Трое

Олег Верещагин

ТРОЕ

Знаешь, с клятвами надо всерьёз...

Ёльф.

15-Й ГОД ПЕРВОЙ ГАЛАКТИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ.

ЗА НОВОЙ ЛИНИЕЙ ФРОНТА НА СФЕРОСЕВЕРЕ ТЕАТРА БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ.

Я всегда привык думать, что наш истребитель — очень большой. Ну ведь и правда, он был большой — почти как "настоящий" космический корабль. Двадцать метров длины, всего втрое меньше, например, какого-нибудь корвета. А нас на истребителе — только трое. Не тесно вроде бы... а вообще на самом деле, конечно, тесновато, потому что основная часть КБНН-Т "Сель" забита горючим, боеприпасами, вооружением, приборами, системами обнаружения, жизнеобеспечения и многим-многим-многим, очень многим другим. Забита так, как ни у одного корвета.

И ещё я привык думать, что он очень быстрый. Конечно, не как основные машины и даже не как начавшие недавно выпускаться тяжёлые истребители межимперского проекта "Дракон" — но очень быстрый. Да он таким и был. Быстрый, с большим радиусом действия, на таком можно пролететь через всю Солнечную Систему — собственно, его так и тестировали.

Вот только и наша величина и наша скорость в масштабах той Пустоты, в которой мы оказались — это мизер. Это... нет, всё-таки капля в море хотя бы теоретически заметна и осознаваема.

А наш "Сель" в масштабах Галактики... даже той её части, где идёт война — нет...

...Энергии нам хватит надолго. Наш вихревик можно при случае даже переключить на основные двигатели. Конечно, будет рассинхронизация и снизится скорость, но допустимо, вполне допустимо. Мы можем лететь вечно. Для человека всё, что дольше его жизни — "вечно", и это, в целом, правильно.

Однако через двадцать восемь дней у нас кончится штатный запас кислорода. Ещё трое суток — это резервные патроны, дыхание "обогащённой смесью", когда бешено стучит сердце и тянет на зевоту каждую секунду, а голова кружится, словно ты сидишь на карусели. И столько же можно прожить — протянуть — в скафандрах. В общем, через месяц нас не станет, а истребитель будет лететь дальше и дальше, энергии ему хватит...

...а, да, я уже сказал.

Пять дней из этих тридцати четырёх суток уже прошли...

...Когда мы поняли, что терминал уничтожен, то сперва даже как-то не испугались. По крайней мере, я не испугался и думал, что раз я тут самый молодой, то командир-пилот мичман Осоргин и стрелок-механик старший матрос Лунгу, конечно, не испугались тоже, ведь они воевали намного дольше меня. Только через какое-то время — во сне в первую же ночь после того, как мы окончили проверку сектора и полетели прочь от места боя, в который не успели — я осознал, что произошло и проснулся от ужаса с облегчением: конечно же, это был сон!

Это не был сон. Я лежал на третьей, верхней полке нашего "спального шкафа", ощущал и слышал, как движется истребитель и медленно понимал, уже наяву осознавал, что именно с нами произошло.

Меня всю жизнь воспитывали в страхе перед малейшим проявлением трусости. Ещё до кадетки я понял, что страшней всего — быть трусом; в кадетке это было основой воспитания. Только поэтому я не вскочил с криком уже настоящего, не во сне пришедшего, ужаса.

Корпус истребителя был неподвижен, только уже давно изощрившимся чутьём я не столько чувствовал, сколько понимал мелкую вибрацию кормы, говорившую о том, что двигатели включены и разгоняют нас — разгоняют дальше и дальше от места трагедии, прочь, прочь, прочь с огромной скоростью, которая здесь, внутри истребителя, кажется неподвижностью. Потом двигатели можно будет выключить. Я неожиданно вспомнил никогда ещё не пригождавшиеся мне (и вообще едва ли нужные) таблицы расчёта безмоторного полёта за счёт движения вдоль краёв гравитационных полей звёзд и планет. В кадетке мы слушали лекции об этом, как заворожённые — было в таком полёте что-то захватывающее и величественное...

Я понял, что успокоился. Страх остался во мне, как кусочек отломившегося острия акации под кожей — не трогать, и он не зудит. Я в детстве старался этот кусочек сразу вытащить, зудит они или нет. но сейчас мысли об этом так же бесполезны, как мысли о гравитационных полях.

Страх меня не спасёт, а разогнаться гравитационным полем мы не успеем. Мы умрём раньше, чем это станет возможным хотя бы изначально.

Я сделал три заученных, очень быстрых движения и выбрался из "шкафа" наружу. Постороннему человеку всегда кажется, что космонавт в скафандре неуклюж, а, когда тот начинает двигаться — что это какое-то волшебное умение. На самом деле — просто тренировки и тренировки. Стоя на палубе, я понял, что все эти мысли о мелочах, бесконечный поток мыслей, никак мною не контролируемый — это попытка не думать о самом главном.

О том, что мы умрём. Не когда-то. Нет. Скоро.

Шлем был откинут, но я ничего не слышал, кроме таких же привычных, как вибрация кормы, "мелких" звуков начинённого техникой аппарата. В жилом помещении я был один. Дежурить сейчас должен был Осоргин, а это значило, что они с Лунгу сидят в рубке и разговаривают. Мне захотелось туда. Очень захотелось. Потому что там я тоже буду говорить или хотя бы слушать, что говорят они, а значит — меньше буду думать.

Я закрыл скафандр, поверил все системы и разблокировал дверь в шлюз. Мелькнула мысль: сейчас я открою её — и увижу рваный металл вместо носа, а дальше — обрыв в космос. Глупейшая мысль, такого не может быть. Но я представил себе это очень ясно. И всё ещё думал об этом, закрывая за собою дверь. Такое может быть, только если с нервами совсем плохо и надо сдаться в медпункт, чтобы денёк полежать в "музыкальной шкатулке" (1.) . Я потоптался в тесном шлюзе, включил переговорное устройство на рубку, чтобы попросить разрешения войти. И замер, приоткрыв рот, потому что услышал, о чём они говорят.

1. В данном случае имеется в виду, конечно же, не знаменитая камера пыток, а комната отдыха, где в случае нервного перенапряжения военные не-дворяне могли снять его при помощи сложной комбинации сонотрона, звуков, ароматов, смены цвета и музыкальных аккордов. Теоретически разработанная ещё в конце Серых Войн, применялась достаточно широко лишь в годы Первой Галактической Войны и в первое десятилетие после неё. Почти всегда это применение имело отношение к ВКС.

Подслушивать — низко. И я бы никогда себе такого не позволил, подал голос или вернулся обратно, если бы речь шла о чём-то личном. Но они говорили о том, что напрямую касалось всех нас.

И меня, да.

Говорил Осоргин. Неспешно, задумчиво — я просто-таки увидел его, как он сидит — даже в скафандре ухитряясь выглядеть расслабленно — в кресле и покачивает ногой...

— Очень может быть, что это не просто нападение. В конце концов, чтобы уничтожить терминал, недостаточно обычного набега. И с другой стороны никто не станет собирать целую эскадру специально ради такой мелочи.

— Так вы думаете... — начал Лунгу, но Осоргин его перебил:

— Потише на всякий случай. Всё и так не очень хорошо, если же это и правда наступление, которое давно предсказывали — то мы в любом случае в тылу врага.

— Их остановят, — голос Лунгу был твёрдым. Но мичман возразил:

— Не уверен. По крайней мере, здесь — не уверен. Здесь совсем мало наших сил. Вы и сами знаете, что мы в последние годы безобразно размазали их по фронтам. Поэтому — потише. Максиму не обязательно это знать.

— Но, если это так и если это был не набег, а двинулся фронт, мы бы получили... — старший матрос сам себя перебил: — Впрочем — нет. Не с нашей станцией.

— Вот именно, — подтвердил Осоргин.

— Но тогда довольно высока вероятность, что мы встретим тут корабли. Вражеские корабли.

— Вот именно, — повторил Осоргин.

— И тогда встаёт вопрос о наших действиях.

— Вот именно, — я услышал, как мичман засмеялся. — Если бы не Максим — вопросов не возникало бы.

— А... да, — Лунгу что-то пробормотал по-валашски. — Я сегодня что-то крайне туп. Но он солдат. Даже элитный солдат. И то, что он может умереть, им, насколько я знаю, подробно объясняют на первом курсе.

— Вот честное слово, сразу после выпуска из Лицея я бы с вами согласился без раздумий...

— Думаете, ему будет легче в плену? — горько спросил Лунгу.

— Не знаю, — в голосе мичмана прозвучало непривычное раздражение. — Я не знаю. Ситуация настолько нештатная со всех концов, что я просто не знаю, что тут лучше, что хуже.

— Разумней всего в случае такой встречи имитировать сдачу и взорваться, когда нас пристыкуют, — буднично сказал Лунгу. — Если по чести... это ведь намного быстрей, чем та растянутая на недели смерть, в лапы которой мы попали...

...Они ещё что-то говорили, но я уже не слышал толком, еле дыша от негодования. Злость полностью уничтожила страх, я понимал только одно: они там решают что-то без меня — что-то важное, что-то, касающееся всех нас, всех троих — и без меня!

Вместо запроса я ткнул клавишу, открывавшую дверь — и она с тихим "шшпоук..." отъехала по дуге. Я шагнул внутрь и остановился, закрыв за собой толчком в клавишу наугад. Яростно толкнул, как будто дорогу куда-то обратно себе отрезал. На меня смотрели сразу оба моих сослуживца. Они удобно расположились на своих местах и, если бы я не слышал только что, о чём они говорили, я бы решил — да ни о чём серьёзном.

Мичман Осоргин и правда покачивал ногой.

А я и правда был сейчас очень зол.

— Явление, — буркнул Лунгу. Осоргин чуть приподнял брови. А я, чтобы сразу всё прояснить и не ввязываться в споры, выпалил:

— Это... это нечестно, товарищи! Это — неблагородно!

* * *

Меня зовут Максимиллиан Ратовичяс. Я литовец, хотя родился на Надежде и Землю увидел по-настоящему только в десять лет, когда прилетел поступать в кадетскую школу ВКС в Маклайск. Правда, за время учёбы кое-что удалось посмотреть. Хотя нас учили очень сурово, сутки были расписаны так, что условно свободного времени оставалось всего-то на еду и сон — но, если во время отпусков тебе было слишком долго добираться до родных мест, то Вооружённые Силы брали на себя заботу о твоём досуге. И делали это всерьёз.

Домой, на Надежду, я летал пять раз — в летние основные очередные отпуска. 19-20 июня выбирался с Земли и числе 30 июня — 2 июля оказывался дома. Почти весь июль и две недели, чуть больше, в августе проводил там, а потом пускался в обратный путь, чтобы оказаться в школе к 26-27 августа. А вот осенний промежуточный очередной отпуск (1-10 ноября), зимний праздничный отпуск (26 декабря-12 января) и весенний промежуточный очередной отпуск (1-10 апреля) путешествовал по Земле и даже на Луну залетал. Думаю, что земные мальчишки моего возраста не видели и половины того, что мне показала служба. Наша метрополия переживала не лучшее время. За год до моего поступления рабочий день увеличили до 10 часов, ввели карточки на некоторые виды продуктов, трудовую повинность для пятнадцатилетних, резко сократили гражданские пассажирские перевозки. А уже когда я учился — ввели карточную систему на товары повседневного потребления, одежду и обувь, понизили планку трудовой повинности до тринадцати лет и ещё немало всего появилось, из-за чего особо не поездишь во время отдыха. А мы были на полном гособеспечении по высшему классу, нам не жалели премиальных бонов, организовывали экскурсии с проживанием и питанием... Было неудобно, если честно. Помню, что на третьем курсе мы (я имею в виду не только нашу школу, списались через информационные пространства Империй чуть ли не все школы!) даже обратились в Большой Круг с просьбой часть наших льгот и возможностей передавать "обычным" ребятам — кто отличился на производстве, просто в жизни... Их же много! Через какое-то время нам ответили через Большой Круг пионерская и скаутская организации. Они писали, что наши льготы — это не подарок, которым можно делиться. Это тоже часть нашей учёбы и мы не можем ничего "передать" — а они никогда не возьмут от нас того, на что не имеют права. Потому что это мы, а не они пойдём в бой в пятнадцать лет... И если они нам и завидуют — так лишь поэтому, но тут ничего не изменишь...

Потом я прямо из последнего отпуска улетел к месту службы. Точней, на промежуточную Луну, номера которой даже не запомнил — а потом на штабной терминал "Омикрон", откуда сотеннотысячный поток таких, как я, распределяли по флотам, эскадрам, Лунам и терминалам...

...Ионуц Лунгу формально младше меня по званию. Он старший матрос, а я — старшина, да ещё старшина-кадет, окончивший школу. Но на самом деле он вдвое старше меня и вообще самый старший в экипаже. Мичман Олег Осоргин старше меня на два года, но оба этих года воюет. А я — всего полгода, и все эти полгода я провёл на боевом терминале "Часовой-12" — на самой линии фронта, на воображаемом "севере" тот колоссальной сферы, которую мы, земляне, заняли в первые годы войны. Впрочем, фронт не двигался уже несколько лет, и боевые действия ограничивались стычками патрулей и стремительными рейдами малых сил.

Терминал — и наш и вообще любой боевой — это космическая крепость с гарнизоном в несколько тысяч человек, охраняемая в нашем случае 12-й отдельной эскадрой из эсминца и трёх корветов. Это не считая базирующихся на самом терминале двух эскадрилий истребителей (1201-я тактических из двенадцати штук и наша 1202-я тяжёлых — из шести) и собственного вооружения терминала, способного успешно противостоять нескольким линкорам с кораблями сопровождения. А ещё — крейсер-рейдер, ещё — больше десятка вспомогательных кораблей...

На 12-й боевой палубе (почти по экватору терминала, но всё-таки на "северной" стороне) стоит пусковой веер нашей эскадрильи. Отсюда могут мгновенно стартовать одновременно все шесть "Селей", сюда же они возвращаются, зависают и их подтягивают захватами палубные команды. Хотя вообще редко дежурят сразу все шесть машин...

Со стороны "Сель" похож на бумажный самолётик. Когда я учился в начальной школе на Надежде, ещё до кадетки, то кто-то где-то нашёл эту старинную забаву и самолётики нескольких видов залетали по коридорам и на улице — и просто так, и в воздушных боях по сразу придуманным правилам... Как только я впервые увидел один из самолётиков — длинный, остроклювый, узкий — то сразу подумал: ""Сель!"" Тогда их уже строили...

...так вот. "Сель" похож на бумажный самолётик. В остром клюве расположены основные приборы, в том числе — и часть моего штурманского хозяйства, а именно — коллиматор и лидар. До кой-чего добраться можно только снаружи. Я имею в виду, если ремонтировать надо. Я это умею делать даже в открытом космосе и на полном ходу. Хотя, если так приходится поступать — то дела плохи.

В верхней части носа — 57-миллиметровая автоматическая одностволка с запасом в сто снарядов. В нижней по бокам — две автоматических одноствольных сорокапятки, к каждой — сто пятьдесят снарядов. На концах крыльев — по одной спаренной автоматической двадцатимиллиметровке, у каждой — триста снарядов, и эти пушечки вращаются чуть ли не в области сферы. С беззащитного вроде бы хвоста к нам мешают всерьёз подобраться наши дюзы, хотя они же — и очень уязвимы. Правда, там целая куча автоматических ловушек.