Дело человеческое

Дело человеческое

...живи в раю,

Я скажу: "Не надо рая, дайте родину мою!"

Недавнее прошлое... или наши дни... а может и будущее. Кто его разберёт?

Небольшое, но аккуратное кладбище провинциального городка. Заканчиваются похороны бывшего (теперь уже) гражданина; безутешная вдова с персидскими глазами покидает скорбное место в длиннющей машине; у могилы остаются трое. Вероятнее всего близкие друзья покойного: люди уже "второй свежести", но, держащие ещё, по народному выражению "хвост пистолетом". Один из них — в коричневой фетровой шляпе, поношенном плаще и модном шелковом кашне — сдвинул с ближайшей лавки цветы, присел, вынул из кармана поллитру.

— Не сиди на холодном — почки простудишь. — Сказал Фетру второй: в длинном сером пальто, английской шерсти. Щёголь.

— Ты ещё полечи меня. — Хмыкнул Фетр, напирая на "ты". — Коляна вон лечил-лечил, залечил. Переодел в дубовый макинтош.

— Да что ты понимаешь? — Взвился на дыбы щёголь. Орлиный профиль выдавал в нем отдалённую принадлежность к Кавказу. — У него знаешь какой случай был? Один на миллион! Я ему четыре операции сделал!

— Ага, крепкий попался, — съязвил Фетр, — первые три раза выжил.

Лицо щеголя побагровело, пошло желтыми пятнами. И если б глянул на это дело случайный художник, то шибко удивился бы непостижимой гармонии, что протянулась между ядрёно-желто-красными клёнами и физиогномией нашего героя; бросился бы зарисовывать этот плэнэр непременно, ибо случается такая параллель нечасто.

— Ладно буровить. — Вступился третий. — Разливай. Замёрз — ног не чую. Аж до самого пояса.

Шоркнули бортами пластиковые стаканчики:

— Пусть земля ему... Хороший был человек... человечище!.. а начальник какой?.. и мужик что надо... вот помню, рыбачили, Толик, ты кажись тогда с нами?.. Да не он был, а я. Я тогда ещё в прорубь окунулся... поехали... помногу не наливай, половинь... у него и дачка была шикарная, любил он с девчонками там... Саня, что у тебя ещё одна? молодцом! разливай... а лечиться не хотел. Вредничал и упирался мля! Я ему объясняю за постельный режим, за процедуры необходимые... Да что там процедуры! зашел к нему как-то, дай, говорю сотку до зарплаты, жене хочу подарок купить. Нету, говорит, а сам... Вот это у него было. Между нами, жлоб он был порядочный, царствие ему небесное... плохо о покойнике?.. а если это правда? Истина! Я и на страшном суде подтвержу... каждую юбку тискал... мою Светку как-то по этому делу облапал... Я тогда ему четко обозначил: если не прекратишь фердыбачить — жить тебе две недели, как врач говорю... И лез везде. В каждой бочке затычка... хамло ещё то было, пусть земля ему пухом! Святой был человек!

Вот уже и похоронили, вот и помянули, и всё вроде бы как у людей. И не стало более Суренцова Николая Львовича. Не стало человечищи, святого бабника. Вычеркнут боец из списков. Но жизнь-то продолжается, идёт житуха, движется; и нарезались друзья покойного на поминках вдрызг.

Зарю следующего утра Александр Макарович Тульский встречал насторожено; в утеснительном ожидании похмелья. Медленно приоткрыл глаза, не поворачивая головы — чтоб не тревожить лишний раз — поглядел по сторонам. А ничего. Чуть смелее потянулся: и голова, и тело, и даже бритые щёки — Макарыч ощупал лицо первым делом, но нашёл его гладким — словом весь организм, был в полном порядке. "Что за черт?" — от нехорошего предчувствия внутри засосало и заездило колёсами; захотелось пива. Тульский попытался вспомнить завершение вчерашнего — безуспешно. Вся вторая половина дня канула напрочь. Вырисовывался лишь только яркий свет, громыхающая музыка и слова откуда-то из-под прожектора: "Так же нельзя мужики! Мы ж на поминках!"

"Ну конечно! Так вот и бывает! Проводили, мля, в последний путь и его и меня!" — Догадался Тульский.

Действительность накатывала беспощадно: он, Саша Тульский, назюзюкался на поминках (а стакан он всегда держал слабо) и умер вслед за Колей Суренцовым. Преставился. О покойном приятеле, впрочем, Тульский сейчас не вспоминал. Он равнодушно взглянул на выкатившуюся смугло-золотистую грудь жены, всё ещё упругую и молодую, вздохнул с непонятным облегчением и выпорхнул в закрытую форточку.

Дорога на небеса пронеслась одним синим мигом. И вот уже бредёт Александр Макарович Тульский по лугу бархатному, на взбитые облачка любуется, и цветочные ароматы вдыхает. И ни на мгновение не сомневается, что он в раю — до того благодать.

Выводит тропинка к развилке. Здесь же стоит стол: примитивный двухтумбовый, завсегдатай большинства канцелярий. За столом девица в кожаной куртке: косынка в горошек, папироска в зубах. Дует как паровоз; портупею, между делом, поправляет.

— Вы оттуда, товарищ? — Девица кивнула вниз. Тульский неопределённо согласился.

— Ваша фамилия Тульский? — Спрашивает Девица. "Ага". — Признаётся Саша, не робея и не смущаясь.

— Тульский Александр Макарович? — Переспрашивает девица и папиросу в другой угол перекатывает.

— Так точно. — Отвечает Саня, а сам думает: "Чего это у неё из рабочего инвентаря на столе одна пепельница?"

— Не твоего ума дело. — Огрызнулась девица. — Пожить ещё есть желание?

— Как это? — Насторожился Саня. — Разве можно?

— Вообще-то запрещается категорически. Но тебе, в качестве исключения, можно. — Девица перегнулась к Макарычу через стол, так что он разглядел наган на кожаном боку, и добавила конспиративно: — Только это между нами. Секретное дело.

Но Саня-то и при жизни был парень не промах, его за рупь-двадцать не купишь; посмотрел он по сторонам, на птичек полюбовался, на небо, на зелень... послушал музыку райскую... и говорит:

— Да нах-х-х...хрен мне это надо? — И, как обрезал: — Не хочу. Здесь остаюсь.

Девица нахмурилась и холодно:

— Тогда кабинет триста шесть. По коридору налево до конца. — И отвернулась.

"Ну и хрен с тобой, пигалица". — Выругался без слов Тульский и отошел.

И чудное дело: за Саней японец подошел, так девица мигом в японку оборотилась; стол вполовину урезонился, а рядом бамбуковая роща поднялась.

"Так-так... а где это вот... триста шесть?" — Сообразил Тульский, что ничего не соображает, но возвращаться и выяснять не стал.

Дело, впрочем, вскорости разъяснилось: нашлось высоченное здание, в нем коридор, в коридоре поворот налево, в конце — комната триста шесть. "Отдел по работе с трудными клиентами" — значилось на табличке.

"Чертовщина какая-то!" — И только подумалось, будто шильцем кто Макарыча под зад пыркнул, мол: "Не балуй! Думай чего городишь. Не на базаре".

Вошел Макарыч; двери не успел за собой закрыть — выкатывается из-за стола симпатичного вида мужичок. Очки большие в роговой оправе — глазки под ними мааааааленькие, — волосы кудрявые вокруг плешки; и ростом невелик.

— Колобков Роман Исаакович. — Деловито отрапортовался мужичок и Тульскому ладошку протянул. — Что ж вы так, Александр Макарович! Непорядок. Всё время были на хорошем счету, добросовестно план выполняли, а тут такой фортель!

— А в чем собственно дело?

— Ну как же! — Живчик Колобков находился в беспрестанном движении: руки его летали, ноги топтались, голос менял интонацию. — Производство сокращено, душ на всех не хватает, передовики выдают по десять-двенадцать жизней — живут не щадя себя, а вы от второго цикла отказываетесь! Не дело!

Последнее Колобков произнес с таким чувством, что Сане Тульскому стало стыдно. Чуть-чуть. Одну секунду. "Хитришь! пархатый. Тульского на мякине не проведешь. Не одним только лыком шиты. Девица говорила, что запрещено, тайное дело, только для тебя... а тут такая принудиловка. Ну уж дудки!"

— Дак это... пусть производственники наддадут. — Состроил Саня простачка.

— Что вы говорите! — Колобков схватился за голову. — Чудовищная близорукость! Население земного шара растёт в геометрической прогрессии, а наши-то ресурсы не безграничны! Здесь же тонкая материя — это вам не ивановские ситцы. Ду-ши! — Сказал он по слогам. — Тут понимать нужно!

— Действительно. — Поддакнул Тульский, но твёрдо решил не возвращаться на землю. — Нужно понимать.

— Так как? согласны? — Колобков заглянул Макарычу в глаза, вытянулся, и даже будто подрос.

— Нет. — Рубанул Саня. — Не согласен.

— Что ж... — Заложив руки за спину и сцепив волосатые пальцы, Колобков принялся прохаживаться из угла в угол. Он говорил в слух, впрочем, к Тульскому не обращаясь, а скорее рассуждая с самим собой. — Постараемся перебиться собственными силами. Будет трудно, будет тяжело... Так, где у нас прорывы... — Колобков порылся в бумагах: Томкин, Топкин, Тульский — ну вас мы закрыли, Тупкин, Туркин...

— Как-как? — Перебил Саня. — Как вы сказали? Что значит меня закрыли?

— Что значит, что значит? — Сурово сказал Колобков. — Значит, что поторопились вы отлетать на небеса. Если б каждый с похмелья помирал?.. — чушь! Выходили вас. Приятель ваш, хирург постарался и удачно сделал операцию. Теперь вы лежите в больнице, пюре через трубочку кушаете. Числа двадцатого выпишут.

— Как же? — Заволновался Макарыч. — Как же можно? Я-то тут! А кто ж вместо меня... в смысле...

— Вместо вашей души, — презрительно кривя губы и растягивая слова, начал Колобков, — пока вы тут пререкались, вначале с Томочкой — Тамарой Сергеевной на приёмке, теперь вот со мной уже битый час...

— Да говори ж ты, не тяни, изверг! — Взвыл Тульский.

— Отлично подошла душа Суренцова Николая Львовича, которого вы вчерась похоронили. Подошла по возрасту, по складу характера и образу жизни. Потребовалась минимальная коррекция и правка памяти. Вы, кажется, были знакомы?

"Вот тебе и нате! — Сердце Саши Тульского опустилось ниже желудка, а в желудке завёлся кошачий коготь и стал буравить-буравить. — Вот тебе бабушка и юрьев день. Акула в половнике! Вот тебе и устроился в раю! Пожил, как человек".

— Вы чем-то не довольны? — С учтивой улыбкой спросил Колобков.

— Дак как же можно? Он совсем на меня не похож! И я... я на Суренцова не похож — он жлоб!. Жлоб, бабник, он мою Светку облапал по пьяной лавочке... и хам, хамло. Я на него совсем не похож...

— А вот это уже, — мягко поставил точку Колобков, — сугубо ваше мнение.

Вышел Тульский в райские кущи сам не свой. Идёт-бредёт понуро, как старая кобыла. "Вот тебе хи-ирургия! Японский городовой! Помереть спокойно не дадут, мать их! Будто я просил меня спасать. Гиппократы! Вот удружил Лёнчик! щёголь хренов!"

Ныл и стенал Макарыч недели две. Мысль его по кругу скользила от щеголя-хирурга Лёнчика, так паскудно-удачно сделавшего операцию, к бабнику Суренцову, что мацает теперь его Светку на законных супружеских основаниях: "А она тоже лярва! Говорили ж мне не брать молодуху. Будто не чувствует, что я другим стал, ненастоящим. Ох, всегда я её подозревал, жаль только при жизни за руку не схватил!"

Претерпевал от Макарычевых претензий и Колобков. Но этот менее — всё ж опасался Тульский связываться с канцелярией.

Третьей недели рая Тульский не выдержал, явился к Колобкову на приём:

— Что хочешь делай, а отправляй меня обратно! — Глухим истерзанным басом пролепетал Тульский, и глаза в пол опустил.

— И рад бы, — отвечает Колобков, — да не могу. Вакансии заняты.

— Ты ж говорил недостача, — изумился Саня. — В смысле не хватает душ?

— Так-то оно так. Но дело это непростое. — Пальчики за борт пиджака заложил и поигрывает. Виляет стервец. Изгаляется.

— Не юли, Колобков! Не рви душу! — Тульский его за грудки. — Что тебе от меня нужно? чего хочешь?

— Вон! — Пятна сине-зеленого цвета пошли по полированному, здорового розового тона лику Колобкова. — Чтоб ноги твоей больше здесь не было! Хам!! Ты с кем разговариваешь? Ты что себе позволяешь?.. Выйди! выйди я тебе говорю из кабинета! Чтоб духу твоего...

После долгих пререканий полюбовно сошлись на четырёх дополнительных жизнях, которые подписался прожить Тульский, на его клятве вести себя образцово и согласии подождать некоторое время.

— Тут, понимаешь, есть один вариантик! — Колобков взял Макарыча под локоток и легонько прижал. Для придания словам особого веса он закатывал глаза и потел: — Но нужно подождать. Без этого никак. Архи сложная комбинация!

— Но чтоб я оказался поблизости! Чтоб мог этих засранцев достать!

— Непременно! — Сверкнули белки глаз. — Это всенепременное условие!

Потянулись дни ожиданий. Сказать томительные — ничего не сказать. Тульский осунулся, истончал душой, стал прозрачен, как осенний лист. Амброзия не лезла в глотку, нектар горчил и отдавал псиной, райские оркестры нервировали и пейзаж пронзительно напоминал счастливое детство.

Прошло полгода. Полгода! Чтобы понять и почувствовать эту цифру... нужно её почувствовать и понять. На собственной душе.

Потом чуть полегчало: сообразил Саша Тульский ставить на росе с нектаром бражку. Попивать начал. Следующий месяц оказался весёлым: забористая получалась брага — с третьего стакана валила. За бражкой, понятное дело, песни пошли... японец дефективный — ему повторное проживание запретили — в собутыльники наладился... Потом девчонки, танцы... и т.п. и т.д. Небожитель посторонний, как на грех, под пьяную руку подвернулся — японец ему засветил в область третьего глаза. Алкаш. Небожитель, само собой, в крик... Комиссия!

Бражку ставить Тульскому запретили; а за бузу его Колобков ещё на три жизни подписал.

— Повеселился? — Глазки Колобкова сузились в щёлочки. — Лады. Теперь моя очередь. Готовься, завтра твой выход.

А на завтра в семье Тульского (который жил теперь с душой Суренцова) случилось радостное событие.

Здесь требуется сказать ещё одну вещь: после поминок, после операции и удачного воскрешения, Тульский, всей своей новой душой, нежно и страстно полюбил жену свою Светку. И не только в примитивном плотском смысле — хотя и в нём тоже, — а в смысле более возвышенном, духовном. Воспылало сердце любовью.

И вот в самый день исхода Александра Макаровича Тульского из рая, родился в семье Тульского-экс-Суренцова сын. Семимесячный, правда, но вполне здоровенький мальчик. Такое вот "совпадение".

Новым своим положением Саша Тульский остался вполне доволен. Ангел, конечно, ему в момент рождения по устам вдарил — глупые речи запечатал, но Макарыч на слова не больно-то и надеялся. Он на другое упор сделал: орал благим матом ночи напролёт и пачкал пелёнки без удержу.

Такая вот история.