Предисловие издательства
посвященное памяти профессора РИУ им. Канта Иванова Е.Б.
Уже четыре года бушует в инфосети полемика о "Русском чуде". Несмотря на множественные доказательства истинности описанных событий, были приведены и заслуживающие внимания опровержения. Документ [1] обрел как своих ярых сторонников, так и противников, которые приложили все силы к подробному изучению эпохи становления русской империи. Одно это делает Документ [1] уникальным раритетом, благодаря которому начало 18 века представлено в инфосети едва ли не полнее, чем новейшая история. Оппоненты документа даже позволяют себе высказывания, что "... не будь его — нечто похожее стоило бы выдумать".
Однако, документ [1] есть, и большинство простых читателей, следящих за дебатами в инфосети, задавались все это время вопросом — "А что же дальше?!".
На этот вопрос оппоненты отвечают однозначно — ничего. По всем официальным бумагам, найденным в архивах, князь Азовский был сослан и умер в Анадырском остроге.
На это сторонники, без явных доказательств, утверждали, что князь был жив так как "русское чудо" продолжалось все начало 18 века.
В этих условиях становится понятно, отчего за четыре года споров были организованы 6 полноценных исследовательских экспедиций на территориях обеих империй. Практически все архивные документы того времени прошли через частое сито придирчивых взглядов, и открыли множество ускользавших ранее моментов, играющих на сторонников "призрака князя". Но не нашлось самого главного — продолжения дневников Азовского.
Отдельный поклон, и отдельная благодарность усилиям самого верного сторонника поисков записок — профессору Иванову, пропавшему без вести год назад в пятой экспедиции. Его пламенные речи в инфосети стали одним из главных двигателей искателей, а его личный пример стал эталоном исследователя, доказывающего свои взгляды.
Прошедшая годовщина, после пропажи авиетки экспедиции над озерами губернии Ванкувер, заставила официально признать профессора погибшим. Это известие вся русская общественность встретила минутой молчания, после которой множество новых последователей подхватили дело Иванова. Даже в гимназиях стали организовываться клубы поисковиков, преобразившие обязательные летние краеведческие походы гимназий в исследовательские экспедиции.
Может быть, именно свежий взгляд нового поколения внес в накапливающиеся годами неудачи новую грань, а может, просто все перепробованное за годы поисков само подвело исследователей к верным выводам — но когда на форуме поисковиков прозвучало утверждение лицеиста:
— Князь не мог бросить друга! А в записках про это ничего нет ...
К высказыванию отнеслись серьезно, и внимание огромного общества исследователей сконцентрировалось на маленьком старинном клипере, множество лет стоящим, под своим стеклянным колпаком, на площадь Константинополя, перед бухтой Золотого Рога. Правы были древние мудрецы — ищите необычное в обыденном.
Наверное, нет смысла повторять сообщения новостных лент, и дублировать фотографии площади, наполненной исследовательскими группами и корабля, увешанного зондирующей аппаратурой. Многолетний спор о наследии князя Азовского разрешило орудие левой носовой башни "Орла", заглушенное навеки во времена оны, но хранившее в своем стволе капсулу к потомкам.
Появление Документа [2] просто взорвало инфосеть. До этого момента, еще можно было иметь сомнения в происхождении первых записей, как и во всех описываемых событиях — теперь это становилось практически невозможным. Наследство князя Азовского становилось непреложным фактом, как и масса вытекающих из записок выводов.
Мир изменился, стряхивая с себя привычную рутину прошедших лет, получив новые цели. И изменился уже второй раз, если верить найденным документам. А не верить им уже сложно — столько экспертиз, сколько пережили эти записи, наверняка, не случались даже с родовыми дворянскими свитками аристократии.
Большинство ученых сошлись во мнении — "Та же рука, то же время". Хотя, нашлись критики и тут — но общественное мнение их уже практически не учитывало. Общество бурлило, рождая массу необычных идей — начиная от памятника князю, и сонма фантастических романов альтернативной истории, где князь так и не вмешался в события, заканчивая серьезными научными трудами о природе времени и изменчивости истории.
На пике этого взрыва нашему издательству, самим Его Высочеством, было предложено продолжить традицию — издать на пленке опубликованный инфосетевой текст Документа[2], приведя его к форме романа, и добавив художественности к очень уж сухому, можно сказать справочному, изложению, свойственному запискам князя Азовского.
Теперь мы рады представить на суд читателей наш труд.
Начало дневника
Петербург плакал дождем, не радостным или печальным, а тем, который сильный ветер выжимает из открытых окон-глаз. Частые круги морщили волнующуюся ленту недавно вскрывшейся ото льда Невы, заполняя шуршащими и шлепающими звуками серые сумерки, поглощающие засыпающий город. Эта зима выдалась зело студеной, говорят, много народа в Европе померзло, много пошло лучшей доли искать, многие ее нашли в России. Караваны с эмигрантами этой весной обещали быть особо тучными.
Город отдыхал от светских гостей, наполнявших его последние две декады, и от пышности их проводов. В начале мая отбыл, с большой свитой, брать под свою руку земли на восходе, вице-император Алексей. Через три дня после него, со свитой, отбыл на южные рубежи России, император Петр. Еще через день пышная свита двора увезла императрицу в Москву.
Петербург остался наедине с холодным весенним дождем и серыми громадами кораблей, заполнившими Неву до Купеческого моста. Теперь пора собираться и нам, оставляя город ночью, под тихий, ритмичный марш капель. Как и положено преступникам.
Давай уйдем на заре
на восход, на закат — все равно
я устал сидеть и стареть
я устал обращать жизнь в вино
И очнувшись в бреду
по дождливой поре
я скажу
мы уйдем на заре!
...
Наблюдал погрузку баржи со стены Петропавловского форта, прикрывая лицо капюшоном от порывов ветра, приносящих дождевые заряды. За спиной, как несколько лет назад, угадывались две тени морпехов, молчаливо осматривающих плотно заполненный рейд Невы и прячущих под намокшими плащами внушительный арсенал.
Накрыло ощущение, что все это уже было — дождь, молчаливые морпехи за спиной, сборы в дорогу. Было. И привело меня в Петропавловский форт.
Именно на этой стене дал себе зарок продолжить вести дневник, заброшенный мною сразу после отчета перед правящим домом. Не ведаю, что ждет впереди, но мои розовые очки остались на кладбище при Александро-Невском монастыре, и вершить над собой суд предпочту доверить далеким потомкам.
— Погрузка закончена княже!
С легким поклоном передал мне слова подбежавшего моряка моя правая тень. Можно подумать, не слышал их шепота сквозь дождь. Ответил не поворачиваясь
— Князь сослан, Ефим. Его больше нет.
Небо клубилось непроглядной хмарью, подгоняемой ветром с залива
— Как прикажешь, княже...
Повернулся к правой тени, разглядывая его уставное лицо, спрятанное в тени капюшона, и согласно последней директиве Петра, имеющее вид "лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство..."
— Уволю...
Наверное, не многим узникам в истории давалось право выбирать себе конвоиров. Махнул рукой в ответ на еще один полупоклон тени. Слишком многих нужно увольнять. Оба идущих со мной капральства морпехов Двинского полка, если быть точным. А их не то, что уволить не дам — горло за них перегрызу, и еще пару контрольных выстрелов сделаю. Последние верные люди, в этом мире.
По ступеням лестниц ручейком текла вода. Разбрызгивая ее, спустились на небольшую пристань форта, к отшвартованной средней самоходной барже, несущей на рубке гордый номер "ССБ-36" и лихую, кривоватую, приписку ниже "Юл".
Поднимался по сходням под рык капрала Двинцев — "Адмирал на борту!" и взметнувшееся воинское приветствие. Может, все же уволить?
— Вольно!
Что тут еще скажешь?! Что все это в прошлом? Тут неграмотных нет. Подставил мокрое лицо дождю. Вот и все. Прощай Петербург. Не доведется увидеть тебя во всей красе.
Уже в каюте самоходной баржи, заполненной запахами мокрой одежды с привкусом сгорающего в топках угля, сидя над пухлым блокнотом, задумался, с чего начать новый дневник. Наверное, начну с подведения итогов.
Итак, к весне 1709 года, матерый медведь, по имени Россия, сбросил зимнюю спячку и вылез из берлоги, заявляя о своем праве на лес раскатистым ревом. Это ныне так принято аллегорично и куртуазно изъясняться. Если говорить менее куртуазно — то Россию била лихорадка переходного периода. Во многих местах можно было наблюдать картины "хозяйка сбивающая масло в деревянной, выдолбленной маслобойке, деревянным толкачом под светом электрической лампы" или "артель лесорубов, отдыхающая вокруг горячего газогенератора, на снятой крышке которого булькают несколько котлов с нехитрой снедью". Новое врывалось в старинные уклады, и вязло в них как муравей в патоке. Хотя, некоторые сдвиги стали уже заметны.
Фактории разрослись по всей стране, и стали центрами кристаллизации. Вокруг них разрастались рынки и ярмарки, к ним привязывали остановки маршруток, как стали называть маршрутные кареты в России. Первые же усилия медичек факторий дали заметные результаты — если раньше, в среднем, из 7 детей выживали только трое, то ныне выживали 8 из 10, а то и больше. Результат этого демографического взрыва не заставил себя ждать — мужики, чтоб прокормить увеличивающиеся семьи, заинтересовались дополнительными заработками, и уже не называли технику "бисовым порожденьем". Опять же, монетарная политика факторий, постепенно отучала деревни от менового обмена, сделав даже бронзовые монетки желанными гостями в крестьянских домах.
Школы факторий постепенно стали зимними интернатами для детей со всей округи, в которые крестьяне отдавали своих чад с радостью, не забывая, однако, присылать вместе с детьми самую склочную бабку-наблюдательницу от деревни.
Но и летом школы не пустовали. Как это ни печально, некоторые расширившиеся семьи были уже не в состоянии содержать всех детей, и писали прошения о вспоможении, по рекомендациям все тех же факторий.
Интересно было видеть эти письма, написанные гражданским шрифтом детской рукой и с крестиками на местах подписи родителей. В стране становилось все больше казенных воспитанников, на которых у меня были определенные планы.
Вот только планы уходили в будущее, а образованных людей катастрофически не хватало в настоящем. На заводах рабочих обучали по принципу дрессированного медведя, и это вредило производственным процессам. Некоторое улучшение ситуации дало разделение по зарплате внутри рангов Табеля. Образованный человек получал больше — рабочие потянулись в вечерние школы при заводах, хотя ситуация все равно оставалась напряженной.
Заводы, заводики и массовые артельные мобильные производства росли по стране как грибы после дождя. По моим прикидкам производство железа в стране превысило 30 килограмм на душу населения в год, оставив за спиной самую передовую, в этом отношении, державу — Швецию. И это даже с учетом существенно подросшего населения, превысившего, с учетом территориальных обновок, 18 миллионов человек.
С населением имелись свои проблемы — внутри страны шло большое переселение. Петр жестко проводил политику "русских границ", по которой крестьяне целыми деревнями переселялись на новые территории. Взамен переселенцам, с выселяемых рубежей, под руку бояр приходили сервы, не говорящие по-русски, придерживающиеся своего уклада и веры. Благо, что сервы были жестко отучены своими предыдущими хозяевами от бунтов и взрывоопасной обстановки в центральной России не случилось. Но случилось расслоение. Переселяющиеся русские крестьяне, выходящие из-под руки бояр, централизовано получали паспорта, вместе с "подъемными" деньгами. За прошлый год было выдано 2.5 миллиона паспортов и 12 миллионов подъемных денег из средств Русского банка, которые, правда, к нему и вернулись, так как оплаты шли за товары для переселенцев целевым назначением. Общее количество выданных паспортов превысило 6 миллионов экземпляров, и по ним, через фактории, был собран подушный налог согласно Табелю — чуть меньше 18 миллионов рублей за прошлый год. Остальной налог добирали с бояр, которые расплачивались за числящиеся у них души. Понятное дело, бояре старались всячески снизить выплаты, чего уже сложно было делать человеку имеющему паспорт.
Для Петра стало очевидно — с паспортов налога собирали существенно больше. Но приходилось прислушиваться и к голосу боярства, точнее, уже дворянства. В результате,
сервы, закреплялись за землями бояр на десять лет указом Петра, хотя и им дозволялось, по истечению срока, покупать паспорт на общих основаниях. Увы, крепостные в России появились, несмотря на все мое противодействие...
Мерные шумы баржи разбавил низкий рык гудка, перешедший в легкое сипение сжатого воздуха. Баржа была уже второго поколения, переведенная полностью на пневматику всех вспомогательных устройств, оказавшуюся экономичнее и долговечнее выпускающей ценный пар старой периферии.
Отложил блокнот, успею еще добить зрение.
Палуба баржи пузырилась фонтанчиками разошедшегося ливня и не располагала к созерцанию. Зато кормовая рубка призывно манила парой габаритных огней на крыльях мостика и угадывающейся за стеклом фигурой рулевого. Поддался искушению.
Капитан нашей баржи, лично стоящий на вахте, дедок колоритный. Полностью соответствующий приписке на номере баржи — волжанин откуда ни будь с Вятского увала, всю жизнь проведший на Вятке, Каме и Волге. Сухенький, невысокий, с обветренным лицом и опущенными вниз, как у поморов, внешними уголками глаз мариец, молчаливый и неторопливый. Мы вежливо кивнули друг другу — не до политесов, баржа проходила между вздымающимися высоко вверх башнями разводного пролета Купеческого моста. Справа по курсу, у длинных причалов-опор рядами стояли корабли всех форматов. Среди дождя мелькали люди и работали стрелы механических погрузочных кран-балок. Торговая жизнь города только начиналась, со сходом льда, и для нее не существовало ночи и дождя. Движение под мостом отличалось интенсивностью, и гудки самоходных барж и буксиров, предупреждающие, что они идут в створ, перемежались боем туманного колокола гребных и парусных корабликов. Шумновато на реке ночью стало. Но это уже проблема тезки, который совсем дела города забросил. Ну да не буду портить настроение.
Мост прошел черной тенью в серости дождя. Наш дедок сразу взял правее, уходя с курса лезущего буром сверху здоровенного ганзейского кога, явно идущего от Ижоры, судя по осадке. Наверное, уже пора и регулировкой движения заниматься... но, без меня.
Постоял еще с молчащим капитаном. Редкие огоньки на берегу скрадывали большой город. Вспоминался Петербург моего времени, строго и величаво стоящий вдоль набережных, залитых светом, перечеркнутых светящимися пунктирами мостов, задравших в небо разводные пролеты, будто ладони, оглаживающие проходящие между ними корабли... Подрастай, малыш. Не поминай лихом, сделал что мог, и еще чуток сверху.
