Армагеддон. Беглецы

Светало. Тонкий серп молодой луны, почти не освещал, его свет, холодный и бледный, с трудом отвоевывал у ночи серые квадраты пятиэтажек центра. И не было черноты более черной чем в их тени. Дальше мир терял очертания, растворялся в серой, таинственной массе; далеко на горизонте, постепенно проявлялись, словно на фотопленке, серые столбы труб ГРЭС. Ветер, настоянный на ароматах лопнувших почек и горькой степной пыли, пронзительно завывал, словно умирающий зверь, тащил по пустынным улицам оставшийся после зимы мусор.

Все, как всегда. Вселенной и дела нет до мелких желаний и горделивых намерений возомнившего себя владыкой маленькой, пыльной планеты человека.

Город в тихой излучине реки Вельки основали еще первые русские поселенцы на границе с бескрайними степными просторами. Он безмятежно дремал, когда, безжалостно разрывая в клочья предрассветную тишину, раздался вопль, резкий, полный тревоги и угрозы. Похожий на ужасный темный крик смертельно-раненого зверя. Вопль, словно смертный грех, рвал на части душу, испещряя ее промоинами страха и опасности.

Вопль плыл и плыл в прозрачном и теплом воздухе — весна 203... года выдалась дружная и жаркая — на удивление старожилов в конце апреля температура почти достигала двадцати градусов. Звезды — ледяные драгоценности в устрашающей космической тьме с изумлением всматривались в Землю. Откуда этот совершенно неуместный вопль? А он все плыл и плыл над пустыми и грязными улицами, где только изредка прошуршит шинами патрульный автомобиль полиции, над остывающими стенами непроглядно-черных лабиринтов пятиэтажек центра и частными домами окраин; над дымящимися трубами ГРЭС.

Вопль плыл, словно глашатай судьбы.

В едва освещенной пробивающимся сквозь шторы светом уличного фонаря комнате мерно дышал спящий человек — Егор Петелин. Это был довольно высокий молодой человек; короткий ежик густых русых волос, тонкие усики, которые еще только начали формироваться в настоящие, мужские усы.

Вчера, пока добрался от аэропорта в родительский дом, пока посидели за рюмочкой самогонки— ее гнал на продажу сосед, с папой за разговором о жизни и планах на будущее. Мама и младший брат ушли спать. А старшие Петелины легли далеко за полночь. Отец даже о политике пытался говорить, пока сын не признался, что ненавидит ее до тошноты.

Егор зачмокал по-юношески пухлыми губами, что-то забормотал, вздрогнул и с трудом разлепил веки. 'Так... а где я?' Сквозь плотные шторы пробивался тусклый свет уличного фонаря, выхватывая заваленный книгами письменный стол, поблескивала дверь шкафа, углы комнаты тонули в полумраке. Спустя миг пришло понимание — в отпуске, в гостях у родителей. В детской все по-старому, как и почти год тому назад, когда приезжал на месяц после выпуска из Краснодарского высшего военного авиационного училища.

Спать хотелось, словно после бессонного наряда.

С силой провел ладонью по лицу, зевнул и бросил взгляд на тускло поблескивающий в свете полной луны квадрат электронных часов на стене. Хлопнул глазами. Четыре часа утра! Сколько? Черт! А днем ехать в часть, на службу — начальство досрочно отозвало из отпуска. И чего проснулся в такую рань? Стоп! А что это за звук? Приподнялся на локте и повернулся к окну. Звук исходил именно оттуда.

Поднялся с продавленного дивана, на котором спал в детстве. Мимо письменного стола, все царапины которого знал наизусть со школьных времен, подошел к окну. Ламинат холодил босые ступни. Сдвинул в сторону стул с небрежно брошенной одеждой и отдернул штору. За мутноватым после зимы окном увидел в свете фонаря привычную картину: соседняя обшарпанная пятиэтажка, от нее тянулась по земле непроницаемая для слабого человеческого зрения угольно-черная тень. Нигде ни души. Только кое-где в окнах загорелся свет.

— Ну и что там воет, блин!? — произнес охрипшим со сна басом, пожал плечами и, приоткрыв створку окна, закурил. В лицо потянуло утреней свежестью.

В коридоре — торопливые шаги, и едва Егор успел обернуться, как распахнувшаяся дверь с грохотом врезалась в стену. В детскую влетел отец, Егор увидел невероятно расширившиеся глаза, ничего, кроме глаз.

Егор опешил. Отец бросился к нему и оттолкнул в угол. Показалось, услышал испуганный вскрик.

Больно ударился об угол спиной и взмахнув руками едва сумел удержать равновесие и не упасть. Ошеломленный бурной и столь неадекватной реакцией отца он чуть не произнес нечто, подходящее к случаю, но только воздух, что судорожно вдохнул, застрял в горле...

Окно осветилось ослепительным светом, ярче чем от солнца, уничтожив в детской и тьму, и малейшие следы теней. А еще через пару секунд окно, с басовитым: БАМ, словно ударили в великанский барабан, разлетелось дождем стеклянных осколков, усыпало пол. Запахло сожженной химией и от этого тяжкого запаха по телу Егора пробежала волна дрожи.

Он повернулся.

В каком-то десятке сантиметров бледная маска лица отца с глазами, словно плошки. Секунды тянулись мучительно медленно, словно в дурном сне и страшнее всего было осознавать, что отец прав. Вчера они спорили о надвигающейся ядерной войне, а Егор лишь беззлобно посмеивался. Если уж украинский кризис пережили, с чего сейчас миру сходить с ума?

Свет начал меркнуть, через миг лампочка на потолке потухла, но Егор успел увидеть, как вокруг оконного проема сорванными парусами вздулись шторы.

Отец хрипло прошептал:

— Ну ни хрена себе каламбурчик! — отстранился от сына и шагнул к оконному проему. Застыл каменной статуей. Сын — рядом.

Там, где раньше над горизонтом вздымались трубы ГРЭС, в светлеющее небо величественно и зловеще ввинчивался колоссальный столб из огня и дыма.

И тишина — Егор и не знал, что в родном городе может быть так тихо. Только сейчас он понял, что никогда в жизни не слышал такой тишины. Всегда что-нибудь да звучало: то птицы щебечут, то сливаются воедино шум моторов и людских голосов. И даже глубокой ночью играет, шуршит листьями ветер, перебрехиваются собаки, а то нечаянно проснется от прикосновения человека автомобиль.

... А сейчас было немо. Ни звука, словно оказался в бескрайней пустыне. Только застывший в ужасе город и нависший над ним зловещий джин ядерного взрыва.

И тут стало страшно — это не был внезапный безмерный и неодолимый ужас, что заставляет с отчаянным воплем бежать, не помня себя, — нет это был древний ужас, вынырнувший откуда-то из потаенных глубин психики. Ужас древнего человека, проникшего в пещеру и нос к носу столкнувшегося с ее разъяренным хозяином — пещерным медведем (Длина тела пещерного медведя достигала 2,7-3,5 метров средний вес взрослого самца около 500 кг.). Ужас, тошнотворный, неотвязный, которому почти невозможно противостоять, от которого холодела кровь в жилах и останавливалось сердце.

Ты вроде еще жив, ты дышишь, бьется, лихорадочно перекачивая кровь, комочек сердца, но ты уже мертв.

— Ух ты черт... выдохнул отец и вспомнил как беззлобно подтрунивала семья, когда он собирал комплект выживальщика и десятками килограммов складировал в гараже консервы, крупы и разнообразные соления и варения с овощами.

Егор повернулся. Глаза отца были сухи, губы крепко сжаты, лишь под скулами пухли и катались змеями желваки. Потом опустил взгляд. Сигарета дымилась на ламинате посреди осколков стекла, и этот дымок красноречивее всех слов говорил о внезапности произошедшего. Отец наклонился. Машинально схватив окурок, выбросил во двор.

В коридоре — торопливый топот. Егор повернулся к двери и еще через миг в детскую ворвалась мать в наброшенном на плечи поверх ночнушки стареньком домашнем халате, а за ней младший брат: Алексей, в одних трусах, ростом почти с отца, такой же широкоплечий и с настолько похожими чертами доброго, по-юношески наивного лица, что в их родстве мог усомниться только слепой, хотя больше всего он походил на покойного деда по отцовской линии, которого никогда не видел.

— Саша! — на бегу крикнула и замерла, пораженная открывшейся картиной за окном, — Что прои....

Мать и брат замерли; звук изумления единодушно вылетел из груди.

Детскую накрыла недобрая тишина. Пальцы Ольги нервно затеребили шелковую ткань халата. Ей было далеко за сорок, но по девичью стройную фигуру женщина сохранила, ну почти. Такое бывает у занимавшихся балетом и следивших за собой. Оля и действительно когда-то ходила в балетную студию, но после кончины отца занятия пришлось бросить.

— Это то... что я думаю, Саша? — глухо произнесла, не поворачиваясь, широко распахнутые глаза ее переполнялись необычайной горечью, и у всякого взглянувшего в них, непременно защемило бы сердце.

Отец утвердительно качнул головой, пытаясь растянуть губы в ободряющей улыбке. Несмотря на браваду, лицо скорее напоминало маску скорби.

— Да, Олененок, да... это война, — произнес тихо.

И женщина, сильная женщина, заплакала. Так не плачут взрослые люди. Так плачут маленькие дети. Чисто, светло и безнадежно. Муж гладил по волосам, словно ребенка, которому безразличны доводы разума, которому просто необходимо, чтобы кто-то близкий повторял и повторял, что все будет хорошо, страхи пройдут, а утреннее солнце обязательно улыбнется и вернет потерянное счастье. Позади с растерянными лицами застыли сыновья.

А на горизонте все рос и рос чудовищный гриб ядерного взрыва, словно всадник апокалипсиса и, казалось, с угрозой смотрел на этих четверых, начинавших осознавать, что жизнь навсегда разделилась на время ДО и ПОСЛЕ.

Что было после, Егор помнил урывками. Интернет не работал. Света не было. Отец метнулся в гардеробную и вернулся в кухню с дозиметром и початой бутылкой казахской водки — граница под боком и купить контрабанду — не проблема. Мать неодобрительно поджала губы, но промолчала.

Отец, измерил уровень радиации и буркнув: 'Пока норм', разлил водку по четырем граненым стаканам, только Алексею плеснул на донышко и мрачно провозгласил:

— Это не в плане пьянства, а для профилактики лучевой болезни! Ну давайте, будем жить! — выпил из стакана залпом и досадливо поморщился, — Тьфу! Водка — дерьмо. Вода-водой!

'Как-то это все глупо! Я и года не пролейтенанствовал! Черт!' — подумал Егор почему-то это казалось ему очень важным. Важнее даже чем сам факт ядерной войны.

Спустя час окончательно рассвело, но ни свет, ни интернет не появились.

Отец, замерев у окна, разглядывал остатки вздымающегося в небо ядерного 'гриба' и ругался. Досталось и нашему президенту, и нынешнему поколению военных растяп, но больше всего пиндосам (на сербохорватском — пингвин, прозвище американских солдат за обилие амуниции на солдате, отражающееся на походке).

Мама, положив голову на стол, дремала, но, едва отец отправился в гардеробную — пресекла попытку принести еще водки на корню. Где-то в промежутке достала из холодильника сыр с колбасой и нарезала, но никто к ним не притронулся.

Егор поднял стакан и проглотил остатки. Водка была вонючая и куда хуже российской.

— Пойду я спать, — он направился в свою комнату.