Завтра будет день

Солнце опустилось к горизонту настолько, что уже не было больно смотреть на него. Напротив. Мелкая рябь океана, и паруса лодок, и чайки, и рыбаки — целый мир — терял свою дневную правильность, превращаясь в бронзовые силуэты. И хотелось рассматривать это закатное солнце и расплавленный океан жидкого золота.

Далеко от берега в залив уходил деревянный помост. Очевидно построенный когда-то с практической целью (как причал для рыбацких или даже мореходных судов) теперь он служил для забавы мальчишек, что сигали с него в тёплую воду. Или редкий житель ближайшей деревни — сбежавший от семейных забот — мог в одиночестве почистить здесь рыбу, чтобы потом пожарить её на углях и, напившись тёплой и вонючей браги, свалиться на ворох банановых листьев и заснуть.

Любил побездельничать на шезлонге один эмигрант из Северной станы. Дмитрий Иванович его звали. Обычно он относил свой шезлонг подальше, к самому концу мостка, так чтобы берег оставался далеко за спиной и шум океана заглушал любые "сухопутные" звуки.

Часам к десяти бутыль виски опустела на половину. Дмитрий Иванович полудремал, ему чудилось, что бронзовые солнечные лучи проникали сквозь рубаху и шорты, просвечивали насквозь тело, освобождая душу от дневной накипи. Как душ очищает тело. Позади что-то громыхнуло. Дмитрий Иванович вяло обернулся и увидел своего... приятеля, скорее всё-таки приятеля. Станислав Львович держал в правой руке два бокала, левой тащил шезлонг.

— Вечер добрый, Дмитрий Иванович. — Коротышка установил шезлонг рядом и уселся. — Дивный сегодня закат.

— Не лень тебе было тащиться через джунгли с этими... — Дмитрий Иванович кивнул на бокалы с коктейлем.

Фигурные бокалы были наполнены разноцветными слоями, кромку бармен засахарил, а трубочки венчали бумажные зонтики также раскрашенные полосочками.

— Признаться, хотелось красоту сегодняшнего вечера оттенить эстетическим наслаждением, чтобы, как говориться, и око и зуб были в равной степени удовлетворены. — Один бокал Станислав Львович протянул другу. — Это вам.

— О, нет, Стас, я пас. — Дмитрий Иванович поспешил плеснуть себе в стакан ещё виски. — Я против этих всяких кудрей.

— Эстетика. — Станислав Львович пожал плечами.

— Ты знаешь, Стас какая мысль мне пришла недавно в голову? — Дмитрий Иванович встрепенулся, оперся на подлокотник. — Я понял, что нации первыми изобретшие дистиллятор достигли большего своего развития, чем те, кто остановились на слабоградусных напитках.

Брови Станислава Львовича поползли вверх. Дмитрий Иванович продолжал: — Как изобретение колеса, или... или, допустим, письменности дистиллятор толкнул вперед развитие целых народов.

— Каким образом, позвольте осведомиться?

— Естественно, не прямым. Опоследовательно. Как... как религия! Да, как религия, — это сравнение понравилось Дмитрию Ивановичу. — Религия, в своё время, выстроила сознание диких племен, создало определённые иерархии, что привело, в свою очередь, к техническому прогрессу. Так и спирт прочистил мозг многим великим людям, упорядочил их мировоззрения. Да что там единицы — целые нации зашевелились!

Дмитрий Иванович торжествовал, он сделал большой глоток и откинулся на шезлонге. — Ну? Как тебе моя теория?

— Мэ... мэ... не лишена некоторой элегантности...

— Стасила, я тебе умоляю, говори простыми русскими словами. Ей богу, слушать тебя, будто есть зефир с медом. Уж язык во рту не ворочается от сладости.

— Изволь. — Коротышка недобро нахмурился. — А не приходило тебе в голову, что твои винокуры, после того как они перепробовали перегонять всё и вся зашли в тупик?

— Это почему?

— Потому что, бесспорно, дистилляция стала прорывом, но уже через пару десятилетий, когда сформировались основные рецепты... допустим твоего виски или джина, твоим псевдо-революционерам нечего стало делать. Тупик. Бег на месте. И всё чего они достигли, и чем продолжают заниматься целые столетия это поддерживать в секрете тот первый рецепт и гнать по его заветам огненную воду! Часто довольно сомнительного вкуса и качества!

— Ну ты, это... не горячись. — Очевидно, до таких выводов Дмитрий Иванович не добрался в своих рассуждениях.

— Ни в коей мере! — Станислав Львович потянул через соломинку коктейль. — Твои умозаключения не могут вывести меня из равновесия. Тем паче в такой приятственный вечер. Я вообще не исключаю, что это твой тезка Менделеев наталкивает тебя на размышления. Оттуда, из мира призраков.

Дмитрий Иванович хотел сделать неприличный жест "Что за глупость?", но вместо этого опустил руку на доски помоста. Бриз уже рассеял зной в воздухе, но дерево ещё не остыло, и было приятно почувствовать его тепло. Тепло живого тела.

В воздухе что-то свистнуло, потом загудело, как будто натягивали длинную и толстую струну, а уже через миг, цветастый снаряд пролетел в полудюйме от носа Дмитрия Ивановича. Сверкая и вращаясь. Дмитрий Иванович мигом вскочил и, потрясая кулаками, заматерился в голос. Он даже топнул ногой в сторону океана. Впрочем ярость его была скорее показной, нежели он действительно расстроился от покушения.

— Натанга, мать его, забрасывает у берега удочки, а потом тралит.

— А что? Это плохо?

— А ты не видел? Крючок цепляется за корягу, леска натягивается и нате! Не блесна, пуля. Что там пуля — снаряд.

— Бомба!

— Сам ты... бомба. — Дмитрий Иванович сменил тему. — Сколько лет живу здесь, а не перестаю удивляться этому теплому океану. Его цвету, его характеру. Этим южным закатам.

— Это так. Конечно. Но у вас не возникает ощущение, что мы утратили чего-то?

— Чего? Зиму? Пропади она пропадом.

— Чем же плоха вам была зима?

— Холодом. К слову, ты в любой момент можешь вернуться. Что-то мне подсказывает, что лет пять зимы тебе точно обеспечено. — Дмитрий Иванович хохотнул. — Строгого режима. Или ты покинул родину с чистой совестью?

— Вы законченный материалист. — Станислав Львович вздохнул. — Я хочу сказать, что здесь, в вечном лете мы утратили способность это самое лето ждать. Радоваться его появлению. Мы утратили чувство весны.

— А оно нам было нужно? Я хочу сказать, так ли оно было нам необходимо?

— Конечно! Как вы не понимаете, что именно зима, именно долгий холод и снег дают нам возможность радоваться. И солнцу, и золотому закату. Теплому дереву под вашей рукой. Думаете, я не замечаю, как вы гладите доски помоста?

Дмитрий Иванович невольно отнял руку.

— Постепенно это чувство весны выветривается из нас. Вечное лето выветривает его. Китайцы очень тонко чувствовали это моменты.

— Что за моменты?

— Что уродство рождает красоту, что зло рождает добро. Миг позволяет почувствовать вечность. Хотя чаще бывает именно наоборот.

— Жизнь познаётся в сравнениях. Есть понятная и простая русская поговорка.

— Можно опуститься и до этой примитивной формулы.

— Вам кажется это тривиальным? — Дмитрий Иванович вдруг сообразил, что перешел со Стасом на "вы", и что произнёс несвойственное ему слово. — Чего вдруг.

— Эта поговорка не отражает эмоционального напряжения. А именно о нем я говорил. Могу поведать вам одну историю... не знаю сможете ли вы понять...

— Да уж сделайте милость. — Перебил Дмитрий Иванович. — Только послушайте сперва мою.

* * *

— Эрнст Яковлевич Коганович. Думаю это имя вам ничего не говорит?

— Отчего же. Пионер в исследовании пространственно-временных перемещений. Ученый. Энциклопедист. — Станислав закатил глаза. — Что ещё?

— Стас, а ты умнее, чем я думал. Браво! — Дмитрий Иванович похлопал в ладоши, Станислав Львович театрально раскланялся. — Именно. Коганович занимался проблемой перемещений материальной массы во времени. Тема исследований дурацкая. Бесперспективная. Эрни — позвольте я так его буду называть для краткости, — взялся за неё только потому, что он уже был глубокий пенсионер и надеялся за этой трепологической (более чем материальной) темой просидеть в институте ещё лет пять и уже совсем уйти на покой. Как умный еврей он понимал, что никакой здравомыслящий директор института не станет его держать, если он объявит, что хочет построить машину времени. Нонсенс. И поэтому Эрни объявил, что он конструирует контакторы сверхвысокой мощности с рабочим элементом подвижным во времени. Это уже и звучало по-божески, и практический интерес поддерживало.

— Чем? — Станислав Львович оживился. Тем самым удивлённо-настороженным удивлением, которым любой еврей встречает успехи другого еврея.

— Выключатель, в котором токопроводящая металлическая планка появляется мгновенно из ниоткуда. Из прошлого. Никаких тебе искр, обгорания контактов. Нет помех в сети. Где-нибудь на электростанциях такие контакторы нашли бы огромное применение.

— И как продвигалась работа?

— Никак. Эрни сидел себе потихоньку в институте и временами достигал определённых экспериментальных успехов. Которые, в свою очередь, позволяли ожидать некоторых бОльших достижений. Но вот эти достижения никак не достигались.

Это продолжалось несколько лет, а потом в институте сменилось руководство. Понимаете? Новая метла должна была заработать себе авторитет парой-тройкой "крутых" решений и Эрнст Коганович подходил для этого как... как...

— Хорошо подходил. — Не дал родиться скабрезному сравнению Станислав Львович.

— Лучше некуда. Каганович стал, естественно, выжимать все мыслимые и немыслимые педали которые были в его распоряжении. В ход пошли все родственные связи и знакомые. И таки он сумел выклянчить себе полгода.

— Перед смертью не надышишься?

— Типа того. И вот тут появляется наш главный герой. Женя Попов. Вот это имя, уверен, вы точно не слышали.

В ответ Станислав Львович возвёл глаза к небу и неопределённо покачал головой.

— Признаюсь, — продолжал Дмитрий Иванович, — я не знаю точно откуда он взялся. Тощий, облезлый паренёк в задрипанной кожаной куртке поносного цвета.

— Горчичного. Это горчичный цвет.

— Он появился в эндшпиле партии под названием "Последние Дни Когановича В Институте". У Эрни отобрали ставки, у Эрни отобрали счетно-машинные часы, у Эрни собирались отобрать лабораторию. Лаборанты оказались умнее корабельных крыс — они разбежались сами. Заранее. Вот так.

Кромка солнца коснулась воды. Золотая дорожка бежала теперь от самого солнечного диска сюда, прямиком к мостку, к берегу. И где-то в мозгу, пусть и задавленная жизненным опытом, встрепенулась мысль: "Не это ли дорога в небо? Попробовать? Может повезёт?"

— Что меня поразило. — Дмитрий Иванович основательно глотнул виски, посмотрел на солнце сквозь бокал. — В этом парне поразило. Это то, что он сразу, с первых секунд начхал, что над Когановичем посмеивались, начхал, что он стал единственным лаборантом, наплевал даже на то, что ему приходилось быть секретаршей этого старого пердуна. Он вошел в тему, как патрон входит в ствол. Жестко, чётко и моментально.

— Так полагаю, из вашего сарказма он чем-то себя проявил?

— Проявил? Ха-ха! Он взорвал тему, взорвал Кагановича, взорвал институт! В переносном, естественно, смысле. Его мозг работал в другой плоскости. В другом направлении и с другой частотой. Он похерил всю трепологию Когановича, и стал строить новый рабочий орган — тот самый проводник, что должен замыкать контакты. На слои светопроводящего материала они стали наносить металл. Тонюсенькие такие слои. Получился слоёный пирог из металла и стекла, если говорить очень грубо и упрощая. Зато появилась возможность лазером достать любой атом в кристаллической решетке металла.

— И что?

— Дальше включился в работу Эйнштейн со своей теорией. Скорость света, масса, энергия, время — вы должны помнить эту связку. И вуаля! Они сумели закинуть свою слоёную пластину на две сотые секунды в будущее!

— Две сотые секунды? — Гуманитарий Станислав Львович выкатил нижнюю губу. — Это так бесконечно мало!

— Это просто фантастически много! Тот самый контактор в который Эрнст Яковлевич Коганович верил... как примерно он верил в Моисея, что водил евреев по пустыне, оказался у него в руках. Приемлемый по конструкции и по себестоимости — этот факт вообще выпадал за границы стариковского воображения.

А когда они с Поповым прослоили бронзовый бюст Ленина и двинули его на тысячу двести миллисекунд в будущее (это почти полторы секунды) — это был фурор. Весь институт бегал смотреть, как бюстик исчезает и появляется. И директор, в конце-концов, запретил эти демонстрации, поскольку электричества они требовали немеренно, а когда публика забастовала — людям хочется шоу — директор устроил в актовом зале демонстрацию для всех.

И здесь уже появились первые инвесторы — слухи быстро расползаются. И какая-то дама грохнулась от неожиданности в обморок. И директор института — бывший партиец и всегдашний атеист поверил, от чего-то, в Бога. Шельма.

Лаборатория Когановича получила грант на свои исследования. И ещё какой! Грантище! Пришла весна на Заречную улицу Эрнеста Яковлевича, и оросила своей живительной влагой иссохшую стариковскую душу. — Дмитрий Иванович улыбнулся и помолчал. — А потом Эрни сделал ошибку. Нет, как человек он поступил правильно. Правильно он поступил, как любящий старик, а парнишку он полюбил всем сердцем, и не за коммерческое спасение своего предприятия. Это было что-то типа родства душ. Близости сердец... бог знает ещё чего. Старик Коганович в Жене души не чаял. Наверное, по этому он и ошибся. Половину гранта он отдал Попову...

— Это было напрасно?

— Женя был странный человек. Часто кормил голубей; скрашивал им по полбуханки хлеба, а как-то припёр в лабораторию трёхлапого кота. При этом не слушал и не понимал музыки. Никакой. Вообще. Не читал художественных книжек. Был неряшлив в одежде, но до фанатичности чистоплотен в пище. Он был из тех парней, что протирают вилки в столовой перед едой.

— И что тут такого? Я тоже так делаю.

— Само по себе ничего, но в целом чувствовался перекос в личности. В воспитании, может быть... может быть, неполная семья или детская психологическая травма... не знаю точно.

— Вы посчитали его недостойным гранта?

— Да что ты! Господь с тобой. Он его заслужил, конечно. Но Коганович не должен был его отдавать.

— С какой...

— Слушай дальше. На все деньги Женя купил машину. Прекрасный автомобиль БМВ. Небесно-синего цвета, со всеми возможными прибамбасами и наворотами. Среди институтских развалюх эта машинка смотрелась как валютная проститутка в студенческой общаге.

— Фу!

— Это было так. А ещё через какое-то время у Жени появилась девушка.

— Та самая валютная?

— Нет, вполне приличная девушка. В меру симпатичная, из хорошей семьи. Они учились вместе. Эрнст Яковлевич радовался этому факту более других. Наверное, больше чем сам Женя. Старик тоже чувствовал этот перекос в личности и — я так думаю — рассчитывал, что девушка и обычные человеческие отношения исправят эту... эту...

— Кривизну.

— Точно. Но, горбатых сам знаешь, что исправляет.

— Неужели ж так?

— Даже хуже. Работа в лаборатории кипела. Это весенняя энергия, что принес с собою паренек Женя Попов, развернулась в полную силу, расправила плечи! Лаборантов теперь хватало, и опыты шли беспрерывной чередой. Частенько Эрнст Яковлевич не понимал, куда бес науки несет его молодого компаньона, и только старался не мешать. Старик досматривал за тщательностью проведения экспериментов, оставляя анализ результатов и выводы Попову. А ещё Эрни, со своей стариковской осмотрительностью, хлопотал вокруг парня. Боялся, что тот по молодости лет не рассчитает своих сил и сломается. Надорвётся. Тогда уж точно пиши пропало.