Степногорские записки - 12

ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ

Степногорские записки

(Северный Казахстан, Степногорск, сентябрь, 2024)

День двенадцатый

1

Город ещё тёмен, но чистое небо озарено. Ершистый ветер скребёт ноги и плечи, но совсем скоро взойдёт над городом солнце, и лучистая его благодать сгладит "шероховатость" ветра и начнёт поглаживать своим тёплым пушком, пригревать — сентябрьское солнце это ещё может.

Климат резко-континентальный — климатическая крайность в центре материка: жаркое лето и студёная зима (перепад температур может достигать восьмидесяти градусов), а в течение дня может и жара быть, и холод, и снова жара, и снова холод. Всё резко меняется — температура, давление, направление ветра. Да, этот вечный ветер — испепеляющий суховей или леденящий убийца.

Климат жёсткий, сложный для всего живого. Сживаются с ним далеко немногие — сильные, закалённые, выносливые, что звери, что растения, что люди. Но всё равно, какой бы не был человек, он часть природы и процессы в ней напрямую отражаются в его организме: этот климат изнашивает любое сердце то резкими, бурными и частыми приливами крови, то наоборот резкими отливами и затишьем, и часто к старости человек здесь готовый "сердечник" или "гипертоник". Да ещё вредные "урановые" производства, да нездоровый образ жизни. И совсем не удивительно, что на непрерывно расползающемся по степи кладбище много недоживших до семидесяти. И семидесятилетний рубеж в основном, конечно, женщины переживают.

Родители, при непростой своей жизни и экстремальном климате, чуть не дожили до восьмидесяти. И это во многом благодаря здоровому образу жизни в последние свои двадцать лет. Ведь подумать только: папа, пойдя на пенсию в шестьдесят лет, при росте метр шестьдесят шесть, весил девяносто шесть килограмм, ведь двести метров в парке не мог пройти — задыхался, садился на лавочку. Но взялись с мамой за своё здоровье и вот через два года результат: вес у отца семьдесят два килограмма, кожа розовая, мышцы в тонусе, икры гладкие (от закупоренных вен следов не осталось), обмен веществ — как работа капитально отремонтированного, отточенного по часам механизма, в общем, вновь "явился" на удивление и восхищение всем лёгкий юноша, подвижный, жизнерадостный, забывший, что такое старческая немощь, одышка, плохой сон, плохое настроение, а мама забыла что такое артериальное давление, боли в сердце, быстрая утомляемость; каждое утро и в дождь, и в снег они запросто проходили девять километров, а ещё в течение дня ходили в лес и в степь за грибами и пр., и дышали по методу Бутейко, и голодали по Брэггу-Малахову, и обливались холодной водой, и делали массажи, и жили по режиму, и ничем не злоупотребляли — ни сладким, ни жирным, ни мучным, а от жареного и спиртного абсолютно отказались, и отношение к жизни у них принципиально изменилось. То есть, люди на пенсии заново переродились!

Разве это не впечатляет! Разве это не пример, что всё может человек, что всё ему по силам, были бы только, повторяю, желание и воля. И возраст здесь ни при чём.

Конечно, сложно было на старости лет в корне менять свой образ жизни (особенно папе). Но мамины терпение и настойчивость, и огромное общее желание жить полноценной, здоровой жизнью оказались сильней всего на свете — сильней обнаглевшей плоти, которая на первых порах оздоровления резко заболела — взвыла, устроив настоящий "саботаж", сильней непонимания и насмешек некоторых знакомых, сильней предрассудков, привычек, сильней вкусной, хмельной, сонной, безвольной пенсионной жизни, наконец, сильней страха.

Всё было на первых порах новой жизни — и скандалы, и слёзы, и молитвы искренние, и преодоление себя. Но вместе родители выстояли и победили...

Какая замечательно сложная и замечательно интересная была жизнь у родителей, подумать только: первые шаги на сказочно красивом и могучем Южном Урале, военное детство, вдохновенная юность в послевоенные годы, самоотверженное участие в восстановлении страны, прекрасная молодость в грандиозные шестидесятые, казахстанская, потому во многом новая жизнь в семидесятые, освоение новых целинных горизонтов, вера в светлое будущее, в самый справедливый советский строй и гордость за страну — "оплот мира", семейное счастье и радость свободного труда во имя всех, во имя будущего, радость стабильной жизни, покоя, мира, но крах страны и надежд, гибель веры, лихолетье девяностых, но не гаснущая любовь друг к другу, к труду, к жизни, и удивительное перерождение, и новая здоровая счастливая жизнь!

Папа умер во сне от остановки сердца, не дожив до восьмидесяти лет пять с половиной месяцев. Мама умерла от воспаления лёгких, не дожив до семидесяти девяти три месяца.

Это последние Люди-гиганты. Они уходят. Уйдут. Уйдём мы — их дети. А кто останется...

2

Выбежал в степь. Забрался, как и вчера, повыше — далеко видать!

Никого. Только нет-нет, да птица вспорхнёт из густой кроны одинокой сосны. Перелетит метров за двести на другую сосну, скроется в её гуще. Она уже заметила меня и сейчас контролирует "человека, бегущего по степи".

Подбежал к сосне ближе. Птицу не видно и не слышно: мастерски умеет маскироваться! С мягких, чешуйчатых, жёлтых ветвей, словно облепленных лепестками сусального золота, свисают языческими украшениями конские волосы — чесались кони. От сосны веет теплом, ведь в её плоти текут горячие соки: за лето сполна зарядилась солнечной энергией, напиталась его теплом — готова к зиме. И зимой в любую стужу ствол и ветви её всегда тёплые. Я часто в детстве грел о них руки.

Одинокая, стойкая, кряжистая, растущая не ввысь, а вширь — все ветра и дожди её, все снега и морозы, равно как и всё солнце её. И до такой степени она в летний зной насыщается солнцем, что разгорячённым, энергетическим сокам её не хватает места внутри, и тогда они вырываются наружу ароматной, горячей, янтарной смолой.

Отбежал подальше, замедлил бег, оглянулся, прислушался — она тянет свою отдельную песню от ветра: он — свою в ушах и она — свою на расстоянии от ушей. И летят эти две песни над степью параллельно. И обе тягучие, липкие, вихрастые, о чём-то об одном и том же — о стремительном, упрямом.

Из земли выпирают гранитные валуны — бутоны каменных цветов. Они явились на свет божий давным-давно, но и поныне прут, растут, набухают — "распускаются". Поверхности гладкие, отполированные — это ветра и осадки постарались. А где-то подальше, помню с детства, на самой высокой глыбе незыблемо восседает зоркий орёл: когда-то мастер вырезал его из камня — вечного стража степи; он словно опустился на гранитную гору и, гордо подняв голову, застыл навечно...

Вдруг совсем близко из травы, испугав меня, сиганула серенькая птичка. Бойко пролетев на метровой высоте немножко, ушла вниз и вновь затаилась.

Стараюсь не наступить на мышиные норки и норы сусликов, хотя ничего с ними не произойдёт, если и наступлю: земля твёрдая, как засохшая хлебная корка — не осыпется. Входы в них расположены под углом и обращены в одну и ту же сторону — маловетреную, как думаю. Да и сверху их, наверное, не видят или плохо видят крылатые хищники.

Чем дальше в степь, чем дальше от людей, тем нор становится больше. Стараюсь не наступать на них, но не всегда это получается, и если наступаю, то возникает чувство, будто наступил на что-то живое.

Шампиньонов или не вижу, или их нет. Но мама бы нашла!

Небо голубое. Солнце греет. Ветер с Сибири освежает.

Раньше в степи встречал круги идеальной формы: трава по идеальной окружности в широком кольце наклонена точно в одну сторону. Отчего это? Загадка...

А может, не загадка? Может, ночью, когда все спят, тихо опускаются на степные просторы инопланетные аппараты, тихо открываются люки и тихо сходят на землю высокоразвитые инопланетяне.

Именно высокоразвитые: незнающие, что такое война. И поскольку мы ещё между собой не способны мирно договариваться и решаем ещё проблемы свои войнами — само-пожиранием, то для них мы ещё недоразвитые, потому и боятся нас, потому и только по ночам, когда все спят, тихо приземляются они на пустынную степь.

А степь — земля мудрая: не капризная, как море, не богатая, как лес, не красивая, как горы. Она неброская, цельная, открытая, предсказуемая, чуткая, сосредоточенная — мудрая, одним словом. Человека она своей вечной золотой разумностью, своей вечной глубинной твёрдостью, основательностью, своей вечной безграничной открытостью обезоруживает, показывает ему, насколько он мелочен и жизнь его мелочна. Как сказал Чингиз Айтматов в романе "...И дольше века длится день": "Степь огромна, а человек невелик. Степь безучастна, ей всё равно, худо ли, хорошо ли тебе, принимай её такую, какая она есть, а человеку не всё равно, что и как на свете, и терзается он, томится, кажется, что где-то в другом месте, среди других людей, ему бы повезло..."

Для Космоса планета Земля — даже не капля в море, это ничто: Космос бесконечен. И ему всё равно, как живёт наша голубая планета, как живут люди на ней, которые вечно куда-то бегут, торопятся, суетятся, которые копят чего-то под собой, какие-то бумажки, блестящие безделушки, железяки, которые делят их между собой, ругаются из-за них, кричат, срывая голоса, стреляют друг в друга, рушат дома, больницы, детские сады, музеи, уничтожают всё лучшее, что в редкие минуты просветления создали своими руками, наконец, калечат и убивают, радуясь, друг друга, а потом плачут, каются, рвут на голове своей волосы, казнят и милуют себя и других, дают обещания, вспоминают о боге, боготворят матерей, детей, любовь, мир... но потом снова копят, делят, ругаются, стреляют, рушат, убивают, и снова каются, плачут, дают обещания, боготворят... и всё повторяется вновь и вновь — бесконечно.

В общем, смотрит на нас Космос иногда на досуге и не может понять: "Почему же всё этим землянам неймётся, почему же всё этим, как они сами себя называют, "разумным" млекопитающим не живётся спокойно, почему же они никак не могут между собой договориться и просто вместе начать жить, именно ЖИТЬ, а не собираться только это делать, почему же они не могут просто рожать, растить детей, заботиться о слабых, просто любить, просто вместе трудиться, строить, созидать, творить, процветать... — просто вместе жить и радоваться жизни? почему? другие же разумные существа на других планетах могут, а они не могут, почему? что им не хватает? а им действительно чего-то вечно не хватает, почему? может, у них какой-то изъян природный, может, врождённый вечный зуд в задней точке, который никак не даёт им покоя, оттого-то, может, и мучаются, грызутся между собой на протяжении всей своей истории, оттого-то и прожигают они свою мгновенную земную жизнь, подаренную им Богом, так глупо, так бездарно, так пусто в погоне за какими-то миражами..."

"А может быть, — продолжает думать Космос, глядя на нас, — всё дело в том, что жизнь их земная МГНОВЕННАЯ, ведь что такое сто лет — МИГ! Вот и торопятся они урвать, опередить, успеть насладиться... Может, в этом-то и заключается тот самый их "изъян": всё им природа дала — и силу, и красоту, и ум, и талант, и вдохновение, и чувство прекрасного, и чувство сострадания, и отвагу, и любовь... — вот только жизни она им отвела на всё про всё совсем немножко..."

Космос, наверное, и жалеет нас, и смеётся над нами. А скорей всего, плевать ему на нас и на всю нашу свистопляску, ведь не могут приземлённые люди с бескрылыми устремлениями повлиять на бесконечный Космос, как не могут пингвины оторваться хотя бы на метр от земли. Ведь не могут!

"Правда, есть ещё у них, — продолжает размышлять Космос, глядя на нас свысока, — люди особой породы — поэты, художники и пр. — романтики, одним словом. Вот эти бы могли повлиять, могли бы, будь их большинство, ведь у них сила крылатая... космическая. Но таких не то, что большинство, а почти совсем уже у них не осталось. А те, что остались ещё, презираемы отчего-то, гонимы отчего-то, истребляемы отчего-то людьми — пингвинами. И возникает тогда вопрос: а достойна ли основная масса людей сочувствия — тех людей, осознанно выбирающих свой жалкий, безумный путь? Но отчего же они его выбирают? — оттого что жизнь их так коротка и в этом их природный изъян — они-то не виноваты. Но ведь, достойно прожив на Земле, после смерти они попадают в ВЕЧНУЮ неземную жизнь, называемую "раем". И это им хорошо известно. Но дело в том, что для них это всего лишь информация, а не вера. Потому и торопятся правдами и неправдами получить удовольствие в земной жизни, ведь она-то реальна, а в реальность неземной вечной жизни они не верят. Они вообще уже ни во что светлое не верят и даже не помнят о нём: кроме веры, они потеряли и память. Так достойны ли сочувствия они — люди, без веры и памяти, потерявшие их и не стремящиеся их вновь обрести, ведь без веры и памяти жизнь-то слаще и сытнее, веселее и спокойнее — проще, но омерзительнее? Но последнее им не принципиально: главное, что проще, ведь они мечтают о простой жизни — о лёгких путях — ровных, твёрдых, не опасных, понятных, даже примитивных, но ярких, чувственных, полных развлечений. "Урвать" такой путь — смысл их жизни — их, беспринципных и беспамятных. Но ведь и в этом они не виноваты, ведь так устроена их смертная плоть — плоть слабая, ленивая и наглая. И в этом их тоже природный изъян и они поддались плоти, и предали дух — дух Божий, ведь помимо смертной плоти Бог наделил их ещё бессмертной душой. Но они не верят в вечную неземную жизнь — не верят в бессмертие души, во всемогущество Духа — и в этом-то их главная слабость, и в этом-то заключается их главный изъян, свой собственный, не природный. Так достойны ли они сочувствия — они, люди безвольные, слабые, низкие, пустые, без веры и памяти, бездушные, подобные древним восточным рабам — манкуртам? — нет, не достойны, нет им никакого сочувствия — не в коня корм!"

Так и Степь для человека настолько велика, что видится бесконечной ему, всеобъемлющей, невозможной для охвата её взором, слухом, чувствами, умом. И предстаёт она перед ним вечной и незыблемой, великой и мудрой Провидицей, видящей его насквозь, обнажающей перед ним всю мелочность его сути и, при всём этом, безучастной к его судьбе — Космос, одним словом...

3

— Стоп, пора возвращаться! — очнулся я от "степных" дум.

"Степные" думы, мысли... Именно здесь в сентябрьской степи пришли они мне...

Мысли материальны. Мы их складываем "по кирпичику", как дома. И от того, насколько верно и с какой любовью мы их сложили, зависят и наша жизнь и их жизнь в будущем — долгими ли они будут, крепкими ли они будут, добрыми ли, счастливыми ли.

В "Поединке" Александр Куприн сказал о своём герое, понявшим вдруг для себя, что он не механическое существо, не бессмысленный винтик в общей системе, а явление главное, центральное, решающее, что всё дело в том, как он воспринимает эту самую систему: "...всё чаще и чаще приходили ему в голову непривычные, странные и сложные мысли, вроде тех, которые так потрясли его... Эта внутренняя жизнь поражала его своей многообразностью. Раньше он не смел и подозревать, какие радости, какая мощь и какой глубокий интерес скрываются в такой простой, обыкновенной вещи, как человеческая мысль."