Эйфория 5К. Планета земного типа. Название данное 952-м Экспедиционным Флотом. Пятая планета звезды К-класса, первая пригодная для обитания планета найденная за десятилетия странствий в безжизненном космосе.
Приблизительное население — восемьдесят миллионов человек. Примитивная культура к которой деградировали поселенцы за времена Раздора и удаленное расположение определили Феодальную классификацию мира.
Планета управляется наследственным Губернатором с геостационарной станции Принцепс Администратеум. На поверхности действует постоянная миссия Экклезиархии.
Наличие земных культур с минимальными мутациями делает Эйфорию 5К значимым поставщиком деликатесных продуктов.
Эйфория 5К уплачивает налог Империи рекрутским набором в части Имперской Гвардии. Архивы Губернатора содержат записи, что Пожиратели Плоти неоднократно отбирали кандидатов из числа жителей планеты.
Из энциклопедии семьи Вазар.
Утро — это когда очень холодно ногам. А еще это значит, что надо вставать потому, что за меня мою работу никто не сделает. По крайней мере, так говорит мой отец, Олаф Эссель.
По сравнению с остальными в деревне, мы живем очень хорошо. У нас всегда есть дрова, чтобы согреться в зимние холода, мясо у нас на столе по выходным, а не по праздникам, одежду мы можем покупать в городе, а не носить домотканное.
Даже несмотря на неурожай прошлого года, мы почти не голодали зимой — двенадцатой части, которую отец берет за то, чтобы превратить зерно в муку хватает, чтобы у нас были запасы на черный день.
Отец говорит, что мы будем жить еще лучше, когда я женюсь на дочке мельника из соседней деревни, а Ани выйдет замуж за сына мэтра Бернарда — купца с которым он ведет дела. Но, если честно, брать ее в жены мне не хочется. Клара худая, а еще у нее гниют зубы. Свин говорит, что хороших детей от нее ждать не стоит, а Свин — разбирается.
Свин — сын отца Бартоломью. Это все знают, но никто не говорит. Он — незаконнорожденный. Это значит, что отец Бартоломью и мать Свина не соединились перед лицом Императора. Когда я буду брать Клару замуж, отец Бартоломью покажет нам картину с Его Лицом, чтобы мы стали мужем и женой.
Выбора тут у меня нет. Во первых, так хочет отец, а во вторых — деревенские все тупые и некрасивые, еще хуже Клары. Городские же на такого как я даже смотреть не будут. Поэтому то отец и сватает за меня Клару, а не одну из дочек мэтра Бернарда.
Остается только завидовать Хагару вор Альпу. Он на пару лет старше меня, а уже капитан стражи в нашем баронстве. Один из лучших фехтовальщиков герцогства, командир успешно cходивший в несколько набегов на одичалых за реку. Кроме того, благороден и хорош собой. Любимая тема невольно подслушанных девичьих пересудов.
В отличии от. Не моя вина, что после поветрия на моем лице будто черти горох молотили, а слова выталкиваются из горла только если очень постараюсь. Я говорю мало — не люблю, когда за моей спиной смеются. И то, что могу задать взбучку кому угодно в деревне тут не помогает. Да и все относительно. Любой баронский стражник вытрет мной пол, а вор Альп и вовсе размажет как муху.
Я вылез из нагретой за ночь постели. В комнате был полумрак, рассвет не мог пробиться сквозь щели в ставнях. Брат еще сопел в две дырки, с женской половины доносился шум, похоже сестра проснулась и помогает маме. Отец как всегда с утра рубил дрова во дворе, ритмично опуская топор на колоду.
Быстро натянув одежду я выскочил во двор, ополоснулся из подернутого ледком ведра, и, стуча зубами, вернулся в дом.
Мама протянула мне узелок с лепешками и вяленым мясом. Отец рискнул поставить силки за рекой еще до ледостава и наловил крольпоссумов. Пахло оно отвратно, но это было мясо, и за крольпоссума тебя не вздернут на замковом дворе.
Она вышла со мной, обняла отца.
— Поосторожнее, Олаф, — попросила она его.
— Да что нам будет... Пока Дора, — отец улыбнулся в густую бороду и хлопнул рукой по бедру, подзывая Свиста. Из будки вылезла, потягиваясь мохнатая образина.
Свист. Его предки по слухам были бордер-колли на Старой Земле. Почти по пояс мне в холке, с черным седлом на спине и грязно-белыми лапами. Пес подбежал и полез мордой под руку, ожидая ласки. Хвост здоровенной метлой бил по собачьим бокам. Я почесал его за ухом, и получил в ответ довольный зевок.
Отец хлопнул меня по плечу:
— Пошли уже что-ли, Хаген. Если поспешим, к обеду закончим.
На душе у меня было неспокойно. Свин рассказывал, что видел следы одичалых, но он часто привирал, так что толка от его рассказа не было.
Одичалые живут через реку. А мы живем прямо за ней. Не самое приятное соседство. К счастью, большая их часть настолько тупа, что даже плота смастерить не может. Зимой, да, шастают через лед, воруют запасы, животных, людей. Потом едят.
Барон каждую зиму посылает стражу вырезать большие стаи, но маленькие шайки остаются. В дом они не попадут — высокий забор и собаки будят, но серьезного набега до прихода помощи нам не пережить. Впрочем, сколько я себя помню, таких не было. Последний раз большая стая одичалых нападала еще до моего рождения.
Так что на мельницу мы ходим не боясь, что нами закусит стая диких, но и не слишком расслабляемся.
* * *
Свист бегал среди пока еще голых кустов, вспугивая редких птиц. Снег сошел совсем недавно, буквально несколько дней назад.
Наша мельница стояла на притоке, на самой Новой Вуоксе ее бы смыло в первую же весну. А так обходилось. Один раз на моей памяти правда подмыло запруду, вот тогда пришлось попотеть.
С тыла она вглядит невзрачно — обычный сарай из темных, местами потрескавшихся бревен. Отец внезапно остановился.
Я практически влетел в его спину. 'Что случилось?'
Неправильность увиденного врезалась в сознание. 'Где желоб? Эти разбросанные доски на земле — желоб?' Мы подбежали к строению. Желоб, отводящий воду из запруды был разрушен, разбит на куски. Колесо превратилось в обод, утыканный обломками лопастей. Вал щерился трещиной с торчащими во все стороны щепками. Дверь была открыта, массивный засов, закрывавший ее снаружи, исчез как будто его и не было.
Я осторожно заглянул внутрь. Такой же разгром. Вишенкой на торте была куча остро пахнущего навоза.
— Твари, — выругался отец. Я бы сказал хуже. Много хуже, но тогда бы мой старик содрал бы мне всю шкуру с мягкого места.
Грязные следы лучше любой подписи говорили, кто в ответе за это. Босые отпечатки ног, слишком больших для обычного человека. Одичалые. Небольшая стая — пять, может быть шесть голов.
— Надо было выкопать канал, — прошипел он сквозь зубы.
'И тогда бы все решили, что мы водимся с нечистой силой. Каждый знает, что у мельницы жить нельзя. И так поставили дом cчитай что за околицей.'
В предрассудки отец не верил. Вообще. В отличии от мамы.
На мельнице было нечего брать. Ни еды, ни побрякушек, так любимых дикарями. И они все равно все разломали. Просто потому, что могли. Или как раз потому, что не нашли ничего.
Отец ругался под нос. Я молчал. Сделать уже было ничего нельзя. Починка займет недели, и скорее всего придется занимать или залезать в приданое Ани.
На вал и шестерни идет специальное твердое дерево. У нас такое не растет — его возят издалека, долго сушат, промазывают какой-то гадостью, чтобы не гнило в воде. С торговцами мукой не расплатишься, им нужно серебро.
Отец закрыл дверь, подперев ее обломком доски. Разумная предострожность, если стая заночевала внутри.
— Хаген, — наконец сказал он. — Беги в деревню, предупреди об одичалых. Я пока прикину, что они натворили.
Свист, до этого жавшийся к его ногам, зарычал, вытягивая шею вперед.
Хрустнула ветка.
Черт. Черт. Черт. Я мгновенно покрылся холодным потом, а сердце чуть не ушло в пятки. Сакс сам собой оказался в руке, а спина прижалась к надежным бревнам мельницы. Одичалые далеко не ушли.
Впереди приближался вожак. Выше отца, здоровенная образина, вся в лишаях и комках свалявшейся шерсти. За ним одичалые поменьше. Подростки. Самок не видно. Прячутся скорее всего. У одичалых всегда так — охотятся только самцы.
В лапе, которая без труда бы обхватила мою голову вожак держал палку. Не какую-то кривую ветку отломанную от ближайшего дерева, а аккуратный цилиндр.
— Сука волосатая, — прошипел отец, перехватывая поудобнее топор.
Вот зачем они разломали мельницу. Много удобных обработанных палок, которыми так приятно бить по голове.
Вожак издал горловой звук, обнажая клыки. Глубоко посаженные глаза заблестели предвкушением. С настоящими людьми он похоже до сих пор не сталкивался — иначе бы не рванулся как свинья к корыту.
Свист разразился лаем и прыгнул навстречу, стараясь вцепиться в пах. Одичалый как будто бы ничего не почувствовал, небрежно отшвырнув пса как старую тряпку. 'Сильнее, куда сильнее, чем кажется,' — с испугом подумал я.
Дубина, которой размахивал вожак, с глухим звуком врезалась в плечу отцу — он успел убрать голову, но одичалый был слишком быстр, чтобы увернуться, и слишком силен, чтобы заблокировать удар — топорище вылетело из руки, сметенное ударом. Вожак заревел и, отбросив свое импровизированное оружие, попытался вцепиться зубами в горло отцу.
Наверное, он ждал, что я не сдвинусь с места. Так в общем то и было — от шока и неожиданности мои ноги приросли к земле, а в глазах потемнело. 'Надо действовать, надо что-то сделать. Я не могу просто так стоять и смотреть.'
Сделать шаг оказалось неожиданно легко. Просто переставить ногу вперед, потом другую. А потом отвести руку назад, и, как учили, воткнуть клинок чуть выше поясницы.
Удивительно, но крови практически не было.
Вожак дал мне ударить два раза, а потом, развернувшись, сшиб меня с ног одним движением руки. Земля выбила из меня дух, в глазах вспыхнули звезды. Что-то больно врезалось мне в спину, а на грудь приземлилась мокрая, остро пахнущая зверем туша одного из подростков.
Ребра протестующе затрещали. Рот наполнился горько-соленой смесью желчи и крови. Толстые когтистые пальцы ухватили меня за волосы, и я напряг шею, пытаясь помешать одичалому разбить мне голову.
Я не видел, что происходит с отцом, но, если честно, то сейчас я боялся только за себя. Я бы все отдал за то, чтобы прикинуться больным, не ходить на мельницу, не оказаться в таком беспомощном положении.
Лапа одичалого вцепилась в мое лицо, и сквозь ослепляющую боль я чувствовал как трещит отрывающаяся кожа. Судорожно, как раздавленный жук, я зашарил вокруг себя, пытаясь найти хоть что-то, что могло бы мне помочь.
Сучок, до этого впивавшийся мне чуть ниже лопатки, как будто сам собою прыгнул в руку. Пальцы мертвой хваткой сжались вокруг неожиданно холодного и гладкого предмета. Паника сменилась яростью. Это изменение было внезапным, как спазм, когда обливаешься из ведра ледяной водой. Извернувшись, я вцепился зубами в лапу твари, и изо всех своих оставшихся сил попытался ударить ее сучком в голову.
Раздался громкий звук, как от разворошенного осиного гнезда. Низкий, гудящий, заставляющий вибрировать зубы. Тварь внезапно обмякла, навалившись на меня своим немалым весом. Потянуло паленой шерстью.
Даже мертвый молодой одичалый не давал мне сдвинуться. Одичалые вообще тяжелее людей. Отец Бартоломью говорил, что у них другие кости — шире и крепче, чем у нормального человека. У этого одичалого кости были будто сделаны из свинца.
Я извивался как червяк, пытаясь выбраться, неспособный откатить труп в сторону, слушая крики пожираемого заживо отца. Все было бесполезно. Эта мысль придала мне еще ярости, цвета исчезли, запахи и звуки притупились, я напрягся, и с грудным ревом оттолкнул от себя тушу. На мгновение мне показалось, что она ничего не весит.
Я подобрал выпавший из ладони 'сучок'. Вороненый металлический цилиндр удобно лег в мою руку. Теплый и как будто живой на ощупь. Мне показалось, что он вибрирует, отзываясь на мои чувства. Передо мной была спина одичалого вожака.
Тварь даже не подумала отвлекаться.
Я замахнулся мало на что надеясь — короткой железки было недостаточно, чтобы причинить ему существенный вред. Под моим большим пальцем что-то сдвинулось, вибрация усилилась, а из торца цилиндра вырвался алый шнур слепящего, оставляющего блики в глазах света. Цилиндр попытался вырваться из руки, и мне пришлось обхватить его второй, чтобы не выронить.
Одичалый что-то почувствовал и неестественно быстро развернулся в мою сторону. Больше ничего он не успел сделать. Я ударил.
Вожак распался на две, разделенные аккуратным запекшимся разрезом, части.
Оставшийся одичалый удирал, опустившись на все четыре конечности и издавая высокие пронзительные звуки. Предупреждал остатки стаи.
Я бросился к отцу, чтобы осмотреть его. У меня не было ни чистой ткани для перевязки, ни воды, ничего. К счастью, когти одичалого, располосовав кожу и мясо на лице на добрались до шеи. Крови было много, больше чем я когда-либо видел, но это было и хорошо. Отец Бартоломью объяснял. Кровотечение промывает рану, не дает угнездиться в ней заразе. Все, что у меня было в голове — добраться с ним до дома, в безопасность.
Я подставил плечо, с натугой поднимая стонущего отца — Олаф Эссель был крупным мужчиной, но и я пошел в него. Что-то мешалось. С недоумением я посмотрел на все еще сжимаемый так, что побелели пальцы цилиндр. Силовой Меч. Это мог быть только он. Легендарное оружие несущее смерть врагам Бога-Императора.
Такими вооружены братья-Десантники, такие носят лучшие из Имперской Гвардии, священная реликвия. В моей грязно с неровно обкусанными ногтями ладони.
Повинуясь минутному порыву, я засунул его в щель, под нижнее бревно.
* * *
Мы, шатаясь из стороны в сторону, медленно шли к дому. Я практически терял равновесие, когда отец наваливался на меня. Его кровотечение ослабло, но зрелище мы представляли то еще.
Мама, увидев нас, даже не закричала. Она замерла на месте, подняв руки к лицу.
— Все нормально, — неразборчиво пробормотал отец. Рваные края раны на щеке от этого разошлись, обнажив зубы.
Меня трясло. Сердце гулко стучало в ушах, воздух обжигал, пот ел глаза, а я дрожал как будто от холода. Вместе с мамой мы завели отца в дом.
— Все в порядке, Дора, все в порядке,— бормотал он.
— В деревню, быстро, за матушкой Хельгой, — скомандовала мама, прижимая к лицу отца чистую тряпку по которой расползались красные пятна.
Я, не чувствуя под собой ног, побежал, скользя на мокрой обледенелой земле. Смешно, но сейчас я боялся упасть. Это было настолько нелепо, что я захихикал. 'Идиот.'
* * *
Матушка Хельга лечила cколько я себя помню. Высокая крепкая с гривой снежно-белых волос заплетенных в косы. Откуда-то с севера. Говорят, что у них там летом ночью светло как днем, а снег такой, что если долго на него смотреть, то можно ослепнуть.
Самое главное, что она могла помочь. Позапрошлым летом, она зашила бок и ногу Гансу-бондарю, когда того забодал бык, и он теперь ходит, пусть и не быстро.
Дом у нее был основательный, способный выдержать февральские ураганы ее родины, как будто-бы вросший в землю, с крышей покрытой дерном. Высокая землянка, а не дом. Но они там на севере все так строят.
— Миз Хельга, — позвал я, — вы тут?
На мгновение я испугался, что ее нет, что я не смогу вовремя ее найти, но после небольшой паузы дверь отворилась. Северянка возвышалась надо мной почти на голову.
— Чего тебе? — буркнула она.
— Одичалые, — выдохнул я, — подрали отца.
— Плохо, — констатировала она, — идти может?
— С трудом, — ответил я.
— Ну значит не совсем плох. Пошли, посмотрим.
Она скрылась в доме, cобирая нужные ей лекарства и инструменты.
Я ждал, задумчиво ковыряя землю носком. Недолго. Матушка Хельга всегда была легка на подъем.
— Как вы отбились? — спросила она, закидывая на плечо сумку.
Я посмотрел на нее — с одной стороны я мог и соврать, а с другой — это была матушка Хельга. Вдобавок, желание поделиться, рассказать о своей находке неистерпимо жгло грудь.
— Вы не поверите, миз Хельга, просто не поверите.
Разумеется, я выложил все. Почти все. Соврал, что не помню, куда дел меч.
* * *
В итоге я оказался не у дел. Отец отлеживался, заштопанный матушкой Хельгой. Мать с сестрой хлопотали вокруг него, и на ближайшую неделю-две никаких изменений не предвидилось, а я, переделав домашнюю работу, шатался по деревне.
Повезло, никакой лихорадки, хотя шрамы останутся те еще.
Компанию мне составлял Свин. Бездельником он был целенаправленным, и если была возможность уклониться от хозяйственных забот, то он никогда не стеснялся ей воспользоваться. Делать было откровенно нечего. В лес и на реку не отпускали из-за одичалых, да я и сам не стремился.
Мы устроились на ветвях яблони, Свин прихватил из дома мешочек сушеной кукурузы, и мы на пару хрустели окаменелыми зернами.
— И когда мельницу отстраивать будете? — лениво спросил он, болтая ногой в воздухе.
— А, не знаю, отцу еще пару недель лежать, дерево тоже не скоро привезут.
Поломки были не фатальны, даже меньше, чем показалось с первого взгляда, но все равно — удовольствие было не из дешевых. Я спюнул вниз и забросил в рот еще пару зерен.
Свин, с ехидной ухмылкой, примостил на большой палец обильно послюнявленную кукурузину и прицелился. Я проследил за его взглядом. Косарожа. Деревенский дурачок, каким-то чудом доживший до своих лет.
Мои губы сами собой повторили ухмылку Свина. Щелчок пальцев и импровизированный снаряд отправляется в цель. Гранитной твердости зернышко клюнуло недоумка прямо в шею. Тот подскочил как испуганный заяц, замахал руками с нечленораздельными завываниями, и, наконец, свалился на землю, изо всех сил отбиваясь от невидимого противника.
Свин захохотал, с силой хлопая себя по ляжкам:
— Bидел, видел, а?
Свин поставил новый рекорд. Обычно, чтобы вызвать такую реакцию у убогого требовалось приложить куда больше усилий. Я ткнул его кулаком в плечо:
— Злодей!
Я спрыгнул на землю и подошел к дурачку.
— Ну, ну успокойся. Все хорошо, все в порядке.
Усыпленный мирным тоном Косарожа притих, и, когда он начал подниматься, я со всей дурацкой силы заорал ему в ухо:
— Бу!!!
И едва успел увернуться от замахавшего во все стороны, как будто бы отбивающегося от невидимого роя пчел идиота.
В общем, день был прожит недаром.
Тем более, что вечером была проповедь.
Не поймите неправильно. Если бы речь шла о чем-то абстрактном, то хрена с два там бы кто появился. А так, вся деревня собиралась послушать о славе Императора, о великих походах и славных сражениям, о шансе, который дают немногим счастливчикам — стать одним из Астра Милитариум, или же удостоиться высочайшей награды, доступной человеку — получить шанс стать одним из Его Десантников.
О последнем стоило мечтать.
Только шанс на подобную честь имеют лишь лучшие из лучших бойцов — такие как вор Альп.
В городах в честь Императора возводят соборы, самый большой — в столице — выстроен на горе и его шпили разрезают облака. Горожане живут в каменных многоэтажных домах, строящихся на века. В нашей деревне даже каменных домов нет — вросшие в землю избы из бревен. На мягкой земле эта конструкция постепенно уходит в землю, нижние венцы гниют и разрушаются, так что приходится их перебирать раз в несколько лет.
Так вот, братцы Косарожи — два здоровенных лба — были как раз заняты исправлением своего жилища и за сохранность своей тушки после сегодняшней шалости я не опасался — никто не станет пытаться меня подловить перед проповедью.
Зря. Получил на орехи.
Куртка была порвана, в штанах промеж ног зияла прореха, а на скуле набухал синяк. Надо было драпать, но не хотелось оставлять одного Свина. Ну ничего, будет и на моей улице праздник. Они свое получат, дайте только срок. Но вот родителям пока на глаза лучше не показываться.
Я решил, что лучше получить нагоняй завтра, чем сегодня и, решил проверить тайник. На секунду я представил, как рублю силовым мечом братцев дурачка и даже улыбнулся, нервно хихикнув. Вот уж последнее, что я буду делать — марать такое оружие о такую падаль.
* * *
Около мельницы все было почти так, как мы оставили. Разбросанные доски, высохшее, почти не заметное на земле пятно крови, угли костра на котором сожгли одичалого, камень на месте, где закопали Свиста.
Собаки до боли не хватало. Это был хороший молодой пес. Он и погиб потому, что был хорошим псом. Защищал хозяев до конца.
Силовой меч никуда не делся из щели под бревном. Теплый на ощупь цилиндр с кнопкой. Никаких имперских регалий, аквил и черепов. Просто матово-черный металл как влитой лежащий в руке.
Я нажал кнопку. Неестественно алое, слепящее до боли глаза лезвие вырвалось с гудением рассерженного шмеля. Махнуть мечом не вышло — клинок сопротивлялся движению, как волчок, встающий обратно, после того как его толкнули пальцем.
Даже удивительно, как у меня попыталось зарубить одичалого. Приложив чуть больше силы, я широко размахнулся и чуть не отхватил себе ногу.
— Вот дерьмо, — всхлух выругался я.
Теперь понятно, почему только выдающимся мечникам по силу управляться таким оружием. Но все равно. Расставаться с силовым мечом не хотелось. Даже запихнуть его обратно в тайник. Что-то во мне сопротивлялось, как будто снова спрятать цилиндрик под подгнившими бревнами означало предательство друга.
Покрепче сжав рукоять, я медленно повел гудящим лезвием в воздухе. Ага, так понятнее. У обычных мечей рукоять и лезвие уравновешены, иногда центр тяжести снесен вперед, чтобы усилить удар. У силового меча лезвие ничего не весило, но вело себя как волчок, пытаясь вернуться в положение из которого я его сместил, и через некоторое время закреплялось в новой позиции, прекращая сопротивление. Если же я ослаблял кисть, то оно прыгало обратно.
Даже такому неумехе как я, было понятно, что это означало — боец мог поставить блок, даже провалившись в выпаде, просто ослабив хватку, или же нанести удар, если противник имел глупость занять место на обратном пути лезвия. Но управляться им ... Это не палка, даже не тренировочный меч. Казалось оружие жило собственной жизнью, обладало волей и характером. Наверное, таким мечам и дают имена.
Я еще 'поупражнялся', медленно двигаясь, как в глубокой воде, и, наконец, с вздохом сожаления, выключил меч. Пожалуй, я возьму его с собой. Это казалось правильным.
* * *
