Глаза наших детей

Олег Верещагин

ГЛАЗА НАШИХ ДЕТЕЙ

Но я смотрю в глаза наших детей -

И я вижу: мы можем,

Мы можем взлететь!

Вис Виталис. Глаза наших детей.

23 ГОД ПЕРВОЙ ГАЛАКТИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ .

Планета Земля.

Русская Империя.

Южное побережье Восточно-Сибирского залива.

Имение Светловых.

От самого Якутска пришлось ехать в заранее присланном экипаже — струнник всё ещё не был пущен, хотя его движение должно было возобновиться, по словам дорожников, со дня на день. А в экипаже это — почти четыре часа по старой дороге, проложенной ещё в дни Серых Войн, когда строили волноломы на побережье залива, а потом ещё около часа просёлком через лес.

Но, если честно, вице-адмирал Светлов не был против этой поездки. Конная пара шла то шагом, то галопом, но чаще всего — ровной, размеренной рысью, неустанной и мягкой. Сидевший на козлах мальчишка правил умело, хотя и излишне старательно — Светлов не помнил его, но был уверен, что сейчас юный кучер замещает кого-то из старших, конечно же, ушедшего воевать... и, хочется надеяться, живого. Ехать же было хорошо. Сперва Светлов не мог понять, с чего у него вдруг такое ощущение? Он даже думал, что ему, привычному к безумным скоростям космоса, неспешное в сравнении с ними движение коней просто кажется чем-то привлекательно-патриархальным... и только потом, когда они проезжали мост через Лену, и вице-адмирал обратил внимание на группу младших кадетов-сапёров, аккуратно и быстро снимавших заряды с опор — он понял причину своего состояния: это пришло после без малого четвертьвекового адского напряжения отчётливое понимание того, что война в сущности закончилась. И закончилась победой. Мир остановился, пробежав длинную, тяжкую полосу препятствий — и спокойствие медленной дороги как бы подтверждало это ощущение...

...Они выехали вечером — и короткую здешнюю летнюю ночь встретили в пути. Почти не стемнело, небо серовато светилось, хотя они в это время ехали как раз через густой лес на границе северной саванны, и в нём всё-таки было сумрачно. Но тут и днём царил прохладный полумрак — вспомнилось почему-то, как хорошо в нём росли грибы... Спутник Светлова молчал всё это время, ни слова не сказал, а сейчас, устроившись на мягком, чёрной кожи, сиденье поудобней и покосившись на него, вице-адмирал понял, что тот — просто-напросто спит. Спит, всем телом откинувшись в угол открытой коляски и мягко, расслабленно подсползши вниз — так, что подбородок уткнулся в грудь.

Пусть спит, подумал Светлов. Он устал и, конечно, во сне ему легче, чем наяву — так пусть спит. Он тихо спросил у кучера:

— Как там... дома?

— Да всё в порядке, — солидно ответил тот, не поворачиваясь. — Обороняться готовились, само собой. Да я вот, например, всё равно знал, что мы победим.

Знал, усмехнулся Светлов, буквально тая от окающего говорка, окружавшего его с детства и порядком подзабытого во время службы — в космофлоте было не так-то и много сибиряков (сами Светловы, когда-то, в давние-давние времена, уроженцы Липецка, так не говорили и не приучились с поколениями...) Ты-то, может, и знал. Мальчишки всё всегда знают совершенно точно и очень просто, обыденно держат на своих плечах весь этот мир, не спрашивая наград и не сомневаясь. А вот я не знал, если честно. И, видимо, только тут, в Якутске, и поверил...

...Экипаж выкатился на прибрежный участок дороги — и с высокого берега, с насыпи, Светлов увидел за тонкими тёмными мачтами струнника серовато-спокойную гладь залива, словно бы светящуюся неярким, но чётким светом, в полудесятке мест коротко отчёркнутую еле заметно передвигающимися штрихами судов — а по другую сторону, уже совсем близко впереди — спуск снова в лес, уже на просёлок. Он невольно вздрогнул и стиснул пальцы на рукояти поставленного между ног палаша: до дома оставалось всего около часа. Они там будут с рассветом. Час — это совсем немного для мирного времени, когда вот так катишь в экипаже по ровной пустынной дороге... Выйду в отставку, подумал вице-адмирал неожиданно. Ведь уже можно, вот и выйду. Буду жить тут. Долго. Может быть — до самой смерти. Буду жить только тут. Не хочу больше ничего. Я устал. Буду просыпаться утром — и видеть лес из окна. Засыпать — и видеть лес из окна. Мир остановится совсем, наконец. Я заслужил.

Он прислушался к себе и понял, что это на самом деле усталость. Не страх, как он было насторожился — а усталость. И то, что можно сейчас не приказывать себе, не заставлять себя мобилизовываться, не принуждать действовать (быстро и чётко, как всегда, иначе — никак!), а просто откинуться на спинку сиденья и устроиться ещё удобней — вызвало самое настоящее наслаждение.

Кони начали спускаться под насыпь. Просёлок был заасфальтирован — в те времена, когда ещё нередко клали асфальт вместо напряжённого бетона, из которого сейчас строились все наземные дороги. Тут и там сквозь неизбежные тонкие трещины проросла трава, но она не мешала ехать. Подрессоренные туго накачанные колёса экипажа мягко шуршали по асфальту. Медленно проплыл справа знак, хорошо знакомый с детства гербовый щит — яркий, оранжевый со старинным чёрным рулевым колесом и надписью над ним, которая казалась многим несерьёзной:

ЦИРК ПРИЕХАЛ!

ниже которого табличка просто уведомляла -

ИМЕНИЕ СВЕТЛОВЫХ

Вице-адмирал проводил всё это глазами. Раньше — в его детстве — тут почти всегда дежурила машина, так приказал отец на случай, если будут появляться гости. Когда всё окончательно... остановится — он тоже поставит тут на дежурство автомобиль. А пока...

— Скоро уже приедем, — важно сообщил с козел мальчишка. На этот раз он повернулся — и вице-адмирал понял неожиданно, что стало намного светлей, потому что кучер больше не был силуэтом в серебристой ночи. Оранжевая куртка (великоватая, и сильно!), расшитая чёрными шнурами (такие носили дружинники Светловых), распахнулась, и слева под мышкой вице-адмирал увидел кобуру револьвера. На миг ему стало смешно, но это был глупый миг. Мальчишка не играл, не оставалось сомнений, что, если бы атака на Сельговию окончилась бы неудачей, сапёры — его лет! — взорвали бы мост через Лену, взорвали бы струнник, активировали бы заряды мин тут и там и сами остались бы на речном берегу ждать врага... а этот мальчишка с револьвером — и что там у него ещё есть дома? — оборонял бы имение. И если бы остался жив при неизбежном поражении — ушёл бы в бесконечный дремучий лес за рекой, дрался бы там. Даже оставшись один.

Сколько он, вице-адмирал, видел их, таких мальчишек — особенно в последние два страшных года! Это их безоглядная храбрость и их светлая вера сделали то, что не смогли все танки, самолёты и корабли Земли — раздавили Альянс. Смешно так думать, но это — так.

Он улыбнулся кучеру, и тот, ответив чуть удивлённой улыбкой, сел прямо и понукнул лошадей, которые опять перешли в галоп. Хотя в этом уже и не было нужды — впереди лес как бы распахивался, становился аллеей из высоких вековых дубов, в конце которой уже был виден дом. Вице-адмирал ощутил, что ему хочется что-то делать, с кем-то говорить, суетиться и вообще вести себя не очень умно — и ограничился тем, что тронул за плечо спящего рядом:

— Просыпайся. Приехали.

Тот сел прямо — сразу, быстро — но всё равно ещё сколько-то моргал сонными глазами, пытаясь в очередной раз примириться с реальностью.

А потом — потом посмотрел вперёд. Зелёными глазами, в которых не было ни капли мальчишеского любопытства.

* * *

Мужчина и мальчик стояли плечом к плечу в конце аллеи, рядом с домом, и восходящее солнце осветило газоны вокруг, засаженные картошкой, луком, помидорами и огурцами. Юный кучер оставил свой экипаж и — тра-та-та, сказали каблуки узких высоких сапог — взбежал на крыльцо, канул в двери, бесцеремонно поддав на бегу выставленными ладонями их высокие и тяжёлые, из дуба с бронзой, створки.

Дом был непривычный для глядевшего на него мальчика — с высоким крыльцом, точней, лестницей из белого камня, широкий по фасаду и при этом какой-то приземистый. Не было знакомой башни, как у домов на его родине — башни над острой крышей с низкими, почти до земли, скатами.

— Тут ты пока будешь жить, — сказал мужчина в форме вице-адмирала ОВКС Земли. Он сделал — точней, начал делать — жест, как будто хотел положить руку в белой перчатке на плечо стоявшему рядом с ним высокому рыжеволосому мальчику, но остановил ладонь в самом начале движения. — И... я хочу напомнить, что ты дал слово не бежать.

Мальчик посмотрел на взрослого — большими, безразличными зелёными глазами — и чуть кивнул. Потом снова повернул лицо к дому — дому, в котором постепенно тут и там рождался шум, словно дом был живой и теперь потихоньку просыпался, и пробуждение сопровождалось этим самым множеством звуков, постепенно сливавшихся в единое целое...

— Ты дал слово, — тихо напомнил вице-адмирал. Мальчик снова чуть наклонил голову: ему не надо было об этом напоминать.

— Пап-ка-а-а-а!!! — раздался вопль — громкий, звонкий, полный такого неподдельного и не желающего скрываться счастья, вопль взлетел от дверей дома прямо к небу, и вице-адмирал на миг перестал быть серьёзным и подтянутым.

По ступенькам сбегал... нет, какое там — летел мальчишка лет двенадцати. Как умеют это только мальчишки — с бешеной скоростью и совершенно без оглядки, так, что стороннему наблюдателю остаётся только зажмурить глаза в ожидании неизбежного страшного падения с множественными переломами как минимум.

Но ничего подобного, конечно же, не случилось, хотя с последних трёх ступенек мальчишка просто и без остановки прыгнул — вперёд и вниз, прямо на шею отцу. Адмирал выставил руки, ловя сына, прижимая его, бесцеремонно обхватившего отца руками и ногами, к себе. А тот отстранился и выпалил:

— Я знал, я знал, что ты приедешь, я чувствовал!!! Ты насовсем приехал?! Насовсем, да?!

— Почти насовсем... — затруднённым движением, словно бы заставляя самого себя отпустить сына, адмирал спустил мальчика наземь. И только теперь, отойдя от сумасшедшей радости встречи, тот обратил внимание на юного гостя, неподвижно стоявшего рядом с отцом.

Во взгляде, брошенном сном адмирала на рыжеволосого мальчишку, промелькнула ревность — зачем отец привёз кого-то чужого, да ещё в тот день, когда сам приехал и сын приехал?! Но тут же ревность сменилась удивлением, а удивление — в свою очередь сменилось откровенной враждебностью. Мальчик стал тут же серьёзным, одёрнул лицейский мундир, щёлкнул каблуками, коротко наклонив и вздёрнув голову — и замер, вытянувшись статуей и отчеканив:

— Лицеист День сын Борисов Светлов, дворянин Русской Империи.

Рыжеволосый тоже чуть наклонил голову, но медленным движением — и ничего не сказал, глядя в пустоту, в промежуток между отцом и сыном. Мальчик вскинул на отца вопросительно-тревожные глаза.

— Ты угадал, — сказал вице-адмирал. — Унэйри сторк. Он сын Уадда кен ло Унэйри токк Уадда ап мит Уадда... — но больше ничего не объяснил, словно бы забыл и про невольного гостя, и даже про сына, потому что по ступеням уже спешила женщина — видно, выскочившая на самом деле в спешке, она вела за руки двух совсем маленьких детей, мальчика и девочку. Взгляд зелёных глаз мальчика-сторка сделался каким-то странным.

— Ты вернулся, — сказала женщина очень спокойно, словно констатировала безразличный ей факт. Чуть потянула немного недоверчиво глядящих детей за руки — вперёд и вверх. — Ну вот, папа вернулся. Подойдите к отцу.

Они, отпустив мать, по-прежнему неуверенно двинулись вперёд, явно ободрённые тем, что старший брат стоит рядом с незнакомым человеком. Вице-адмирал присел, осторожно, словно боясь испугать, протянул навстречу руки. Глядя снизу вверх, сказал по-прежнему неподвижно стоящей женщине:

— Да, я вернулся. С победой.

— Ты вернулся, — повторила она. И ломко села на ступеньки.

— Мама! — метнулся к ней старший сын. Женщина отстранила его:

— Нет, всё в порядке.

Сын всё-таки помог ей подняться, ревниво-бережно отвёл под руку к отцу, до которого так и не осмелились без матери добраться младшие — теперь она, вновь взяв детей за руки, подвела их к мужу, и День отвернулся — почти с презрением, совершенно искренне забыв, как минуту назад сам прыгал на шею отцу. С крыльца уже спускались ещё с десяток человек, в основном — пожилых и детей, впереди шёл, видимо, очень довольный собой юный кучер. Они обступили вернувшегося вице-адмирала, только кучер прошёл к лошадям и, ещё раз оглянувшись с улыбкой, вдёрнул себя на козлы, причмокнул губами и, чуть пошевелив поводьями, с шелестом и похрустыванием покатил вокруг газонов за дом.

Сторк стоял отдельно от счастливой группки говорящих разом людей, и День, тоже оставшийся стоять в одиночестве, испытал нечто вроде благожелательного интереса. Он родился во время войны, вырос в годы тяжелейших поражений и испытаний, выпавших на долю Земли и сейчас находился в некотором общехарактерном обалдении от известий о новых победах, не в силах был даже поверить, что всё ещё судорожно тянущаяся война уже фактически выиграна Землёй. В мальчике мешались радость от того, что пришла победа, что отец жив, что останутся живым десятки тысяч и сотни тысяч других людей, землян — и почти гнев на старших, которые посмели так славно окончить войну раньше, чем он, День, достаточно повзрослел, чтобы принять в ней участие, как мечтал. Возвращение отца, который не был дома два с половиной года, как бы придавало весомость, зримость этой робкой мысли о победе. А привезённый пленник делал эти весомость и зримость, можно сказать, физически осязаемыми.

Сторк на землянина не смотрел, но День не разозлился на него — он был дворянин и отлично ощущал растерянность пленного, внешне умело скрытую под равнодушной маской. На миг шевельнулось удовлетворение: ага, вот оно как тебе — однако, День эти мысли отогнал, они были некрасивыми. Великодушным нужно быть всегда, а к побеждённому — обязательно. Даже если это сторк.

Вице-адмирал Светлов между тем вышел из плена окружавших его людей (они продолжали переговариваться и с улыбками смотреть вслед хозяину дома — который даже сейчас не спускал с рук уже совершенно переставшую дичиться его дочку) и остановился перед сторком — тот чуть поднял голову, чтобы смотреть в глаза землянину.

— Тебя проводят в твою комнату, — сказал вице-адмирал. — Андрей Тимофеевич, пожалуйста...

Пожилой подтянутый атлет с неожиданной густой бородой-лопатой (сторк, мог поклясться наблюдавший за ним День, потрясённо уставился на это украшение — правда, всего лишь на миг), готовно подойдя к рыжеволосому мальчику, негромко сказал ему что-то на сторкадском и, отступив в сторону, указал на ступени рукой в белой перчатке. Сторк, не промедлив ни секунды и ни на кого больше не глядя, пошёл за Андреем Тимофеевичем.

— Сколько ему лет, пап? — негромко спросил День отца.

— Девять с половиной вёсен. Ну-ка?.. — вице-адмирал одним движением, не обращая внимания на мундир, усадил испуганно и радостно завопившую дочку себе на плечи.