Глава вторая. Сердца осьминога
1.
Темнота колыхалась неясными пятнами. Со дна её тяжело проступали другие краски — холодные и незнакомые — они сжимались, расползались, покачивались. Нехотя, причудливо они лепили пространство вокруг, выдували его, насыщали, полнили. Сперва он даже не мог понять, смотрит ли в эту материю по-настоящему, или она — лишь беспорядочные колебания в мыслях, порождённые бредом. Но он совершенно не ощущал воспаленнности разума, не чувствовал никакого жара. Наоборот, лишь прохладу и мерное покачивание. И от того становилось ещё страшнее. Нет, он определённо видел сейчас эти глубокие оттенки, смотрел на клубы мутных сияний с проносящимися сквозь них стремительными формами. Видел, наблюдал и даже, если сосредоточиться, мог бы назвать эти оттенки и формы поимённо. Страшная, пугающая правда крылась в другом: не было уверенности, что именно он, сам, видит эту картину перед собой. Чужие глаза глядели в морскую пучину. Чужое тело парило в толще солёных вод, такое же изменчивое и мягкое, как сама толща. Оно топорщилось над головой пространным, бугристым мешком, а восемь конечностей змеились вокруг рта, и каждой из них он чувствовал густой, плотный, солёный вкус воды, как если бы трогал воду одновременно и пальцами, и языком.
Он вдруг вспомнил, как давным-давно, в другой жизни, представлял себя морским зверем, затаившимся в глубинах подводного царства, и как, тем самым, пытался отгородиться от назойливого людского шума, от нормы, от скуки. Что ж, похоже, он добился своего.
Солнце делило толщу на таинственные синие комнаты. Лохмотьями призрачных гобеленов в них висели медузы. Стрелы кальмаров пронзали переливчатые стены и растворялись в синеве. Рыбьи косяки блуждали по солнечным залам, меняя свой узор, то сбиваясь в плотную кучу, то распадаясь ожерельями. Спинки рыбок то тут, то там вспыхивали чешуёй. Его новый дом. Призрачный, обманчивый, далёкий. Голый демон выполнил его детское желание: теперь мир людей бесконечно недосягаем. Он вспомнил, где последний раз видел такую живую, дымчатую синеву. Как будто голый демон заключил его в драгоценный камень вместо себя. Лаура... Лаура! Как же теперь она без него? Как же он без неё... Нет!
Отчаянье свело щупальца судорогой, он резко сжал складку мантии, выталкивая воду под себя, и устремился туда, наверх, откуда сочилось солнце. Нелепо размахивая жгутами-конечностями в пустоте, он рвался, рвался к поверхности, ведь там осталась его любовь! Он осьминог, холодные залы воды со стенами из солнца — отныне его новый дворец, вместо Локрумского, но всё это не имело значения! Лаура, Лаура, Лаура! Он вынырнул, и поверхность ослепила, ошеломила его. Он не привык ещё к воде, но воздух уже перестал быть родным. Стал сухим, холодным, ярким. Повсюду, насколько хватало глаз, разметалась водная гладь. Ни островка, ни точечки на горизонте. Лучась рябью, море растворялось в голубоватой дымке, смешиваясь с небосклоном. Солнце стояло высоко. Совершенно непонятно было, сколько времени прошло, и как далеко занёс его смерч-водоворот. Вокруг только море. Он помнил: Перишельский архипелаг разметался по Эпиотике таким образом, что, путешествуя между островов, хоть один кусочек суши всегда увидишь, как бы далеко ни заплыл. И либо буря отбросила его совсем к полудню, на окраину моря, либо... Нет. Об этом думать он не хотел. Нужно скорее добраться домой! Доплыть, доползти, докарабкаться!
Домой? Но что для него теперь дом? Он осьминог. Мама, папа, друзья... Лаура... все они были у Марко. У наследного принца Локрума. А у спрута их нет. У спрута есть только щупальца и океан.
Он закрыл глаза и опустился под воду. Вокруг снова замерцала многомерная синева. Здесь его место. Глубина тянула в себя. Лучистые морские комнаты уходили наверх, он опадал в казематы цвета кобальтовой сини. Здесь он останется и здесь он умрёт. Щупальца коснулись рыхлого камня, чуть горьковатого на вкус. Исполинский губчатый гребень косо уходил в глубоководный сумрак. На нём тесно росли жёлтые и розовые кораллы, сидели пузатые актинии, пряча в шевелюрах рыб-клоунов, цеплялись завитушками морские коньки.
Он распугал стайку зебрасом, обвил щупальцами коралловые ветки и растёкся по камню. Вспоминает ли о нём сейчас Лаура? И родные на Локруме? Наверное, все с ног сбились, разыскивая его. Но принца Марко больше нет. Остался только его медленно угасающий разум. Скоро морские глубины совсем потушат его. Присоски упруго лизали камень, глаза потихоньку закрывались. Вокруг буйствовала невероятная красота, да только никакого дела до неё ему сейчас не было. Он не хотел принимать этот мир, ни через глаза, ни через чуткие щупальца. Он так мечтал о нём в детстве, чтобы защититься от того, родного мира. Но теперь потерял оба. И ничего ему было не нужно. И ничего не хотелось.
Вдруг что-то поменялось. Словно к апатии и безысходности добавилось ещё одно чувство: смутной тревоги. И вода... как будто неуловимо изменился запах. Совсем чуть-чуть — но ему вдруг стало не по себе. Не по себе? Он осьминог — этого ли недостаточно! Но всё же... Гулко билось его сердце. Не как раньше: "ту-тум... ту-тум...", — а словно сердец в нём теперь стало несколько, и они бежали наперегонки, одно впереди, а два других догоняли: "тум-та-да-тум-да-тум... тум-та-да-тум-да-тум..."
Он заозирался по сторонам, ища причину этой острой тревоги. И увидел. Там, чуть ниже, теряясь в ультрамариновом сумраке, колыхался жуткий силуэт. Наполовину скрытый в расселине камня, он высовывал длинную, уродливую пасть, разевал её так, что кожа по бокам раздувалась торбой. Два глубоко посаженных глаза, будто вдавленные пальцем в узкий череп, смотрели на осьминога. Это была мурена. И он вдруг понял, что видит перед собой погибель. Мурена выскользнула из засады, похожая на огромную чёрную кишку и, елозя брюхом по камню, двинулась к нему. Чуть сзади появилась ещё одна тень, такая же ловкая и хищная. Он пытался пошевелиться, он понял, что перед чудовищами как на ладони, и нужно что-то делать, но страх сковал его. Конечности напряглись, и мышцы словно скрутились в узлы. Он заметил, как с его кожей происходит что-то странное: она вся подёрнулась рябью, какими-то пупырышками, будто мурашками, и судорожно меняла оттенок. Наверное, осьминожье естество неуклюже пыталось замаскироваться среди кораллов. Но человеческое разумение подсказывало, что всё тщетно, и он пропал. Мурены приближались спокойно, не торопясь, будто чуяли его страх, будто знали: перед ними не настоящий осьминог, а лишь нелепый мальчишка в чужой шкуре. Каждая из рыбин была меньше напуганного моллюска, но тот понимал, что защититься никак не может. Их пасти были набиты зубами так плотно, что не закрывались. Сейчас они бросятся на него, заглотят каждая по щупальцу, вгрызаясь у самого основания, и начнут быстро вращаться, как веретёнца, отрывая ему мягкие, беззащитные руки. Сначала две конечности. Потом ещё две. Потом ещё и ещё. А потом примутся терзать обезображенную тушу, которая уже перестанет менять цвет, и в которой навсегда уснёт сознание локрумского принца.
От страха и тоски ему почудилось, будто он готов обмочиться. Как в детстве, когда поджилки трясутся, и ты не в силах сдерживаться. На миг ему даже стало неловко и смешно: из всех человечьих свойств он, в обличии моллюска, сохранил какие-то нелепости. Мурены подлетели смертоносными призраками, он ощутил колыхание воды от их тел. Он отпустил свой страх и расслабился. Жидкость толчком покинула тело, словно лопнул пузырь, но оказалась совсем не тем, что он ожидал. Через воронку наружу выплеснулось чернильное облако, причудливое и будто бы повторяющее дымными краями осьминожьи очертания. Хищники на полном ходу окунулись мордами в чернила, и дальше всё стало происходить само собой, будто ловкое тело взяло верх над перепуганным разумом. Спрут молниеносно подобрался, скрутил щупальца пружинами, одновременно могучим взмахом расправляя мантию и наполняясь водой, а затем разом сплющился, как спринцовка, толкнулся от коралловых зарослей и взмыл вверх. Кровожадные рыбины недоуменно тыкались в чернильной воде, не понимая, куда пропала беспомощная жертва.
Вытянувшись в полоску, он воздушным змеем уносился всё дальше и дальше, оставляя гиблый риф на глубине. Он не понимал, как это произошло. Оглядываясь назад, на синюю бездну, он вновь переполнялся страхом, но вместе с тем ещё и каким-то смутным уважением к своим внезапно проявившимся инстинктам. Он растопырил щупальца, которые всё ещё продолжали нервно пульсировать оттенками — от красно-бурого к пепельно-серому — и впервые посмотрел на это тело как на своё. Неумелое, непривычное, чудное. Но, как ни крути, это было его тело, и всякое другое у него отняли. И у этого тела, похоже, имелся некоторый потенциал. Просто нужно учиться. Когда-то, как и все молодые аристократы, он обучался пяти благородным искусствам: фехтованию, танцам, изящной словесности, верховой езде и игре в тары. Когда-то он был так горд и счастлив овладевать ими. Но сейчас эти знания стали бесполезны, а навыки растворились в прошлом. Он понял, что сейчас ему придётся научиться всему заново. Не для того, чтобы стать образованным локрумцем. Просто чтобы выжить. И пусть он заключён в это морщинистое подводное тело; пусть вокруг рта у него извиваются щупальца в гирляндах присосок — его единственные теперь руки и ноги; но его по-прежнему зовут Марко. Осьминог Марко. Спрут Марко. Гигантский моллюск Марко. Глупый, несчастный мальчишка Марко. Неважно. Кем бы ни был этот Марко — он ещё не отчаялся.
Внезапно тонкие твёрдые нити впились в его тело крест-накрест. Вода вокруг забурлила, Марко увидел, как всюду копошатся рыбы и кальмары, пленённые, как и он. Путы сдавили его и потащили наверх.
2.
