Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Глава 1

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Как в черной жизни своей я могла быть так глупа и слепа?

Задаю себе сейчас этот вопрос, а ответа не вижу.

Почему не приглядывалась к людям, не разговаривала с ними, не пыталась понять, не спрашивала о нуждах их, о желаниях?

Только себя видела, только себя слышала, за что и поплатилась. Ладно бы одна я дурой была, сама и плакалась потом, так ведь и других за собой моя глупость потянула.

Не пойми чем занималась. Кому сказать — платочки вышивала.

По обычаю-то так: на царевичеву свадьбу подарков не дарится, а вот невеста может кого из гостей своим рукоделием одарить. Не всех, понятно, только самых важных, кого выделить надобно, да приветить.

За меня тогда все Фёдор и свекровка решили. Они указывали, а я только руку протягивала и кланялась. Мол, прими, добрый молодец.

Свекровка решала, если уж перед собой и честно сознаваться, Фёдор ей повиновался, а я им обоим.

И не думала ни о чем. Тупым растением жизнь прожила, хорошо хоть, перед смертью опамятовала.

Хорошо хоть в монастыре жизнь научила, заставила о других думать, не только о себе.

Сейчас же я на месте сидеть да ждать невесть чего не могу, нельзя мне, боюсь я, что наново тем же кончится.

Мне очень надо побывать в священной роще. Но сейчас уже легче, мне уже красться не надобно. Илья поможет. Скоро свадьбу его играть будем, вот и попрошу его отвезти меня к Добряне.

Заодно еще раз проверим, что нет на нем аркана или еще какой пакости, не накинули заново.

А ведь ходит братик смурной, тоскливый весь, что день ненастный. И есть тому причина, красивая, статная, черноволосая — вот кого бы в монастырь навеки.

Царица Марина, гадина ненасытная!

Отставила она Илюшку от своего тела, как лакея какого, и мучается брат. Страдает, переживает, места себе не находит... я тоже. Мне и подумать страшно, а ведь не первый год происходит такое! Блуд, разврат, поношение... как могла она мужу изменить?!

Борис ведь... это просто — Боря! Просто самый лучший мужчина в мире, единственный, а она под других, по койкам скачет — разве можно так?

Раньше я бы подлой рунайке в волосы вцепилась, сейчас же... понять я ее могу. В монастыре и не такого навидалась. Только вот понять и простить не равнозначно ничуточки, понять я могу эту гадину, а простить — не прощу, и не спущу, и спрошу все с лихвой, когда момент придет.

Для меня Боря — ровно солнышко ясное, небо светлое, руда, по жилам бегущая. Его не будет, так и меня не станет. А Марина? Кто он для нее?

Что было в моей черной жизни, когда Бориса не стало?

Она ведь не умерла, не рвала на себе волосы, не кричала, в истерике не билась, не окаменела... вообще она горя не проявляла. Так себя вела, словно горе и не беда вовсе, и хуже быть могло.

О троне она горевала, о власти, о несбывшемся. Сейчас я это понимаю, но именно сейчас. А тогда...

Сама я окаменела от горя. Не видела ничего, не слышала...

С Мариной и половины такого не было. Трети не случилось!

Не люб он ей?

Может и такое быть. Принудили, приневолили... всяко бывает! Но потом-то? Неуж не разобралась рунайка, какой он? Ведь не дура же!

Хотя и так бывает.

Не люб — и хоть ты о скалы разбейся. Не поможет.

Не знаю.

Тогда я и мысли допустить не могла, что рунайка — и мой брат под одним одеялом окажутся! Да просто изменить Борису мне святотатством казалось! А ей и ничего, вроде...

В той жизни не приглядывалась я к ней, не задумывалась. В этой же... не спущу!

Хоть что увижу — не попущу!

А я увижу.

В отборе царском несколько ступеней. Сначала избранницам башмачок особый примеряют. Ежели нога больше нужного, не подходишь ты.

Я-то и в тот раз подошла, ножка у меня маленькая.

Потом всех выбранных лекарь осматривает.

Невеста царская должна быть статной, здоровой, росту высокого, обязательно девушкой нетронутой — мало ли что?

Потом с семьями девушек разговаривают. Выясняют, многочадны ли. Могут ли наследника родить царю-батюшке.

Ежели детей в семье мало — нипочем не допустят.

Забавно, но змея рунайская тут всем взяла. И румяна, и статна, и рунайцы все плодовитые...не все детки у них выживают, но тут уж так: Бог дал — Бог взял.

Далее девушек в палаты царские привозят. Не всех, лишь самых-самых, а таких больше сотни и не набирается, и с ними государь да бояре беседуют. Из сотни может, человек десять и останется, не более. Потом отобранных боярышень в терем селят, в покои девичьи, и живут они там несколько дней. Может, дней десять — пятнадцать. Разговаривают, работу какую делают, вышивают, шьют, кружево плетут... мало ли, что придумать можно для урока?

За ними бояре да родственники царские наблюдают.

Не просто так.

Подмечают всякое.

Не больна ли девушка, ведь не всякую хворобу и лекарь царский увидит? Не сварлива ли, не руглива... Царица ведь будущая, к чему на троне торговка ярмарочная?

А тут-то характер наружу и лезет! Да как лезет!

Прошлый раз я только молчала, да слезы лила, отпор дать не смела. Потому и годной была признана. А вот несколько боярышень по домам отослали.

Что уж с ними дальше стало — не знаю. *

*— считалось, что царских невест выдавать за кого-то ниже рангом — нехорошо. Урон чести государевой. А где на сотню девушек царей наберешь? Так и маялись или в девках, или в монастыре, или обходные пути искали. Прим. авт.

А еще государь мог мимо пройти, на невест посмотреть.

У нас царевич, конечно, да от того суть не поменяется. Будут за эти дни с нами беседовать, сокровенное вытягивать, приглядываться.

Будет Фёдор похаживать, поглядывать.

Уж потом, в конце, останется девушек пять, много — семь, с которыми он лично поговорит, и невесту себе выберет.

В тот раз все быстро было.

Меня напоследок оставили, я в комнату еще войти не успела, Фёдор меня к себе притянул, поцеловал, сказал, что давно уж выбрал. А я и слова вымолвить не смогла.

Только потом плакала.

Казалось, что-то надвигается, ледяное, страшное, темное... так оно и вышло потом.

А что я почуяла? Что меня крылом задело? Тогда я не поняла, может, теперь разобраться смогу, доискаться и допытаться? В черной жизни своей промолчала я, да и что я сказать могла? Кто бы меня слушать стал?

Никому я не была интересна, ни отцу, ни брату. Только то волновало, что я могла в семью принести.

Серебро, связи, родство с семьей царской... то дело выгодное, полезное, важное! А сама Устинья? А что нам до нее дела? Продали уж выгодно? Так второй-то раз не продашь!

Теперь так не будет!

Не допущу, не позволю, не обойдутся со мной впредь, как с вещью бессмысленной!

Справлюсь ли? Обязательно справлюсь, ведь цена невмешательства моего — жизни близких, да и моя жизнь. Когтями драться буду, зубами врагов рвать! С кровью, с мясом победу выцарапаю!

А ежели нет, ежели не получится у меня победить, с душой спокойной в землю уйду. Буду знать, что близкие мои живы останутся, а это главное. Что до меня, я уже раз умирала.

Не больно это. Больно другое, когда любимые уходят, а ты остаешься, сама не зная, для чего землю топчешь. Лишь б они все жили, а о себе я и думать не стану, нажилась уже. Лишь бы справиться, сдюжить, вырвать победу — не для себя, для них!

Что угодно для того сделаю. Жива-матушка, помоги!

* * *

Сани катили, молодежь переглядывалась.

Так-то оно в Рождественский пост и по гостям бы ходить не надобно, но тут дело другое. Не для развлечения они едут, а по надобности.

Маленькую Вареньку Апухтину из деревни привезли, Машка о том и грамотку прислала.

Понятно, не Илье, неприлично то. А вот Устинье — можно написать, и в гости пригласить можно, а уж кому Устя скажет, только ей и ведомо.

Илья от невесты не потаил, что Устинью послушал, вот Марья и поняла, что с золовкой ей, кажется, повезло. Не каждая б поняла, иная и заклевала б до смерти за глупость девичью, а эта дочку в дом взять предложила, саму Марью успокаивала, и все это от души, все искренне.

Ценить надобно.

Со второй боярышней, с Аксиньей, Марья пока и не виделась толком, так, пару раз, да под присмотром старших. Та и не рвалась сильно с Марьюшкой дружить, рукой махнула. Мол, замуж выйду — зачем мне та Апухтина?

Вот когда б Ижорская, к примеру...

Но о том Аксинья молчала. А Марья и не лезла — к чему? Ей и того хватало, что отец успокоился, да мать ее пилить за глупость перестала. Теперь только наставляла Илью любить да беречь. Коли попался такой дур... то есть благородный мужчина, так за ним приглядывать в восемь глаз надобно. И хорошо, как золовка на твоей стороне будет. Она-то и поможет лишний раз, и поддержит, и за тебя порадеет, когда сама не справишься...

Марья и не спорила. Она маленькую Вареньку с рук не спускала, так счастлива была доченьку увидеть. Век бы с малышкой не расставалась!

Вот и подворье, псы залаяли, Никола Апухтин на крыльцо вышел, сам встречать гостей дорогих.

Илья из саней выпрыгнул легко, сестрам выбраться помог, покамест батюшка матушку вынимал, на Устинью поглядел, та и кивнула. Подворье оглядела — народу много. Хорошо.

Илья несколько шагов сделал — и на колени в снег упал.

— Не гневайся, боярин.

Никола аж рот открыл, потом спохватился, что снег залетает, приосанился — да и что сказать не знает. На что гневаться-то? О чем ругаться?

Илья его долго в неведении не оставил.

— Наш то с Машенькой грех, что до свадьбы не утерпели. Весь я перед тобой, как есть, как хочешь, так и казни, за девочек я век виниться буду. Когда б знал, раньше б с повинной пришел, Машеньку за меня замуж упрашивал отдать.

Никола выдохнул.

На подворье поглядел — стоят и холопы, и слуги, глазами хлопают. Вот ведь... какие слухи по столице пойдут. А... а вот такие!

— Надо б тебя раньше розгами драть, а теперь уж — вырос.

— Казни как хочешь, боярин, твоя воля. Дозволишь невесту мою повидать, да дочку на руках понянчить?

Никола с Алексеем переглянулся, кнут у подбежавшего холопа взял, Илье показал, да и опустил.

— Когда обидишь девочек — не обессудь. Дочку как положено признаешь!

— О том и прошу, боярин!

— То-то же... своевольники. Ладно, иди ужо, ждут тебя твои ненаглядные, все глаза в окошко проглядели.

Илья с колен встал, поклонился земно.

— Благодарствую, боярин, не забуду твоей доброты.

— Иди уж... сами молодыми были, небось.

— Были мы когда-то, — вздохнул Алексей Заболоцкий. Ему-то что с того? Удаль молодцу не в укор, да и девка... наследовать она не будет, замуж выгодно выдадим, хочет Илья таким образом жену свою от сплетен лишних прикрыть — пусть его.

А насмешливого взгляда Устиньи и вовсе никто не заметил. Разве только боярыня Татьяна приметила кое-что, да призадумалась.

* * *

— Машенька, вот она какая? Доченька наша?

Пара слов вроде и пустячных для Ильи-то. Но если за эти слова смотрят на тебя такими сияющими глазами... поди, и на святых так не смотрели. Вроде Марина и красивее Машеньки, а вот в эту секунду такой от его невесты свет идет, что всуе меркнет красота царицына. Как картинка лубочная перед иконой.

— Да, Илюшенька.

— Маленькая она такая... ее и брать-то боязно.

Холопки зашипели, зашушукались. Аксинья нос наморщила. Варенька глазенки открыла, запищала, Марья ее на руки взяла, на Илью взгляд беспомощный бросила.

Илья ее приобнял легонько.

— Ты мне потом подскажи, что доченьке надобно, как устроить ее лучше? Нянюшка уж вовсю хлопочет-суетится, да мало ли что упустим?

— Подскажу, Илюшенька...

Как-то само собой Варенька маленькая на руках у Ильи оказалась, заворковала что-то...

— А глазки у нее мои, не иначе. Серенькие? Поголубеют потом?

Мигом все глазки углядели, заохали...

А Устинью боярыня Татьяна поманила. Устя кивнула, да и за ней выскользнула, в отдельную горницу прошла, поклонилась привычно.

Мол, слушаю тебя, боярыня.

* * *

Татьяна тянуть не стала.

— Ты брату подсказала, как поступить?

— Он и сам неглупый, боярыня.

— Не додумался б он. Ты подсказала, на тебя он поглядывал.

Устя промолчала. Говоришь ты, боярыня о брате моем. А услышать-то ты что желаешь?

Боярыня продолжать расспросы не стала, поклонилась в пояс.

— Благодарствую, Устинья Алексеевна.

Устя едва не зашипела.

Не по чину то. И боярыня ей кланяться не должна, и не так все... быстренько сама земной поклон отмахнула.

— Прости, боярыня, а только рада я, что ты не прогневалась. Не хотелось мне, чтобы за спиной у брата, да невестки поганые языки помелом мели, вот и посвоевольничала.

— Хорошо ты, Устинья, придумала. Машенька у меня младшенькая, последыш... баловала я ее, берегла от всего, вот и получилось... что есть.

Боярыня дальше досказывать не стала. Да Устя и так поняла.

И судьбы иной боярыня хотела для дочери, и огневалась на глупую, и просто злилась, что так-то, и языки чужие были злее пчел. Вот и шипела боярыня, вот и не радовалась ничему.

А сейчас, вроде как, и тучи расходятся.

Да, не князь Илюшка, но все ж в палаты царские вхож. А ежели Устинья замуж выйдет, как шепоток по столице ползет... Машку они тогда, оказывается, выгодно замуж выдали.

И подругам — змеюкам подколодным, теперь отвечать можно, как положено. Да, молодежь не стерпела. Ну так... мало кто до свадьбы-то девкой оставался, ей про то ведомо. Когда б Машка раньше призналась, раньше б и свадьба была. И внучку признали, все ж за нее душа тоже болела.

Алешка-то Заболоцкий — тот ясно, за что старается. Денег ему Никола предложил.

А вот Илья... тот по-разному невесту мог принять. И никто б его не упрекнул, в жене он полный хозяин. И сестра его постаралась. А могла б Машку вконец заесть, беззащитная она, Машка-то...

— Так хорошо же все получилось, боярыня? — Устинья смотрела невинно. — Плохо, что Илюшка до свадьбы не дотерпел, мог бы и посвататься, как положено, да боялся, наверное. Все ж не такие мы богатые, а предки... знатность на хлеб не положишь. Зато теперь у Вареньки все хорошо будет. А как отец дом новый на Ладоге молодым поставит, обещался он, так и вам в радость будет к дочке заглянуть, внуков понянчить? А может, и дочери что хорошее подсказать?

— Сегодня у меня еще одна дочка появилась, когда не оттолкнешь.

— Рада буду, боярыня.

Женщины молча друг друга обняли, Татьяна Устинью по голове погладила, едва не заплакала от счастья тихого.

Хорошо все у молодых?

Вот, пусть так и остается. Пусть ладится. А кто им мешать будет, того хоть боярыня, хоть боярышня с костями сожрут, не помилуют!

* * *

— Пойдем, мин жель, развеемся немного! Сегодня вдова Якобс свой дом для молодежи открыла, вино есть, а какие девочки там будут — восторг!

Фёдор даже и не задумался — кивнул раньше, чем слова Руди дослушал. И как тут не согласиться? Тяжко сейчас в палатах, тошно, невыносимо, ровно черной пеленой все кругом покрыло, затянуло, и света под ней нет, и радости.