Закон парных случаев

Закон парных случаев

Я смотрел в его светлые, на выкате глаза, словно загипнотизированный удавом кролик.

Мама зажимала рукой рану на груди и пыталась что-то сказать, но ее губы шевелились беззвучно. Отец лежал в грязной луже, вода которой быстро становилась красной. Я понимал, что сейчас умру, но — как в ночном кошмаре — не мог ни крикнуть, ни пошевелиться.

Убийца сделал шаг в мою сторону... и вдруг бросил нож к моим ногам...

1.

Этот сон снился мне время от времени вот уже несколько лет подряд. Менялась обстановка, действующие лица, детали, но суть всегда оставалась та же. Я шел по набережной с девушкой. Девушка могла быть знакомой или незнакомой, но непременно очень красивой. И шли мы с ней ко мне домой, где в этот момент гарантированно никого не было. Я нежно обнимал ее за талию или держал за руку, и все было так многообещающе... Но тут, как по закону подлости, непременно что-то происходило. Я оборачивался на какой-нибудь шум или наклонялся завязать шнурок. И в этот момент девушка исчезала, а я оставался стоять у Карлова моста дурак дураком — на радость многочисленным туристам.

Но на этот раз сон кончился по-другому. Да, я, как обычно, вел домой девушку — то ли однокурсницу Власту, то ли Марию Шарапову. "Смотри, — сказала она мне, — сто крон валяются". Я наклонился за бумажкой, а когда выпрямился, как всегда оказался один, но совершенно в другом месте. И место это было довольно жутким. Грязные обшарпанные дома с выбитыми стеклами. Искореженный асфальт, сквозь который пыталась прорасти бледная трава. Лужи с застоявшейся зеленой водой. И ни души. Но я знал, что здесь прячется что-то страшное. А еще страшнее было от того, что место это казалось смутно знакомым. Словно я был здесь когда-то очень давно...

Проснулся я с дико бьющимся сердцем. Влажная от пота простыня обмоталась вокруг меня, словно кокон. Я выпутался из нее и протянул руку за мобильником. Часы показывали половину второго.

Кошмар кошмаром, а все-таки это самый настоящий кайф: проснуться ночью, посмотреть на будильник и убедиться, что спать осталось еще целых пять с половиной часов. А еще замечательнее, когда сообразишь, что не пять с половиной, а сколько захочешь, потому что экзамены сданы на отлично, вчера закончилась практика и впереди летние каникулы. Я устроился поудобнее, закрыл глаза и вдруг услышал голоса.

В своей спальне разговаривали родители. И делали это на повышенных тонах — если учесть, что наши комнаты разделены широким холлом и обычно я не слышу даже звука работающего у них телевизора. Да и вообще, на моей памяти — а это почти восемнадцать лет — родители серьезно ссорились всего несколько раз. Мама моя особа нервная, но все ее вспышки моментально вязнут во флегме отца и тонут в ней, как в болоте.

Впрочем, была и еще одна странность. Как в любой двуязычной семье, мы легко переходим с языка на язык, с чешского на русский и обратно, хотя и предпочитаем русский. Но обычно никогда не мешаем слова двух языков в одном предложении. Поэтому фраза отца "Ольго, то йе просто кошмар" говорила о многом. Например, о том, что кошмар действительно полный.

Конечно, подслушивать некрасиво, кто спорит, но когда люди говорят в полный голос, они должны отдавать себе отчет, что кто-то их непременно услышит.

То ли соседи по батарее постучали, то ли что, но голоса стали тише, и как я ни старался, ничего больше разобрать так и не смог. Кроме одного. "Это же твоя мать!" — сказал отец. Потом мама, кажется, заплакала, а еще через несколько минут все стихло.

"Это же твоя мать!"

Вот в чем дело.

Я вспомнил, что сегодня ближе к вечеру раздался звонок и незнакомый мужской голос попросил маму к телефону. Поговорив с ним, она ходила сама не своя. Котлеты пересолила. Я еще пошутил дежурно: мол, влюбилась мама, да? Но она не отреагировала. И спать ушла рано, сказала, что голова болит.

Похоже на то, что звонок этот был как-то связан с ее матерью. То есть с моей бабушкой Вероникой, живущей в Санкт-Петербурге. Заболела? Умерла? В животе шевельнулся неприятный холодок. Бабушку я никогда в жизни не видел, и она, наверно, должна была казаться мне некой абстракцией, но на самом деле я думал о ней довольно часто.

Родители мои познакомились в Петербурге, тогда еще Ленинграде. Отец учился по обмену в первом медицинском, мать на филфаке университета. Родители ее в это время работали где-то за границей. Ну и, как в плохом кино, вернулись, а дочка с большим животом разгуливает. То ли не захотела аборт делать, то ли ушами прохлопала, факт, что уже поздно было.

Вышел большой скандал. Родители, разумеется, для единственной любимой доченьки не такого жениха хотели. Подумаешь, иностранец. Если хорошенько подумать, то отец мой в ту пору представлял собой самого обычного лимитчика, хоть и заграничного. Родился в глухой чешской деревушке, мать скотница, отца и в помине не было. Потом мать умерла, и его приютил у себя какой-то дальний пражский родственник. В Праге отец окончил школу и поступил в Карлов университет на медицинский факультет. А поскольку был отличником и общественником, его отправили учиться в Советский Союз.

Как бы там ни было, а родители мои поженились, правда, уже после моего рождения. Отец к тому моменту как раз получил диплом, и мы все уехали в Чехословакию. Ординатуру отец окончил в Праге и стал в конце концов известным, модным и дорогим гинекологом, а мать так и осталась без высшего образования. Впрочем, она все равно никогда не работала.

Все это я узнал, уже став достаточно взрослым, а в раннем детстве вопрос наличия-отсутствия бабушки меня мало волновал. Конечно, я знал, что у любого человека имеется по двое дедушек и бабушек, поскольку у его родителей тоже есть или были свои родители. Но мне сказали, что оба моих дедушки и одна бабушка умерли, а та бабушка, которая еще жива, живет очень далеко. Меня этот ответ вполне удовлетворил.

Но когда мне исполнилось шесть лет, крестная Тамара взяла меня с собой в деревню недалеко от Подебрад — к родителям мужа. Она была такая же "свадебная эмигрантка", как и моя мама, только из Москвы. Мама и Тамара познакомились в православной церкви на Ольшанском кладбище и моментально подружились. Поскольку на тот момент я оставался нехристем, Тамара вызвалась быть моей восприемницей. Отец, хоть и примерный католик, возражать против моего крещения по православному обряду не стал. Венчались они с мамой в православном храме, и перед венчанием он дал обещание воспитывать детей в православии. Крестного своего я вообще не помню, знаю только, что его зовут Павел. Через год после моего крещения он переехал в другую страну и как-то постепенно потерялся.

У крестной есть сын Ян. Впрочем, так его никто не зовет, кроме Карла, его отца, и чешских друзей, да и те предпочитают вариант "Гонза" — в чешском языке хватает таких неожиданных уменьшительных. А мы зовем его Ванькой, поскольку во крещении он Иоанн. Ванька — мой ровесник и лучший друг. Даже в школе мы учились вместе, в русской при посольстве. Так вот однажды мы с крестной и с Ванькой поехали к его дедушке и бабушке.

Это было потрясающе. Мы катались на пони, гуляли по полям с собаками, ходили с дедушкой Франтой на охоту, а с бабушкой Михалой кормили кроликов. Но лучше всего были сами бабушка с дедушкой. Такие добрые, такие... не знаю даже, как сказать. Когда они улыбались, от их глаз лучиками разбегались морщинки. А какие кнедлики со сливами делала бабушка! А какие сказки рассказывал дедушка! Про Златовласку и три орешка, про княжну Либуше и про рыцаря Брунцвига. Неделя пролетела, как один день.

Почему-то я решил, что все бабушки и дедушки непременно должны быть такими же, как Ванькины. Хотя к тому времени мне уже доводилось встречать не слишком приветливых пожилых людей. Но я говорил себе, что просто они никому не бабушки и не дедушки. Поэтому и сердитые.

В тот день Тамара подвезла меня на машине до дома и поехала с Ванькой домой. Я ворвался в квартиру и бросился к маме с воплем:

— Ма, давай скорее поедем в Ленинград к бабушке!

До сих пор помню ее застывшее лицо. Страшно застывшее — как гипсовая маска. И такое же серовато-бледное. Потом оно дрогнуло, сморщилось... Мама заплакала и ушла в спальню.

— Понимаешь, Мартин... — папа присел передо мною на корточки и положил руки мне на плечи. — Мне очень жаль расстраивать тебя, но мы не сможем поехать к бабушке Веронике.

— Почему? — мне тоже очень хотелось заплакать, но я из последних сил сдерживал слезы.

— Она... Она очень сердится... на нас с мамой.

— За что? Вы сделали что-то плохое?

Папа тяжело вздохнул и опустил голову.

— За то, что мы поженились без ее разрешения. За то, что уехали в Прагу. Может быть, еще за что-то.

— Она не хотела, чтобы вы поженились? — не мог поверить я. — Ты ей не понравился?

— Наверно. В общем... Она не хочет нас видеть.

— И меня не хочет?

Тут я больше не смог сдерживаться и разревелся до икоты. Разревелся от обиды. Моя родная бабушка не хочет меня видеть! А бабушка Михала, совсем чужая, обнимала меня точно так же, как Ваньку, называла ласково — Мартинек, конфет и печенья давала поровну.

Потом я еще долго не мог успокоиться. Вспоминал — и снова начинал плакать потихоньку. Может быть, именно поэтому тот разговор с папой так крепко засел у меня в голове. Детская память избирательна, что-то пробегает мимо и не оставляет никакого следа, а что-то врезается навсегда. Я и сейчас могу закрыть глаза и восстановить в памяти все в мельчайших деталях: тиканье кухонных часов, желтое мамино платье, папин смущенный взгляд и подрагивающий голос. Запах яблочного пирога с корицей, царапины на кухонной клеенке. Медно-соленый привкус во рту — от слез и прикушенный губы.

Все это стало у меня с тех пор ассоциироваться с бабушкой Вероникой. Почему-то я никак не мог представить ее в человеческом облике, хотя и видел на фотографиях — впрочем, мама не любила показывать их мне и держала где-то вне моей досягаемости. Если вдруг, очень редко, упоминалась бабушка, я представлял эти царапины от ножа на клетчатой клеенке, слышал звонкое, с причмокиванием, цоканье часов, чувствовал запах яблок и корицы. Кстати, пирог этот, который когда-то так любил, я есть совсем перестал.

2.

Уснуть я смог только под утро, но в начале седьмого нас разбудил телефонный звонок.

Есть что-то жуткое в этих внеурочных звонках, заставляющих сердце лихорадочно подскакивать к горлу. Особенно после полубессонной ночи с тягостными воспоминаниями.

Я выглянул в холл и увидел у телефона маму. Она стояла в одной ночной рубашке, и лицо ее было точно таким, как много лет назад, когда я потребовал поехать в Ленинград к бабушке, — бледным и неподвижным. Мама не говорила ни слова, только слушала, закусив костяшку пальца. Потом молча положила трубку и села в кресло.

— Все? — спросил отец, стоявший в дверях спальни.

Мама кивнула, потом подняла глаза на меня.

— Бабушка умерла, Мартин, — сказала она.

Я подумал, что сейчас она заплачет, — как тогда — но мама сидела и внимательно разглядывала цветы на своей ночной рубашке. Отец набросил ей на плечи шаль — несмотря на лето, в квартире было прохладно.

Я не знал, что сказать. Мне просто было тягостно — так всегда бывает, когда рядом мучается близкий человек, а ты не только не можешь помочь, но даже разделить его переживания не в состоянии. Потому что не испытываешь ничего похожего. Бабушка умерла... Если бы мне сказали, что умерла живущая в соседнем доме женщина, которую я встречал иногда по утрам во дворе, наверно, я почувствовал бы то же самое — неприятный холодок от напоминания о смерти. За три года учебы на медицинском факультете я не стал относиться к этой даме с косой равнодушнее или хотя бы с пониманием. Впрочем, известие о смерти соседки, пожалуй, задело бы меня больше, потому что я задумался бы о судьбе ее собаки, бородатого эрделя, которого она выгуливала по утрам. Но в том, что касалось моего отношения к смерти бабушки, было еще кое-что, кроме скорби — точнее, ее отсутствия. Пожалуй, я обозначил бы это "кое-что" как досаду, но демонстрировать ее родителям не стоило.

— Что с ней случилось? — я попытался включить хотя бы профессиональный интерес, хотя вряд ли бабушка умерла от болезни "моего" профиля (я собирался выбрать в качестве специализации эндокринологию).

— Инсульт, — чуть слышно ответила мама. — Вчера еще. Парализовало правую сторону. А ночью... ночью умерла.

— Ма, может, ты ляжешь? Капель накапать?

Мама пожала плечами, встала и ушла в спальню. Отец странно и пристально смотрел на меня.

— Что, я должен плакать? — не выдержав, злым шепотом спросил я.

Не говоря ни слова, он подтолкнул меня в комнату и плотно закрыл за нами дверь.

— Понимаешь, Мартин...

Он стоял передо мной и смотрел себе под ноги. И мне вдруг показалось, что прошлое четырнадцатилетней давности вернулось. Что сейчас отец присядет передо мной на корточки, положит руки мне на плечи... Показалось, что запахло яблочным пирогом.

— Мы с мамой очень виноваты перед бабушкой, и она...

— Да почему? — взорвался я, но посмотрел испуганно на дверь и заговорил тише. — Чем вы виноваты-то? Тем, что поженились без спроса? Что мама не сделала аборт? Что вы уехали из России? Это такая страшная вина? Крестная вон тоже вышла замуж и уехала сюда, и ее родители тоже были против, она сама говорила. И что? Ванька каждый год ездит в Москву, и его бабушка с дедом часто в Прагу приезжают. А эта... А моя бабушка за восемнадцать лет ни разу не позвонила, не написала.

— Не все так просто...

— Ах, не вшехно йе так просто? — я с трудом сдерживал себя и даже не замечал, что мешаю русские и чешские слова, как ночью это делали родители. — А как тогда? Знаешь, па, у меня всю жизнь было какое-то... одпорни поцит, что от меня что-то скрывают. Какой-то постыдный родинни2 секрет. Скелет в шкафу.

Вот я и сказал это. Да, у меня всегда было чувство недосказанности, как будто некоторых тем в разговорах старательно избегают. Может быть, обмолвки, неосторожно сказанные слова, предназначенные только для тех, кто "в курсе". У меня всегда была, как говорила мама, богатая фантазия. Из этих обмолвок и недомолвок я умудрялся вырастить в своем воображении такое... Но я еще никогда не высказывался на эту тему. И сейчас с ужасом понял, что попал в яблочко.

Отец смотрел на меня со страхом. Его зрачки расширились, хотя в комнате было достаточно темно от задернутых штор.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он спокойно — слишком спокойно!

— Я угадал, — сказал я, то ли спрашивая, то ли утверждая. — Угадал ведь?

— Глупости! — отрезал отец. — Не вздумай ляпнуть что-нибудь подобное матери. Ей и так плохо. Да, у нас с бабушкой был серьезный конфликт. После чего мы прекратили всякие отношения. Но никаких постыдных семейных секретов, как ты говоришь, у нас нет. Никогда бы не подумал, что ты любитель душещипательных сериалов.