Человек, которого нет

ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО НЕТ

— Кто там?

— Я.

— Я?

(Анекдот)

Как бы предисловие: Человек некий

Представьте себе, что был некий человек, который жил-жил, да и умер. Это уж как водится, мимо смерти не проскочишь. Жил он жизнью своей собственной и умер своей собственной смертью, хотя о таких случаях, как его случай, обычно "своей смертью" не говорят, говорят наоборот.

Умирал он так, как пришлось. Были с ним рядом не родные и друзья, а чужие враждебные люди, вовсе не желавшие его смерти. По крайней мере, не раньше, чем он скажет им то, чего он им говорить не хотел. Вот по этой причине еще до смерти он старательно и умело забыл все, что их интересовало, особенно ответы на такие вопросы, как "на кого ты работаешь" и "кто ты на самом деле". Представьте себе, что он это умел. Ну, тогда-то его отпустили, конечно: уже не нужен, пусть умирает.

Теперь представьте себе, что жил на свете другой человек, совсем другой. Родившийся лет за десять до того, как тот первый умер. Кто его знает, как течет время для мертвых. Может быть, где-то там или где-то тогда время сияет во всей своей полноте всё сразу от начала и до конца, невыносимо яркой тьмой, непроглядным светом.

У этого второго человека все было в порядке, никто не искал его, чтобы убить, и не спрашивал его о том, чего он не хочет никому рассказывать, а если и спрашивал — то так, как обычно спрашивают друг друга воспитанные люди:

— Скажите, пожалуйста, Петр Иванович...

— А я вот чего не понимаю, Мария Антоновна...

— А что дальше-то было, Семен Семенович?

— Анна Кузьминична, голубушка, да что выговорите! А вы?.. А он?..

В общем, ничего такого, что происходило с первым человеком, со вторым не случилось. Но жизнь стала ему не мила. То ли любовь прошла, то ли наоборот — потерял любимого человека. То ли зажрался и с жиру бесится, то ли наоборот, в стране кризис, геополитика в разнос пошла, есть нечего, все плохо... Так или иначе, представьте себе: жил-жил человек, да и не хочет больше.

Казалось бы, простое дело: аптека, вокзал, хозяйственный магазин, мосты и крыши... Но представьте себе, что этот второй человек связан обязательствами, которых не разорвать. Например, больной родственник, за которым нужен уход, а наш человек — единственный кормилец. Или наоборот, дитя малое у него на руках, и не с кем оставить даже на вечер, не то что пойти и помереть. Ну, бывает у людей всякое, представьте себе что-нибудь.

Может быть, он в бога верил. Или зарок дал.

А жизнь все равно не мила, и до такой степени, что не просто скучно жить или девать себя некуда. До такой степени не мила, что света белого человек не видит, видит тот черный непроглядный свет, когда все время жизни сошлось в одной точке — и никуда из нее. Видно, что боль не пройдет, что горе не отпустит. А деваться некуда — живи и терпи. За родственником ухаживай. Дитя расти. Что там еще бывает? Вот такое что-нибудь. Представьте себе.

И представьте себе, что душа человека может лететь, как ветер неслышный, над миром, незримая и невесомая. Никто ее не замечает, только, может быть, если коснется кого краем — и тот, задетый, почувствует печаль ни о чем, или внезапный страх упадет ледяной ладонью ему между лопаток. Или наоборот — вдруг улыбнется, не пойми с чего, или задумается о жизни, в хорошем смысле.

И представьте себе, что та душа — первого человека, который умер, забыв себя и свое дорогое, — вот так летела неслышимая и невесомая, легкая и почти пустая... На самом-то деле души не забывают ничего. Никак им невозможно себя забыть. Они, может быть, и есть — просто знание о себе, не мыслями, не словами и даже не чувствами. Какое-то тонкое изначальное знание себя как точки в пространстве — в том пространстве, где время есть всё сразу и целое. Там невозможно ничего забыть. Чтобы забыть, для этого время должно быть растянуто и разрежено, рассыпано на мгновения. И если одно мгновение до другого мгновения дотянуться не может, потому что между ними еще миллион или миллиард мгновений встал в ряд — то, конечно, можно забыть, что было сто тысяч миллиардов мгновений назад. Но если любое мгновение вплотную рядом с любым другим мгновением — ничего забыть никак нельзя. Представьте себе, что души в таком "где-то и когда-то" живут. Забыть им ничего нельзя. Но поверить в забвение — можно. Вот и тот человек перед смертью поверил.

И представьте себе, что его душа коснулась того человека, который жив, но жизнь ему не мила. И у того душа внутри встрепенулась, кинулась к мимолетному путнику:

— Ты куда такой? Ты чего мертвый? Ты же не нажился еще!

— Ох, да, конечно — разве же можно? Нажиться! Да как?

— А я вот — да...

— Как же ты?..

И поскольку души понимают друг друга всеми собой, то им больше слов не понадобилось, чтобы сравнить свои раны и подсчитать свои потери, и умножить боль одного на боль другого, и вычесть надежды, и сложить оставшиеся недожитые силы одного и недожитую страсть к жизни другого — и разделить на двоих, да так, что досталось все одному. И кто-то из них поцеловал другого братским прощальным поцелуем, и больше его здесь не видели, и не слышали, и ни с кем он больше здесь не разговаривал. Он спать ушел, беспробудным сном. Представьте себе, что души, которые еще не могут улететь, спят в глубине.

А второй кто-то из них остался пробужденным здесь. Только он ничего про себя не помнит — или настолько уверен, что не помнит, что никакой разницы.

Представьте себе, что он остался, взяв на себя все обязательства того, кто ушел спать. И выглядит в точности, как он. И живет в его доме, носит его одежду, разговаривает с людьми от его имени. Никто даже и не заметит разницы, если он им не скажет. А если кто разницу и заметит, то мало ли как люди в жизни меняются! Да и возраст такой, переломный, около тридцати. Никто не догадается, никому и в голову не придет о таком догадаться.

Представьте себе, что он живет здесь и сейчас.

И представьте себе, что это фантастика.

Записки сумасшедшего: Есть тут кто-нибудь?

Пятница, 14 ноября 2008

Я ненастоящий. На самом деле меня нет.

Меня нет.

Но сама постановка вопроса... Кто говорит "меня нет"?

Как это кто? Та, которая сошла с ума и считает себя литературным героем.

Выписки:

"Мое мнение просто. Для себя я есть, пока я могу задать себе вопрос: "кто я?" и убедить себя в том, что "я" — это я. А для окружающих, соответственно, если я и их могу убедить в том же".

Розов, "Тень мечты"

Харонавтика: Знакомство с М.

Дверь направо от лифта. Так было сказано в описании маршрута, и Лу, поднявшись по лестнице, уверенно повернул налево. Это он еще мог сделать уверенно. Позвонить было уже труднее. Запросто можно подойти к любой двери, постоять перед ней, развернуться и уйти — или остаться стоять, пока не наберешься храбрости позвонить. Позвонив, можно только убежать — или остаться. Шагнуть навстречу открывающейся двери и всей неизвестности, шагнувшей из нее к тебе. Или сразу сбежать, грохоча по лестнице, воображая изумление и возмущение вызванные его поспешным отступлением... Но как потом договориться о новой встрече?

Он мог бы бесконечно рассуждать об этом, отдаляя решительный момент. Но достаточно было ему понять, чем именно он теперь занят, чтобы уверенно надавить на кнопку звонка, быстро пригладить волосы и одежду и выпрямиться с несколько неровной, но все же улыбкой на лице. Он так долго ждал, наконец-то...

Неделю назад он отправил письмо по электронной почте, получил короткий доброжелательный ответ, и после недолгой переписки ему была назначена встреча. Он обрадовался, еще больше испугался и постарался прийти вовремя.

Дверь открыла женщина лет сорока. Лу отметил ее выверенную обычность и обыденность, описать ее можно было бы только в категориях тела, но не стиля, максимально нейтрального. И все же она не была "никакой". Она была обычной. Это, подумал Лу, должно успокоительно действовать на клиентов. Однако в его случае все наоборот, обычная ему не подойдет... Но на самом деле именно в его случае эта обыденность была как вода в пустыне. Говоря просто: как же ему не хватало обыденности и определенности, которые в этой женщине точно были. Простота, определенность, обычность.

— Здравствуйте, — Лу не любил тянуть с тяжелыми разговорами, поэтому начал с порога. — Я должен сделать несколько примечаний к тому, что сообщил о себе в письме.

— Давайте пройдем в кабинет, — предложила женщина. Позже в своих записках он будет называть ее буквой М. Пожалуй, нам тоже стоит ограничиться этим.

Кабинет: окно, книжные шкафы, два стула, диван, маленький столик в стороне, часы, листы бумаги, пластиковые бутылочки с водой.

— Да?

— Я, как вы уже могли заметить, говорю о себе в мужском роде, — сказал Лу. — Вижу, вас это не смущает.

— Мне интересно, но нет, не смущает, правда.

— Хорошо. Еще такой момент. Я написал, что обратился к вам, потому что вы умеете работать с травмой, с ПТСР, с забытыми воспоминаниями. Мне все это нужно. Это все было. Только... Это было не сейчас. Можно сказать, что это было не со мной, но это как раз было со мной. Только не сейчас и не здесь, и не с этим... — он обвел рукой свое тело — тело невысокой, с некоторым лишним весом, далеко не юной женщины.

— То есть?

— Я не помню. Мне нужно вспомнить. То, чего не было на самом деле.

Лу остановил на М. испытующий взгляд.

— Расскажите об этом, — предложила М.

— Это очень долго.

— А вы торопитесь?

Лу еще потряхивало от волнения, но глубоко внутри начал распускаться узел безнадежности и недоверия. Отстраненный, почти равнодушный тон М. парадоксальным образом вызывал доверие. Две мысли: "ее ничем не удивишь" и "ей все равно". Почему-то именно это "все равно" было обнадеживающим. Ей все равно, она не попытается вылечить, переделать, сделать неправильное правильным. Хорошо-то как, почти расслабился Лу.

— Мне хотелось бы скорее разобраться с этим. Конечно. Но что касается процесса — нет, я не тороплюсь. Я знаю, что все происходит, как происходит, есть время по часам и есть время жизни, и они не совпадают. Я расскажу.

Неокончательный диагноз: Отвага говорить

Он уже пытался рассказать об этом, неоднократно. Рассказывать такое о себе — все равно, что признаваться в психической болезни, в сумасшествии. Конечно, ему было страшно это делать. Конечно, в своих записках он прячет себя, как может, порой даже пытается выдать эту историю за фантастический роман. Записки сумасшедшего — вполне почтенный жанр в мировой литературе. Начав работать с М., он предпримет еще одну попытку записать все, что понимает о себе, соединив эти записи со старыми, перемешав их без определенной последовательности и выверенного сюжета.

Итак, он попытается еще раз рассказать об этом... чуть погодя. Он хочет еще немного постоять на берегу, уж больно холодная вода в этой реке. Здесь, на берегу, он может медлить, размышляя, какими словами рассказывать эту историю, как примирять непримиримые противоречия. Как рассказывать о собственной гибели от имени живого и здравствующего человека, как говорить о том времени и об этом, пренебрегая перерывом в несколько десятилетий? Как обходиться с теми фактами, которые стыдно и неприлично признавать фактами, но от которых никак не удалось отвертеться? Как рассказывать параллельные истории — его и её, как ссылаться то на свое детство, то на её детство... Этого одного хватило бы, чтобы не связываться с такой затеей. А ведь в истории не он один, это не такая история, которая происходит внутри и больше никого не касается, это такая история, которая коснулась многих людей, что там, что здесь. Как говорить об их доле в этом?

И есть еще одна сложность, самая трудная, пожалуй. История жестка и кровава, честно рассказывать такие истории очень трудно. Даже не в том дело, что тяжело — тяжело, конечно, но не только тяжело. Еще и трудно. Не просто. Выбрать честные слова так, чтобы они не прозвучали ни слишком отстраненно, ни слишком надрывно. Быть откровенным, но не в пасть в излишний пафос... Это не просто.

Может быть, он попытается записать это вот так:

Записки сумасшедшего: Я есть

Здесь и сейчас я проявился не сразу.

И когда проявлялся, совершенно не представлял, кто это такой, как его зовут, что это за человек — я.

Было чувство "я" и чувство "я есть". Но в мою собственную картину мира никак не укладывалась возможность быть сначала одним человеком, а потом стать другим. Или — жить одну жизнь, а потом начать жизнь другую, да еще подхватить ее с середины.

Конечно, я читал истории о детях, рассказывавших о своей прошлой жизни, узнававших улицы городов, в которых никогда не бывали, говоривших на иностранных языках, которых они не учили. Нет, это не мой случай.

Я не знал иностранных языков, я ничего не знал о прошлой жизни, я даже не знал, кто я. Я даже думал, что я — это она же и есть, только другой стороной. Я и сейчас могу так думать, если выну из сознания и спрячу подальше некоторые факты. Впрочем, эти факты фактами считать неприлично, стыдно, несерьезно и нельзя. Поэтому я даже робею называть их фактами. Тем легче их вынуть из сознания и спрятать подальше. И тогда вырисовывается ясная картина, очень реалистичная, очень крепкая, жила-была девочка, оказалась мальчиком. Травма, защита, все как у людей, по науке.

Только внутри меня чего-то не хватает тогда. Кажется, не хватает смысла. Или меня самого. То, что получается в результате этой легкой косметической операции по превращению меня в нее, это не я и не она, это зомби. Потому что вместе с фактами вынут смысл. Я это неоднократно проделывал, проверяя себя на прочность, на реальность. Каждый раз одно и то же: несчастное создание ходит по кругу, не в состоянии сделать что-то еще. И так, пока я не потеряю терпение и, махнув рукой, не скажу: я — есть, я — настоящий. И продолжается жизнь.

Неокончательный диагноз: Доброе утро, душа моя

Вот этот человек.

Посмотрите на него, он только что проснулся — в доме, который кажется до последней складки занавески, до мельчайшего пятнышка на обоях, до самого темного угла и до самой скрытой в темном углу щели между половицами — знакомым. Возле подушки у него лежит книга, лицом в которую он вчера уснул, у кровати ожидают шлепанцы, на нем самом — футболка и трусы в цветочек и с тоненьким бантиком спереди.

Он еще не знает, что проснулся — он. То, что осталось в этом теле, помнит себя женщиной, живущей в этом доме последние пару лет. Он о себе не помнит ничего. Он долго лежит в постели, не понимая, что не так. Он не чувствует себя ни женщиной, ни мужчиной, он вообще никем себя не чувствует, только чувствует, что он есть, а так — пусто.

Потом, когда-нибудь, он попытается рассказать обо всем, что с ним случилось, и ему будет трудно. А мы будем наблюдать за его попытками и, может быть, сопереживать ему, а, возможно, наоборот — морщиться и стесняться его неловкости, стыдиться его глупости, как это бывает, когда смотришь комедию положений и не знаешь, куда деваться от стыда. Может быть, мы будем плеваться и ворчать: ну точно, герой — полный псих, и зачем я взялся читать эту белиберду? Кто автор? Что он себе позволяет? Что у него в голове творится?