Писарь во тьме

Ветер выл над пепелищем, словно оплакивая погибших. Иван Тихонович вцепился в оплавленный край печной трубы, чувствуя не только холод, но и обжигающую боль утраты. Перед глазами плясали тени пожара, лица жены и детей, обратившихся в прах.

Рядом, сжавшись, стояла Алена. Сажа покрывала ее лицо, в глазах плескалась боль, прикрытая застывшей ненавистью.

Вдалеке послышался топот копыт. Из-за покореженных яблонь вылетел казачий отряд во главе с атаманом Зарубой. Шрам, пересекавший его лицо, делал его похожим на хищного зверя. Его взгляд впился в Ивана.

— Грамотей? — прохрипел Заруба, спрыгивая с коня. — Нам писарь нужен.

Иван сглотнул, ощущая сухость во рту.

— Писать умеешь? Служить будешь — выживешь. А нет — волком корм станешь, да и девку твою до беды доведут. Выбирай.

Предать память о семье? Но умереть сейчас? Позволить этому зверю распоряжаться Аленой? Внутри теплилась искра — помочь кому-то, предупредить.

— Буду писарем, — прошептал он.

Уголок губ Зарубы дернулся. Он сплюнул под ноги Ивану.

— Завтра на рассвете — в наш стан. Списки селений составлять, дань собирать. Служить верой и правдой. Обеспечу кровом и жратвой. Но смотри, чтоб я доволен остался. Иначе... плохо будет.

Иван молчал, опустив голову. Продал ли он себя? Возможно. Но в душе зародилась решимость: служить, но не быть рабом. Выискивать слабости врагов, сеять сомнения, ждать момента. Он станет писарем во тьме, и тьма эта поглотит их.

Стан Зарубы вонял гарью и немытыми телами. Иван знал этот запах. Запах пепелища, где осталась его жизнь.

Кибитка-писарская — тесная лачуга, пропахшая сыростью. На кривом столе том учета и засаленное перо.

Хлопнула дверь. Заруба швырнул на стол тугой мешок, монеты блеснули в полумраке.

— Считай! — атаман буравил взглядом. — К утру чтоб каждая монета! Обсчитаешь — девку казакам отдам!

Алена, кутаясь в платок, вошла следом. В глазах — упрямство. Она протянула Ивану хлеб и воду.

— На, поешь, — прошептала, не глядя на атамана.

— Работай, говорю! — рявкнул Заруба. — Девку береги, чтоб у меня соблазн не появился.

Ночами Иван корпел над книгой. Считал, изучал систему. Глаза видели приписки Зарубы, украденные суммы. Он искал слабые места.

Однажды поймали мальчишку-пастуха с запиской, предупреждающей о набеге.

— Кто тебя послал?! — Заруба бил плетью. Мальчишка молчал. Кровь на снегу.

— Хватит! — Иван сорвался.

— Ты что удумал? Раб!

— Я — писарь! Вижу ваши записи! Обман и воровство! Обманываете казаков!

Заруба опешил. Оценил Ивана. Махнул рукой.

— Отпустите мальчишку.

Вечером, у костра с Митькой, Ивана не покидало предчувствие беды. Митька смотрел в огонь, осунувшись.

— Зачем? Грабим бедных... Это казачья доля?

Иван вздохнул.

— Заруба алчный. Ему плевать. Деньги застилают глаза. Мы не казаки, а разбойники.

Алена приблизилась в тени.

— Казачки недовольны. Заруба отнимает последнее... Ропот растет. Скоро рванет.

В стане Зарубы свистел пронизывающий ветер, но страх обжигал сильнее холода. Среди ночи в кибитку ворвался казак, лицо грубое, злое.

— Атаман кличет. Живо!

Иван тревожно взглянул на Алену. Она побледнела, прижалась к стене, будто ища защиты. Он коснулся её руки, чувствуя, как она дрожит.

— Буду ждать, — прошептала она, крепко сжав его ладонь. В ее глазах плескалась тревога, но и решимость.

В избе Зарубы стоял удушливый запах сырого меха и табака. Атаман сидел за столом, словно паук в центре паутины, и его шрам, пересекающий щеку, в дрожащем свете казался еще зловещее. На столе — ведомости, перевернутые вверх дном.

— Садись, писарь, — голос Зарубы был обманчиво спокоен.

Иван опустился на лавку, чувствуя, как холодок пробегает по спине. Он знал: пришел его час. Или сломаться, или...

— Знаешь, Иван, — Заруба подался вперед, — я ведь не вчера родился. Вижу, что в глазах твоих плещется. Жалость к этим... как их... крестьянам. Девку свою жалеешь? Слабость это. А слабость — гниль в войске.

Атаман кивнул на ведомости.

— Это что такое, а? Доходы падают! Ты мне чего, воровать вздумал, пока я спину гну?

Иван сжал кулаки под столом. Ярость клокотала, но он старался сохранять спокойствие.

— Ошибся, атаман, бес попутал! — проговорил он как можно убедительнее. — Все исправлю, как скажешь.

Заруба усмехнулся, встал и стал медленно обходить стол, как волк, примеривающий жертву.

— Ошибся, говоришь? А может, это ты деревеньки предупреждаешь? Чтобы казакам моим ничего не досталось? Я ведь слышал, ты парень добрый, сердобольный.

Атаман остановился прямо перед Иваном, прожигая его взглядом.

— Есть одна деревенька, — прорычал Заруба. — Богатая. И вроде как не тронутая еще. Вот ты мне сейчас приказ составишь. На ограбление. И сам туда своих казачков поведешь. Покажешь, что ты мне служишь, а не слезам бабьим внемлешь. А откажешься... значит, зря я тебя, змею, пригрел. И тогда пеняй на себя.

Иван молчал, глядя в злые глаза Зарубы. Это капкан. Если он предупредит деревню, Заруба убьет их обоих. Если послушается — станет палачом, таким же, как атаман. Заруба не оставил ему выбора. Но в глубине души зрел план, робкий, но дающий надежду. Он встретился взглядом с атаманом.

— Составлю, — тихо ответил Иван. — И поведу казаков.