Пламя крыльев

Глава 1. Королевские игры

Площадь Филиппа казалась раскаленной сковородой, шкварчащей солнечными бликами. Дождик истекал последними скудными каплями, горячий воздух пропитался влагой и загустел, как добротный соус. Он пах вялыми цветами, пылью, несвежей рыбой, приправами, хлебной коркой, сточными помоями.

Зоэ стучала подкованными туфельками по влажным камням и следила, не поднимая головы, как мостовая стремительно сохнет и тускнеет. Распущенные волосы плотно закрывали лицо, дышалось в плаще собственных кудрей тяжело. Хотелось сбросить за спину ворох темного шелка, встряхнуть, проветривая, сплести в косу... Но если идти и смотреть вниз, то наверняка никто не заметит, до чего же плясунье грустно. И пусть не видят: так правильно, нельзя портить людям день и выпрашивать жалость, как милостыню.

Королевская плясунья обязана выглядеть веселой, нет у неё ни единого повода к огорчению. Даже последний нищий в городе знает в лицо синьориту Зоэ, "ту, что умеет расшевелить самый ленивый ветер". Ей улыбаются при встрече скупердяи-купцы, ей вежливо кивают иноверцы и иноземцы, ей желают здоровья строгие воруженные стражники... Багряные служители, страшные кому угодно и наделенные властью суда веры, — и те намечают кивок или обозначают в складке у губ — улыбку.

Но плясунья Зоэ проходит мимо, и вот уже взгляды утыкаются ей в спину, уподобляясь кинжалу ночного злодея... Вымогают нечто — а пойди пойми, что?

Быстрые знакомые шаги вымеряли площадь от самого фонтана, нагоняя плясунью. Значит, Альба наконец-то укутал драгоценную виуэлу в три слоя тонкой кожи и, надо полагать, счел исчерпанной угрозу отсыревания корпуса.

Рука нэрриха легла на плечо, оберегая и утешая.

— Все хорошо, — привычно заверил младший из ныне живущих детей ветра.

— Знаю.

— Если бы радость цвела, взглядом взмывала б ты в небо, о Зоэ, чьи крылья — ресницы, — вздохнул Альба, крепче обнял за плечи, огляделся и куда более настороженно добавил, упрощая вычурный строй рифмы. — Когда ты плачешь, солнышко не всходит.

— Жарит, как чумное, — огрызнулась Зоэ

Она по-прежнему не поднимала голову и ощущала, что усталость сбывшегося танца навалилась всей тяжестью. Сделалось едва посильно дышать воздухом, которы стал липким как пот. Ноги подкашиваются, а слова утешения выводят из равновесия самим своим звучанием. Хотя Альба и не виноват... Но унять обиду не получается.

— Отстань, а? Иди, сидра выпей.

— Я не пью в потемках, — тихо и грустно отметил нэрриха. — Тебе плохо, это значит, день еще не улыбнулся. Я дождусь рассвета, Зоэ.

— Не донимай, — прошипела Зоэ, ощущая себя неправой и оттого обиженной вдвойне горше: на нэрриха и заодно на себя, колючую и неудачливую.

— Черный бархат винограда

Сок прозрачных слез скрывает,

Цвет созревшего обмана

Тайну вкуса облачает... — спел же неугомонный нэрриха, забросил виуэлу за спину и без спроса принялся сплетать волосы названой сестры в свободную косу.

Порыв ветра вмиг выстудил мокрую от пота кофту, освежил лицо. Дышать стало легче, Зоэ прислушалась к отзвуку рифмы, убрала короткие завитки прядей за ухо и шмыгнула носом.

Сердиться на Альбу трудно. Он, хоть и выглядит взрослым человеком, защитником и воином — а ведь на деле и не человек, и прожил в мире чуть менее двух лет... Весь этот срок истратил, выслушивая жалобы, придумывая слова утешения и даже вытирая кое-кому сопли. Хотя мог бы сам, на правах новорожденного, капризничать и требовать внимания. Тем более, сыну ветра вроде бы самой природой полагается быть — ветреным, непостоянным и даже склочным. Достаточно разок глянуть на Кортэ, чтобы осознать, каков на деле норов у ненастья...

— Этот твой стих получился неплохо, — пересилив себя, Зоэ выговорила слова старательно, совсем без дрожи в голосе.

Прикусив губу, она начала распрямляться, упрямо и последовательно отдирая взгляд от мостовой, как отдирают присохший финик — колупая с краешка и поддевая все дальше. Сперва Зоэ постаралась проследить стык камней и глянуть на стенку дома, затем уговорила взгляд вскарабкаться по стволику молодой лозы до низкого подоконника, вползти по раме окна — выше и выше. Аж шея ноет! Настроение — оно не финик, если уж расплющилось в лепешку, его быстро не собрать в нечто годное к употреблению. Тем более не выбросить, заменив новым.

— Да, сегодня удалось мне похвалиться очень кстати... пусть сонет и недозрелый, — согласился Альба. Остановился, развернул Зоэ лицом к себе, критически осмотрел, стер пот с её лба. Улыбнулся, осторожно погладил по волосам. — Танцующая с ветром, почему сегодня даже твой любимый юго-западный не в радость тебе? Скажи, не держи в себе, так легче. Ты ведь знаешь, я умею слушать. Иного важного пока не освоил, но слушаю неплохо.

— Я пустотопка, — лицо исказилось помимо воли, слезы, вроде бы высохшие вместе с дождем, вновь звенели в голосе и висели на ресницах. — Я была не такая, а вот — вся изошла на глупости, понимаешь? Ничего больше не умею и не могу, я тьфу, шелуха, мякина...

Зоэ сморгнула и помимо воли улыбнулась, кисло и криво — попросила о сочувствии. Хорошо жалеть себя и страдать, когда на тебя обращено внимание Альбы, и его темные глаза, как тот самый виноград из стиха, очередной раз впитают горечь твоих бед, и обязательно станет она хоть самую малость слаще — без причины, просто от разделенности беды. Зоэ смахнула слезинку, улыбнулась иначе, ровнее и шире. Так попросили пальцы Альбы, тронув уголок рта. Нэрриха хитро прищурился, довольный радостью, нарисованной его стараниями.

— Теперь я вижу: недалече утро. — Альба огляделся нарочито-деятельно. — Не выпить ли нам, в самом деле, сидра?

— Пьяницы вы оба, ты и Кортэ, — куда увереннее улыбнулась Зоэ. — Идем. Мне велено явится во дворец к полудню, я уже нарушила кучу правил! Опять буду строго воспитана злющим секретарем её величества. Ну как его, зануду, терпит наша Бэль?

Зоэ сама нырнула под руку нэрриха и заторопилась, более не уделяя внимания мостовой. Отчищенное щетками дождевых струй небо было синим, глубоким. Крылья птиц вспыхивали мгновенной белизной, перемешивали и взбивали счастье одоления непогоды.

— Глупые чужие правила следует сваливать кучей и не разбирать никогда, пусть гниют в забвении, — серьезно согласился Альба, поглаживая кожух виуэлы. — Порядок лишает тебя радости. Это недопустимо... но поправимо!

Зоэ хихикнула и пошла быстрее, цокая каблучками и вслушиваясь в звук — легкий, без спотыкания сомнений и шаркающей горечи. Альба едва слышно постукивал ладонью по виуэле и шагал в такт, словно танец вовсе не завершился, словно вся жизнь — сплошная пляска... а свидание с ветром, неудавшееся в предгрозовой хмурости утра, еще не поражение, но всего-то короткий штрих в большом и сложном узоре движения...

Платки у нэрриха не переводились, так что Зоэ привычно, на ощупь, выдернула из его кармана очередной и промакнула последнюю шальную слезинку. Плотнее прильнула к боку Альбы, еще разок шмыгнула носом, молча радуясь уюту убежища. А кто тронет? Да лишний раз и не глянут, вид у Альбы внушительный, эсток на перевязи боевой, и взгляд его далеко не каждому сулит виноградную сладость.

Альбу в городе знают едва ли не все. Великая, любому известная тайна: младший нэрриха приходится учеником покойному сыну тумана, златолюбивому и неугомонному Кортэ. Стольже всеобщий секрет — то, что дон Кортэ здравствуеет вопреки известию о своей трагической смерти, подтверженному надежным свидетелями. Это не удивительно. Кортэ очень, очень опасен в гневе, потому тайна его воскрешения столь глубока, потому дон бессовстно пользуется ею, не прячась. Кортэ, сын тумана — так он сам себя именует — проводит время в столице шумно, сидра пьет более, нежели вообще возможно. А драться сей яростный дон лезет чаще, чем приличествует завзятому повесе.

Зоэ дернула названого брата за рукав, окончательно отбросив огорчение.

— Аль, как же так: никто не сказал королеве, что Кортэ жив? За год с лишком?

— Правители щедры на казни гонцам, что темные вести приносят. К тому же дон Кортэ и сам не молчит, — чуть помедлив, нэрриха сплел новую рифму, тряхнул головой и добавил иным тоном, игривым. — Болтунам он без разбора языки готов порезать. Всем подряд и неустанно.

— Город немых, — хихикнула Зоэ.

— Берегись его, о Зоэ, и тебя — не пожалеет, — тем же тоном упредил Альба.

— А ты-то меня спасешь?

— Я в первом круге опыта, он в четвертом, — вздохнул нэрриха, снова погладил виуэлу. Как обычно, серьезные слова он не стал наспех рифмовать. — Но это мало что значит. Ты мне родня, а он, если взъестся, не прав. Я тебя спасу. Обязательно.

Дальше, в гору, пошли боковой улочкой, взбираясь по узкому шнуру мостовой, сплошь составленному из веерных полукружий обожженного кирпича. Кладка была старой, местами щербатой, она норовила коварно поймать каблук в щель и нарушить ритм движения. Улочка, впрочем, попалась веселая, она щурилась на путников мелкими лужицами-глазами, серыми в тенях и синими, когда изгиб допускал в колодец стен солнце, щедрое, летнее — готовое расшвыривать без счета звонкую медь бликов.

Влага дождика, короткого, как дурное настроение Зоэ, стремительно сохла. Камни одевались в пыльный бархат, теплели, звучали иначе. Плясунья продолжала выстукивать ритм — почти ровный, но содержащий легкую, едва уловимую особинку: строй стиха, недавно напетого Альбой, не утихал. Получалось не особенно задорно, даже несколько монотонно. Так удобнее думать, шаг за шагом подбираясь к грустной и трудной правде. Пришло время признать её, но все не отчаиваться и не прекращать рассуждений.

Позапрошлым летом Зоэ — сирота без рода и средств, вдруг очутившаяся в столице, при дворе, в милости у самой королевы. Тогда был момоент: голова пошла кругом... она показалась себе всемогущей, ну ничуть не менее! Она получила свободу и признание благочинности дара звать ветры, обыкновенно осуждаемого Башней. Она бестрепетно вышла на площадь как плясунья — первый раз в жизни — и перетанцевала взрослую пустотопку, опытную обманщицу, ухватившую свободный ветер за гриву. Справилась вопреки всему... и вот рядом — Альба, сын того ветра, пойманного в силки людской корысти и отпущенного из западни. Аль внимательно осматривает крыши домов и окна, быстрым цепким взглядом проверяет каждого встречного и попутного человека. Охраняет сестру. Попробуй пойми, игра это — или всё для него всерьез? Люди аж шарахаются, прищур-то у нэрриха решительный, да и внешность не располагает к неуважению. Альба рослый и широкоплечий, на посторонних смотрит хмуровато и даже изподлобья, изучающе. Радость и теплоту он приберегает для немногих близких друзей...

— Аль, почему ты таскаешь виуэлу в чехле? — Зоэ сморщила нос, спрашивая просто так, чтобы спугнуть тишину.

— Это дар учителя, и она лучшая из всех, что попадали мне в руки, — обрадовался теме Альба, погладил кожух. — Звонкое серебро в её голосе, лунное. Кортэ отдал мне часть души своей, я счастлив... он решил: пусть ученик приласкает заветные струны, сам же ушел, к золоту слух обращая.

— Да уж, рыжий ценит рыжее, — согласилась Зоэ.

Плясунья поглядела на названого брата, запрокинув голову, споткнулась, хихикнула и зашагала дальше, подхваченная под локоть. Странно и вспомнить, каким Альба сперва показался чужим, неразговорчивым. Когда он, как все нэрриха, явился в мир, выйдя на берег моря, он и сам едва ли верил, что станет заботиться о незнакомой девчонке и всерьез примет родство, немысливое между смертными и ветрами. Для его жизни нет счета лет и нет старости, болезни обойдут его стороной, даже законы страны и веры для нэрриха — вроде и не обязательны... Неукоснительно действует лишь древнее правило: пришедший по доброй воле сын ветра, если он признан своей плясуньей и призает её, дарует надежный мир стране, где поселился. Никто из взрослых нэрриха не поступит в найм к противникам короны Эндэры, если это угрожает спокойствию "колыбели" — так старинные правила именуют долину, приютившую юный ветер.

Старший из живущих ныне нэрриха — сам Оллэ! — признал столицу Эндэры колыбелью и возвестил нерушимость мира — аж на всю жизнь Зоэ. Что оставалось делать плясунье? Склонить голову и принять свою роль, протянуть руку совершенно чужому существу и ввести безымянного нэрриха в дом, назвав братом. Учить незнакомца самому простому, с некоторой настороженностью наблюдая, как тот целыми днями сидит, забившись в темный угол, трогает струны подаренной Кортэ виуэлы — этой самой, сейчас укутанной в тройной кожух.

А потом... Когда именно все переменилось, едва ли знает даже Альба. Сплелась ниточка, связала две души, да так плотно, стежок за стежком, сшила в одно целое, что теперь всякий день Зоэ и Альба неразлучны, и по-иному они себя не мыслят. Брат и сестра. Сирота, лишенная дома — и сын ветра, в доме вроде бы не нуждающийся. Но разве отказываются от тепла, от заботы и дружбы?

За зиму Альба выбрал имя, повзрослел умом и обрел первые навыки жизни в мире людей, а Зоэ рассмотрела сына восточного ветра глубоко, внимательно. Поняла: молчит он, потому что умеет слушать, чужих не впускает сразу в ближний круг, потому что пробует ощутить их настоящее, а не показное, отношение. Альба стал важным и близким, а во вторую зиму уже без запинки, от души, именовался братом. С ним и болтать хорошо, а уж шагать, не размыкая губ и все же ощущая общение и поддержку — вовсе замечательно. Он умеет слушать — и слова, и невысказанное, сокровенное... Знает, что спину Зоэ разогнула, шутить попробовала, а камень беды на её душе не сделался легче.

Что случилось? Почему ветры более не шепчут в ухо внятные слова, почему танец выцвел до жалкой игры, почему вера в себя сделалась тонка и ненадежна, как потраченная временем ткань?

— Аль, я сегодня совсем не слышала ветра, — Зоэ кое-как выдавила, облекла свою боль в слова, но легче не стало. — Может, я больше и не плясунья?

— Ты к себе ужасно строга, привыкла быть лучшей, забыла, что оступаются решительно все. Люди ломают каблуки и даже ноги не потому, что они пустотопы. Так я думаю. Дай себе время, представь, что ты сломала каблук — и просто не танцуй хоть месяц, хорошо?

— Душа у меня ссохлась, — совсем тихо шепнула Зоэ. — Аль, я подлая. Ноттэ меня спас, а я за две зимы напрочь выстудила сердце, забыла, какое у него лицо. Мне надо звать Ноттэ, чтобы его вернуть. Мне следует слушать его ветер! А я важного ничуть не помню. У меня все хорошо: есть ты, Челито, Кортэ, дом, достаток и прочее разное... лучше б я ногу сломала! Не болит душа так, как должно.

— Лучше уж ты не ломай ногу, — серьезно попросил Альба. Рассмеялся привычно, почти без звука, лишь выдыхая радость. — Зоэ, ну можно ли себя счесть пустотопкой, пока живет на свете мой славный учитель Кортэ? Когда он танцует, мостовая охает от недоумения. Косолапый пустотоп, он сам так называет себя.

— Он не пустотоп, — покачала головой Зоэ. — Но я плохо учу. Он странный, все у него чересчур и все — штурмом и приступом. Оба вы не похожи на детей ветра. Ты серьезный, а он вовсе упертый. Таран на двух ногах... Как такого учить? Он повторяет в точности, будто марширует, а надо — искать своё, внутри. Это как стихи. Хочешь сочинить свои, не собирай новое из обломков чужих строк, как стену из кирпича.