4 - Eigenlicht

Eigenlicht

Пять времён. Восемь человек.

Фандом: Гарри Поттер

Персонажи: Астория Гринграсс, Гарри Поттер, Северус Снейп, Беллатрикс Лестрейндж, Луна Лавгуд, Аластор Грюм, Кингсли Шеклболт, Новый Женский Персонаж

Категория: Джен

Рейтинг: PG-13

Жанр: Драма, AU, Исторический

Размер: Миди

Статус: Закончен

События: Между мирами, Не в Англии, Не в Хогвартсе, Экзотическое место действия, Немагическое AU

Предупреждения: AU, ООС

Комментарий автора: Четвёртая часть из цикла 'Стимпанк'... но не совсем.

Когда-то я высказался, что пусть каждый читатель сам решит, спасся ли в итоге в 'Idus Martiae' Гарри или действительно был казнён, и ещё, что даже видя идеально вписывающийся в сюжет и обстоятельства план его спасения от смерти — я не испытываю никакого желания его реализовывать. Первое осталось неизменным, а вот второе — нет, так что: если кому-то хотелось увидеть нечто вроде другого исхода — добро пожаловать. Если же нет, лучше остановитесь на третьей части цикла.

'Eigenlicht' (нем.) — 'внутренний свет'. То же, что 'Eigengrau' (https://ru.wikipedia.org/wiki/Eigengrau), но с другим оттенком смысла. Свет, что виден даже в абсолютной темноте.

Музыка к тексту: https://disk.yandex.ru/d/etkeFxO3VicQHQ

или

https://drive.google.com/drive/folders/124j-J0u_5m9L4QA_AjBE42bGEMJAa-b9?usp=sharing

Благодарности: Уильяму Шекспиру.

* * *

'Клеопатра:

Если не шутя

Ты любишь, то скажи, в каких пределах.

Антоний:

Нища любовь, которой дан предел'.

'The Tragedie of Anthonie, and Cleopatra' by William Shakespeare.

Hiems

Зима. Настоящее.

Что-то будит её — внезапно: не грубо, но настойчиво. Она распахивает глаза и несколько мгновений разглядывает темноту перед собой — ещё на грани полусна, полуяви. Переворачивается на бок и отдёргивает занавесь балдахина, приподнявшись на локте. В комнате почти так же темно и никого нет — лишь едва-едва просачивается сквозь окна особый, зябкий сумрак, рождающийся за час до рассвета. Спать бы ещё и спать...

Зевнув, привычно прикрывая рот ладошкой, она откидывается на подушки и пытается понять, что не так — кажется, всё спокойно, но... что-то же ведь прервало её сон? Вокруг тихо-тихо, из-за высоких дверей — не доносится ни звука, даже в саду под окнами лишь едва слышно шелестят листвой деревья, да и этого она не слышит — не может слышать, а только помнит. Всё в порядке, ничего не произошло... Астерия вновь зевает и чувствует, как тяжелеют веки — ещё миг, другой и может, удастся досмотреть тот сон...

Но когда глаза закрываются — её вновь будто легонько толкает кто-то: ощущение прикосновения настолько реально, что она садится в постели и осматривается, хоть и точно знает: никого здесь нет.

Сказать, что это странно — ничего не сказать, но ей уже хорошо известно: где один раз — совпадение, там два — неизбежность. За последние несколько лет у Тери было немало возможностей начать воспринимать такие 'странности' серьёзно и не отмахиваться от них. 'В конце концов, это всё связано с...'

Она решительно откидывает одеяло и спускает ноги на пол. Ступни тонут в мягком ворсе ковра, но ночная прохлада даёт о себе знать — в очаге уже только пепел, понизу тянет сквозняком, обжигая холодом нежную кожу щиколоток: за окном ведь какая-никакая, а — зима. Тонкая ночная сорочка не может согреть, так что Тери закутывается в тёплый плед и идёт к камину — там, у края ковра, покрывающего полированные доски почти целиком, дремлют на полу удобные домашние туфли.

Дверь отворяется бесшумно. В широком коридоре тоже темно и пусто, лишь неярко мерцает светильник там, где начинаются перила лестницы, ведущей в нижний этаж. Ступени чуть скрипят под ногами, а вокруг по-прежнему такое безмолвие, что отчётливо слышен мерный стук маятника хронометра в холле.

Оказавшись внизу, она осматривается — конечно, никого. Подходит к массивной двери во двор и выглядывает, поднявшись на носочки, в окошко-вставку, забранное с этой стороны узорчатой решёткой. Сквозь толстое стекло видна длинная аллея, усаженная платанами, ограда с воротами, но и там — ни души. Конечно, она и не надеялась увидеть кого-то на страже: оперативники СИБ не из тех, кого легко заметить — хотя знает, что они всегда где-то поблизости. Астерия чуть печально усмехается про себя: видел бы папа, какой важной стала теперь его бесполезная младшая дочь, раз её жизнь оберегают те, кого предпочитают пореже поминать вслух даже высшие магистраты Империи...

Из темноты за спиной доносится какой-то звук. Развернувшись, она вслушивается, пытаясь понять, откуда тот пришёл, когда немного погодя звук повторяется. Точно, вот там! Преодолев холл и углубившись в тёмный широкий коридор, ведущий к задним помещениям, Тери крадётся до нужной двери и приникает к ней. Изнутри слышны шаги и чей-то ровный голос... а слов не разобрать. Затаив дыхание, она вслушивается: голос неизвестного умолкает, но ему отвечает другой — на этот раз очень, очень знакомый, только вот досада — ещё тише. Разочарованно нахмурившись, Тери отступает на шаг, но миг спустя лицо её проясняется: из смежной комнаты наверняка будет слышно лучше!

Стараясь не шуметь, она проникает туда. Видно, помещением давно не пользовались: тут очень холодно, на окнах нет бархатных занавесей, а в ярком свете луны видны голые стены и мебель под чехлами. Зато есть дверь в стене — по сути, тонкая филенка, с этой стороны ничем не скрытая. Чувствуя неповторимый вкус любопытства на губах, Тери на цыпочках приближается к ней, прижимается к холодному дереву, тут же уловив обрывок фразы:

— ...не может. Да и не должен, по правде сказать.

Теперь она узнает голос человека, которого сперва приняла за незнакомца — консулярный трибун Фибуларий. Странно, она думала, тот в Лации, в Тускулуме(1) — руководит созданием второго 'MAC'. Во всяком случае, на её послания Фибуларий если и отвечал, то кратко, ссылаясь на предельную занятость. И вот — он здесь, среди ночи, прибыл за пять тысяч стадиев... для чего?

— Вы передали, что просьба — от меня?

— Да. Как и в прошлый, и в позапрошлый раз. Он не может, а скорее, не желает видеться с тобой... — Фибуларий, помолчав немного и вновь пройдясь по комнате, добавляет: — Не хочешь поведать, тебе-то это для чего?

Ни звука в ответ Астерия не слышит, но, видно, её напарник отвечает трибуну без слов — или тот уже знает, что ответа не дождётся, потому что спустя некоторое время полной тишины Фибуларий только вздыхает и произносит:

— Можешь даже не хмуриться... пойми, Генрих, я не могу приказывать офицеру СИБ такого ранга, которому к тому же благоволит лично Император. А повлиять иначе не удастся, если мне ничего не известно: ни зачем тебе встреча с ним, ни — что вас связывает.

— Я просто хочу кое о чём его спросить.

— Да, помню. И не сомневайся — сказал об этом. Ответ тебе известен: 'Передайте ему, что в таком положении, как его, лучше ничего не знать'... Я более чем уверен, что ты прекрасно понял, о чём речь. Но продолжаешь настаивать на встрече.

— Вы просто не...

— ...не понимаю? Так и есть. А если ты и дальше будешь молчать, понимания не прибавится.

— Вы читали протоколы допросов — всё там! — голос у Генриха меняется, став жёстким и холодным — Астерия за стеной невольно вздрагивает от такой перемены. Фибуларий, напротив, не утрачивает своего извечного чуть ироничного спокойствия:

— Перестань! Мы оба знаем, что в литературе подобного сорта пишут не как происходило на самом деле, а что хотят видеть наверху. Тебе же вдобавок пришло в голову безоговорочно соглашаться со всем, в чём обвиняли — не скажешь, для чего?.. Нет? Я так и полагал.

Генрих молчит.

— Послушай меня, — настойчиво, явно не впервые пытаясь убедить, выговаривает Фибуларий. — Прошло три года, нет, три с половиной. Три с половиной года, Генрих. И не надо прикрываться твоими отличиями от обычных людей — да, ты проживёшь намного дольше, но время течёт и для тебя. Ты чувствуешь его, верно? Каждый день, час, каждую уходящую минуту. Это заметно, если знать, как смотреть.

— Как вы...

— Твои глаза. У тебя глаза человека, который страшно боится не успеть, уже осознавая, что опоздал — опоздал навсегда, насовсем. Который понимает, что всё уже прошло, но никак не может смириться с этим. Ты сражаешься с прошлым, Генрих, а я хорошо знаю, чем это заканчивается. Примирись с произошедшим, иначе упустишь и то, что у тебя может быть сейчас.

— Да что у меня может быть? — тихо, так горько, что у Тери сжимается сердце, отвечает тот. — Клеймо предателя Империи до конца моих дней? Казнь намного раньше, когда стану не нужен или 'ветер переменится'? Я ничего не забыл?

— Император...

— ...не переменит своего решения, и не пытайтесь убедить меня в обратном.

— ...'не вечен', хотел я сказать, когда ты меня перебил, — спокойно заканчивает Фибуларий.

— Его преемник, может, и решит иначе, но всё равно: смерть или пожизненное заключение — вот и все мои 'богатые перспективы'.

В голосе его нет ни грана язвительности — словно Генрих высказывает давно известный неоспоримый факт.

— Ты не знаешь, что будет.

— Как и вы. Поймите, Рекс, я не стремлюсь ничего изменить. Уже нет. Мне хватает и того, что вам удаётся иногда передавать мне.

— Тогда зачем так настойчиво искать встречи с тем офицером?

Вновь тишина.

— ...Простите, но об этом я не могу рассказать. Даже вам.

Фибуларий настойчив:

— Я не пытаюсь лезть в твои личные тайны. Просто хочу помочь.

— Знаю. И благодарен вам. Но по-настоящему вы поможете, если устроите мне встречу с ним.

— Сейчас, — трибун выделяет это слово, — такое не в моих силах. Пока не в моих.

— Да. Я знаю, вы не станете мне лгать. Зачем врать мертве...

— Прекрати немедленно! — вскипает Фибуларий. Тон у него такой, что Тери невольно ёжится в своём укрытии, вспомнив единственный раз, когда она довела трибуна до того, чтобы тот повысил на неё голос. А потом две недели 'добровольно' помогала машинариям, делая самую чёрную работу. Ныла, жаловалась, угрожала — никто и бровью не повёл. 'Ох, кое-кому сейчас попадёт...'

— Довольно с меня твоего самоуничижения! — с каждым словом всё сильнее распаляется трибун. — Задумайся хоть раз, Генрих! Задумайся над тем, что делаешь раз за разом и что значишь для людей! Оглянись вокруг, наконец, и увидишь...

— И что же такого я увижу? — сквозь зубы переспрашивает тот. — Людей, которые меня боятся?

— Людей, которые на тебя надеются!

— Но при этом замолкают и срочно находят себе дела, стоит мне показаться в поле зрения!

— А чего ты ждал? — неожиданно едко интересуется Фибуларий. — Ты бывал в столице уже после того, как пришёл в войска — помнишь, как реагировали окружающие? Их страх суеверен, порой даже глуп, но понятен — такой эффект специально зиждился столетиями. Мне только не понятно, зачем сейчас ты делаешь всё, чтобы усилить его!

— В легионе было иначе... — тихо, с тоской, словно вспоминает вслух Генрих. — Там...

— Ты уже не в легионе! — отчеканивает Фибуларий и Астерии кажется, что пришедшее после его слов безмолвие звенит, словно перетянутая струна. Проходит несколько тягучих, бесконечно долгих мгновений, прежде чем он продолжает — спрашивает и требует:

— Неужели это всё, что создавало того Генриха, которого я знал? Только — война, только — братья и сёстры рядом, только — дисциплина и смерть?.. Это и всё? А стоило этому исчезнуть, и он тоже исчез? Человек, который пошёл на всё, даже оставил семью, чтобы спасти названную сестру от нищеты и страха? Который, не задумываясь, решил рисковать своей жизнью ещё несколько лет, чтобы его подчинённая не потеряла будущее и положение в обществе? Который, наконец, будь проклято твоё упрямство, взял на себя вину за то, чего не совершал?!

От последнего у Астерии перехватывает дыхание и начинает частить сердце — она никак не может осознать того, что услышала. Потому что помнит, каким Генрих прибыл к ним, в каком состоянии было его тело — и его разум — и не может поверить, что всё это... что он мог пойти на это по своей воле! Она почти с надеждой ждёт, что тот возразит, отвергнет слова трибуна, словно бред... но сквозь гул крови в ушах слышит только ровное-ровное, отчуждённое:

— Вы сами говорили: прошлого не существует.

...и Тери за дверью опускается на пол, прижимая ладонь к губам, чтобы заглушить изумлённый возглас — так это правда? Он не спорит, потому что — так всё и было?!

— Значит, ты меня не слушал! — жёстко отвечает Фибуларий. — Я сказал, что не стоит пытаться переменить уже свершившееся, а не что нужно уничтожать себя изнутри!

— Я не...

— Неужели? Знаешь, мне не приходит в голову ничего другого! Ты — сознательно! — отталкиваешь от себя людей. Убиваешь время, развивая свой дар — но только в направлении, нужном для службы. Сколь часто ты выходил куда-то? Бывал хоть где-нибудь, кроме как рядом с 'MAC'?

— Мои обязанности...

— Прекрасно могут обойтись без тебя пару часов в день! Сколько у нас было испытаний и сражений — шестнадцать? Девятнадцать? За три с лишним года! В остальное время ты мог придумать что-то получше, чем безвылазно сидеть в тэгимене(2)... бери пример с напарницы, наконец! Она посещает каждый город, парк, музей и библиотеку, рядом с которыми оказывается при следующей передислокации, не говоря уже о ярмарках и фестивалях!

— Я знаю.

— Если знаешь, что мешает тебе бывать там с ней?

— Я и бываю. Каждый раз.

'Что?..' — ошеломлённо думает Тери и тут же слышит, как трибун удивлённо повторяет её невольный вопрос.

— Она никогда не задумывается над тем, куда пойти, — непонятно объясняет Генрих, — просто идёт, куда глаза глядят. Не понимает, что некоторые места могут быть опаснее других. В Сирте она вышла за городскую стену Лептиса(3) ночью, ускользнув от стражи, которая там не просто так поставлена, в Вирунуме — забрела в местные анклавы переселенцев с Севера, а в Гиспалисе — вообще в квартал контрабандистов. По-моему, она совсем ничего не боится.

Он замолкает ненадолго, а потом таким же ровным голосом добавляет:

— Её только ограбить намеревались десятка три раз, четырежды — убить и не меньше дюжины — изнасиловать или похитить. А охрану вы к ней приставили отчего-то только этой осенью.

— Контрразведка доложила, что парфяне докопались до истоков проекта и мы решили, что есть вероятность утечки информации об участниках... — видимо, машинально, размышляя вслух, отвечает трибун и спохватывается: — Постой, а почему ты ничего не...

Он продолжает что-то говорить, но Тери уже не слышит: в её ушах ещё звучат, жутким эхом повторяясь снова и снова, слова Генриха. Запоздалый страх заставляет обхватить себя руками в попытке унять дрожь — так значит, всё это время с ней... её могли... могли... даже убить? Не в бою, нет, к этой мысли она кое-как привыкла, а просто в какой-то грязной безвестной подворотне очередного пограничного города?