пока она разглядывала нашего первенца, то знал и не глядя — он так улыбнулся и ей.

Не скажу, что скрывал что-то — анализ ДНК всегда был вложен в карточку Криса, но поскольку тот ни разу не болел, Кира какое-то время его не замечала — или не хотела замечать. И лишь где-то после года она вдруг спросила:

— Ты что, подумал, он не твой сын?

Вопрос был законный, учитывая масть Криса и группу крови, — и по сути оскорбительный для обоих. Для кого-то. Не для нас.

— Нет, — ответил я спокойно. — Я подумал... что и не твой.

Помедлив, Кира кивнула, словно мой ответ ее удовлетворил.

— А чей я тогда? — раздался голос Криса. Он сидел довольно далеко со своим альбомом, но все равно нас услышал.

— Ты наш, — ответила Кира поспешно. — Наш, чей же еще?

Он кивнул, точно так же, как она секунду назад. Он никогда не нуждался в долгих объяснениях.

Крис рос ребенком, о котором мечтают все, — не плакал, даже когда был голоден, не болел и всегда знал, чем себя занять. Няня умиленно называла его "дитя индиго", хотя мы прекрасно знали, что индиго тут ни при чем. Однако же, когда ему было около года, она вдруг уволилась безо всяких объяснений и даже не получив расчет. Мы этого даже не заметили — в то время кто-то из нас уже мог брать Криса с собой на работу и быть уверенным, что с ним все будет в порядке.

Наш сын пошел, как многие дети — в одиннадцать месяцев. В это ж время он заговорил.

Крис был равнодушен к игрушкам, однако книги могли занять его на многие часы с тех пор, как он научился сидеть. Он аккуратно перелистывал страницы, ни разу не порвав ни одну, и вглядывался в буквы — их постоянно меняющиеся странно логичные комбинации зачаровывали его. На втором месте были альбомы с репродукциями. Когда Крис научился читать — а случилось это скоро — проблема с развлечениями отпала сама собой. Книги, рисование и прогулки по городу целиком и полностью удовлетворяли все его требования к жизни. Другие дети его мало интересовали — как и он их. Через несколько лет мы оборудовали для него студию, где он и пропадал каждую свободную минуту.

Когда Крису было месяцев семь, я полетел на конференцию в Чикаго и прямо на улице столкнулся с Лассе.

Он стоял на краю тротуара в ожидании такси, в неизменном костюме, светлые волосы едва доставали до плеч. Сердце мое сделало скачок к горлу, мне следовало просто повернуться и уйти, но я подошел... и он улыбнулся мне так, будто действительно был мне рад.

Лассе нисколько не изменился — смотреть на него все еще было почти физическим удовольствием, сродни прохладному ветерку в знойный полдень. Мы обменялись парой фраз, а когда он спросил о Кире, я наконец-то сказал то, что жгло мне нёбо все эти семь месяцев:

— У нас сын, ему скоро год.

И не успел он и рта открыть, чтобы сказать что-то вроде "поздравляю" — брякнул:

— Хочешь на него посмотреть?

В его лазоревых глазах что-то всплыло — и сразу утонуло. Он кивнул.

После этого я вошел в первый попавший бар. Я пил и пил, пока земля не начала уходить из-под ног, пил с ужасающей, непроходящей прозрачностью в мозгах. Чувствуя острый страх — и не менее острое облегчение. Я понятия не имел, зачем сделал это, но уж точно не из чувства вины... Единственное чувство вины, что я испытывал на данный момент, было исключительно перед моей женой. Несмотря ни на что я знал, что буду любить ее всегда, но хватит ли ее любви, чтобы простить такое?

Это случилось не сразу — как раз накануне Крисова второго дня рожденья. Часть времени я кошмарно мучился, не в силах придумать, как сказать Кире. Пока, в конце концов, не выложил все прямо, как есть.

Она долго смотрела на меня, так долго, что мне стало безнадежно страшно. Мы знали друг друга многие годы, но сейчас я не был уверен, что она сделает — ударит меня, устроит скандал или выгонит из дому. А она спросила:

— Скоро?

— Не знаю. Он не сказал.

— Тогда ладно... Это же Лассе — он обязательно позвонит заранее... и я успею сделать уборку.

Он действительно позвонил. Ровно в девять вечера я открыл дверь, держа Криса на руках, — глаза Лассе широко распахнулись, осияв бледное лицо, и пока он проходил в дом, они не отрывали друг от друга взгляда... а потом Крис вдруг протянул к нему руки. Наш Крис, который всем улыбался, но никогда ни к кому не протягивал рук, включая меня и Киру! И я отдал его, боясь даже взглянуть на жену, потому что почувствовал — еще секунда промедления, и наш Крис, который никогда ничего не добивался криком, просто зайдется в истерике.

Оказавшись в непосредственной близости, он несколько секунд внимательно изучал лицо Лассе, будто хотел его запомнить, а потом обхватил за шею. Только тогда я осмелился поднять взгляд на Киру — она напряглась, хотя не так чтобы очень.

— Поздоровайся, милый, — сказала она мягко.

Крис откупился улыбкой, но не проронил ни слова.

Лассе пробыл у нас пару часов, Кира показывала ему дом, потом мы немного выпили в гостиной. Странно, но мы чувствовали себя удивительно комфортно для сложившейся ситуации — разговаривали и даже смеялись. Все это время Крис сосредоточенно молчал, пока не заснул на руках у Лассе, и тот осторожно передал его Кире, стараясь не разбудить. Я лишь заметил, как сильно дрожали ее руки, когда она его брала.

— Если вы против, я больше не приеду, — сказал Лассе вдруг, когда я вышел проводить его до такси.

— Мы не против, — ответил я за себя и Киру, не имея на это ни малейшего права, и если на то пошло — ни малейшей причины. Я просто это сказал, а он кивнул мне и улыбнулся. В глазах его сияли очень далекие звезды.

Утром я проснулся оттого, что кто-то сидел верхом и нетерпеливо открывал мне веки пальцами.

— Пап, вставай! Проснись, ну!!

— Что такое?...

Крис смотрел выжидающе, с тревогой, из глазниц полыхала поздняя осень. Только сейчас я вдруг обратил внимание, насколько светлая у него кожа — так, что даже медно-красные брови и ресницы смотрелись темными. При такой цветовой гамме кажется, что и пахнуть он должен осенними листьями — но у Криса был совсем другой запах. Когда, дождавшись отпуска, выбираешься наконец к океану, когда до него еще сотни миль, ты все равно уже чувствуешь этот аромат — морские брызги, воздух побережья и восхитительное ничегонеделанье... Я называю это запахом счастья, и он мне знаком. И не забыть его ни через пять лет, ни через пятьдесят.

— Что случилось, Крис?

— Пап... а он мне не приснился?

— Нет. Не приснился.

— Хорошо...

В его голосе было громадное облегчение. Он не спросил, вернется ли Лассе — будто и так знал.

Есть вещи, которые нет смысла обдумывать или обсуждать. Для яростного не-фаталиста вроде меня эта мысль почти революционна.

Лассе приезжал к нам не часто — но и не редко, несколько раз в год. Он никогда не приносил подарков, однако Крис чуть ли не в обморок падал от радости, когда он переступал порог нашего дома. И еще — не знаю, как это объяснить, но Крис всегда знал — задолго, за несколько часов, даже до его звонка он просто бросал все свои дела, подходил к окну и ждал. И не ошибся ни разу. Они практически не разговаривали — Крис просто сидел у него на руках, обняв за шею, потом рядом, и только ненадолго оставаясь наедине, они общались. Мы никогда не спрашивали сына, о чем, а он не считал нужным рассказывать — не потому что секрет, а потому что нам это ни к чему.

Я все ждал, когда же у Киры лопнет терпение, но казалось, ему нет конца.

Однажды они сидели рядышком, как обычно, — Крису было лет пять или шесть — и он вдруг спросил:

— А зачем тебе два колечка?

Я непроизвольно вздрогнул. Крис держал руку Лассе, прокручивая кольца у него на пальце.

— А что?

— Пока ничего, — тот критично осмотрел свою руку. — Но когда вырасту — ты подаришь мне одно?

— Если захочешь, — произнес Лассе медленно. Кира была на кухне, и я от души надеялся, что она этого не слышала.

Позже, когда мы уложили Криса и вышли на улицу, Лассе вдруг повторил свой вопрос:

— Вы действительно не против моего... присутствия?

— Нет, — сказала Кира. Она смотрела под ноги, изучая четкие отпечатки на свежевыпавшем снегу, и в голосе не было слышно беспокойства.

— А может ли быть такое, — Лассе остановился перед ней, и она вынуждена была поднять голову, — что вы просто боитесь запрещать мне что-то?

Она молчала. Стоит отдать должное — моей жене всегда удавалось смотреть ему в глаза куда лучше, чем мне.

— Я сам тебе сказал, помнишь? — мой голос звучал невесомо, как этот снег, но каждое слово почему-то казалось тяжелым. — Никто меня за язык не тянул.

— Я помню, Перри. Но... может ли быть такое... что вы просто боитесь, что придет кто-то другой? Не я?

— Лассе, — сказала Кира устало, — зачем ты это говоришь? Может быть что угодно. Тебе обязательно надо знать причины?

— Нисколько.

— Тогда довольствуйся тем, что мы тебе рады. И Крис рад.

— Вы же не думаете, что я расскажу ему хоть что-то без вашего согласия?

Он чуть склонил голову к плечу, улыбаясь одними кончиками губ, и Кира улыбнулась в ответ — искренне, без намека на напряжение.

— Лучше тебе не знать, о чем я думаю.

В тот раз мы с ней впервые спали отдельно, хотя и не поссорились. Наутро все было по-прежнему — если можно так сказать. Мне казалось, что после каждого визита Лассе все неуловимо менялось, чтобы никогда больше не быть прежним.

Примерно после этого разговора она начала задумываться о втором ребенке. Вернее, меня в свои мысли не посвящала, просто поставила перед фактом:

— Мне рожать в ноябре.

В отличие от Джоша, мы всегда хотели только одного. Но я был безумно рад и никакой обиды, что Кира все решила без меня, не чувствовал. В конце концов, я тоже в свое время сделал кое-что без надежды на прощение. Разница в том, что я ничего не обдумывал, не решал. Все просто случилось... хотя такое оправдание мало что стоит.

Этот раз все было по-другому — непрекращающаяся тошнота и бесконечные угрозы срыва. Кира так замучилась, что стала похожа на тень, несколько раз ее приходилось укладывать в стационар на сохранение. И Крис очень сильно помогал нам тем, что не мешал. Имоджен не всегда могла брать его к себе, поскольку тоже была беременна, но наш ребенок — это наш ребенок. Он вполне мог о себе позаботиться, и у работников социальной службы волосы бы дыбом встали, узнай они, насколько хорошо.

Месяца через два после рождения Джереми Лассе был в городе проездом и зашел к нам. Кира с малышом спали, я не хотел их будить и впервые отпустил Криса покататься на машине. И только когда автомобиль скрылся за углом, меня вдруг прошило неожиданное и щемящее чувство, будто я видел его в последний раз... Я сел прямо на ступеньки, потому что не держали ноги, и так сидел, пока Лассе не привез его обратно. Кира так об этом и не узнала, а рассказывать я не собирался. Потому что пока я сидел на крыльце, сцепив зубы и сплетя пальцы, чтобы хотя бы выглядеть спокойным, чувство потери трансформировалось во что-то совсем иное... я не понимал, во что именно, потому что раньше не чувствовал ничего подобного.

Я не мог рассказать об этом Кире, потому что попросту боялся. Боялся того, что она обо мне подумает.

Латентная "аристократичность" Криса сильно упростила нам жизнь, но с появлением Джереми мы смогли вкусить в полной мере все прелести материнства-отцовства — и болезни, и вопли днем и ночью, и бесконечное требование внимания, и подчас скверный характер. Крис относился к брату ровно, как и к нам, а Джереми... тот, пожалуй, его побаивался. Хотя на это не было ни малейшей причины.

Все шло как шло, пока однажды, когда Крису было лет пятнадцать, Лассе не позвонил мне глубокой ночью. Я вышел на кухню, чтобы не разбудить Киру, и предчувствие у меня было нехорошее.

— Перри... скорее всего, я больше не смогу приезжать.

— Почему?

Его голос звучал по-прежнему спокойно, и это отчего-то меня разозлило.

— У меня теперь есть обязанности... и боюсь, они займут меня всего. Так что скажи Крису...

— А ты не хочешь сам сказать Крису?

Он замолчал, а я сделал глубокий вдох. По сути надо радоваться, только эта радость казалась деструктивной и неправильной.

— Перри... я не могу.

Бесстрастный голос дрогнул, и он повесил трубку. Я вернулся в постель и проворочался до утра, а на следующий день зашел в студию Криса. Он как раз ваял свое очередное произведение — картины его были странным смешением красок, в котором при определенном освещении или положении вдруг просматривалось чье-то лицо — мое или Киры, но чаще не мое и не Киры. Я не особо люблю такое направление — как когда-то сказал Лассе, мне нравятся картины, похожие на то, что на них нарисовано... однако Крисово творчество было чем-то совсем иным. И не я один обращал внимание — если смотреть на это больше минуты, можно не заметить, как пролетел час.

— Крис, — позвал я его, он обернулся — в уголке рта алел мазок краски, нестерпимо яркий на бледной коже, да и вся картина была преимущественно красной на белом, как открытая рана.