Его шедевр

Он родился немым. С рудиментарным языком, со связками, способными выдавить из себя только несколько жалких оттенков примитивных звуков, он не мог говорить хоть что-то членораздельное. Но в его теле жило Искусство!

С самого первого дня он чувствовал его, когда другие дети познавали мир через мешанину красок, разрозненных звуков, лавину запахов и волн прикосновений, он, сквозь всю эту поверхностную плёнку, ощущал нити струящегося тепла, объёмные живые нити, которые только ждали того, кто придёт и возьмёт их в свои руки, займётся Плетением, извлечёт их наружу из устоявшихся старых форм и создаст новые формы, ведь только в этом состояло назначение Творца — плести, рождать на свет всё новые и новые сочетания, соединять и расчленять, исторгать из-под толщи ветхого нечто, невиданное доселе.

Но сначала он мог только наблюдать. Его руки не подчинялись ему, многообразие живых нитей не складывалось в узор под его усилием. И даже само его усилие казалось ничтожным по сравнению с тем, как крепко старые формы держались за свою оболочку. Дискомфорт устоявшихся сочетаний давил на него, и даже когда он научился понимать отличие между живым и неживым, знакомым и незнакомым, когда он осознал, что время от времени приближающиеся к нему фигуры есть в какой-то степени продолжение его самого, он всё равно не мог не нести в себе желания схватить руками и вытащить на свет те замечательные переплетения, что жили и в них тоже, надо было просто приложить достаточное усилие. И он просто ждал, ждал, пока его руки, его пальцы станут достаточно сильными для того, чтобы начать плести.

А потом всё изменилось. Он запомнил лишь вихрь странных фигур, и волшебная ткань горела в тот день особенно ярко. В тот день кто-то вокруг него творил Искусство, но ему самому не было в этом места, он мог лишь наблюдать — жалкий и беспомощный — как чудесные зелёные цветы, скрученные из трёх волшебных нитей, разгорались и гасли вокруг него.

С тех пор формы вокруг поменялись, и он был только рад этому, хотя где-то глубоко внутри теплилась слабая надежда, что когда-нибудь он сможет вновь увидеть те, что видел когда-то, на заре жизни, ведь всякое старое перестаёт быть старым, когда исчезает, а всякое новое становится старым, когда проходит его время.

Новые формы постепенно обрели свои имена и названия, и в какой-то момент он понял, что неизменность — есть признак этого мира, что это не аномалия, не насмешка над Искусством, что мир рождён и существует как подавление того прекрасного, что в нём скрыто, а аномалия — он сам. И, таким образом, ему суждено сыграть свою роль. В освобождении, в извлечении из оков камня и плоти тех прекрасных, струящихся потоков, что их питали, воссоединить, создать новую, невиданную доселе форму, и, в результате, явить миру свой шедевр.

Однако, как всякого Творца, поначалу его ждали разочарования. Всякий, кто посвящает свою жизнь Плетению, обязан пройти череду неудач, падений и горького признания своего полного бессилия перед окружающей его средой, познать её сопротивление, отчаяться, удвоить свои попытки и отчаяться вновь, и так — бесчисленное число раз, пока всякое желание извлечь что-то прекрасное из старых форм не уйдёт, не сменится на ожесточённое ожидание, на упрямое наблюдение с прищуренными глазами и сомкнутым ртом.

Люди, с которыми он вынужден был делить кров, давали ему пищу и одежду, постель, где бы он мог спать и даже ещё какие-то вещи, без которых он мог бы и обойтись. И он пытался, как мог, отблагодарить их, вылепливая из убогого окружающего их быта то, что могло вселить в них радость увиденной новизны, но они не оценивали его попыток. Видимо, он старался недостаточно хорошо. Они так и говорили ему, что он делает всё неправильно, с тех самых пор, как он с трудом научился понимать их слова. Должно быть, они специально были дарованы ему — грубо слепленные, не имевшие в себе ни толики Искусства — для того, чтобы указывать ему на его ошибки, тыкать его носом в его беспомощность и жалкое самодовольство, когда он думал, будто ему удалось сплести что-то, достойное его Дара. Со временем он убедился, что ему не следует пытаться удивлять или благодарить их, ибо их примитивная простота не была предназначена для тонкого общения с ними. Поэтому он быстро привык их игнорировать. Гораздо хуже ему стало тогда, когда он решился проявить свои чувства в отношении женщины, как ему казалось, всегда видевшей в нём нечто особенное, по крайней мере, инстинктивно чувствовавшей его тем, кем он всегда являлся — Избранным, долженствующим сотворить неповторимое, когда придёт срок. Она жила по соседству, и её морщинистое лицо пусть и было такой же безобразной старой формой, как и прочие вокруг него, но внутри она несла в себе отголосок того света, что был ему хорошо знаком. Он давно догадывался, глядя на неё, что она тоже здесь не случайно, подле него, что у неё имеется своя важная роль, и, не в силах выразить благодарность дающим ему кров, однажды он решил сделать это для неё. Ему казалось, что лучшее, что он может — проявить своё Искусство в том высшем проявлении, которое он никогда до этого ещё не пытался использовать, плетя лишь неживую форму. На этот раз он собрал всё своё умение и использовал живую в виде одного из длиннохвостых пушистых зверьков, обитавших вокруг неё.

Он сам был поражён, насколько хорошо пальцы слушались его, когда он вытягивал сверкающие нити наружу, вскрывая, выворачивая напоказ, смешивая прежнее и новое содержимое, превращая старое и обыденное в новый прекрасный цветок, удерживая плотный шар из искрящихся кровавых капель в воздухе, как аккуратный садовник подравнивает свой любимый розовый куст. Но, когда он преподнёс свой кажущийся ему таким совершенным в тот момент, раскроенный и собранный вновь по новому лекалу живой образец Творения, он увидел на этот раз не равнодушие или гнев, но отвращение и ужас на лице, которое, по всем его ожиданиям должно было засиять долгожданной радостью. Он кропотливо внёс эти новые, наблюдаемые им эмоции, как новые краски в свою палитру, почти тут же смирясь со своим очередным поражением, быстро скомкав, смешав и уничтожив то, что ещё секунду назад казалось ему настоящим шедевром.

Да, он потерпел поражение. Но именно оно в первый раз дало ему возможность увидеть Старика! Он сразу же так назвал его про себя, хотя окружающие и сейчас, и потом называли его настоящее замысловатое имя, но какое дело ему было до имён? Имена лишь фиксировали сложившееся, а он был призван, чтобы нести перемены.

Старик при первом своём появлении так шокировал его, что он даже подумал, что сейчас с ним произойдёт нечто необыкновенно важное или же непоправимое, что-то одно из двух. Потому что от Старика исходило сразу столько магического света, что ему пришлось зажмурить глаза. Старик был высоким, коническим, сверкающим, похожим на рождественскую ёлку, и совершенно точно нёс в себе отражение Искусства. Это совсем не походило на тот слабый отсвет, что он видел в своей соседке. В Старике этот отражённый свет сиял невыносимо ярко, пронизывающие его нити горели, похожие на своих материальных родичей в лампах накаливания, сплетались в тугие узлы, и он очень быстро понял, кто именно должен будет стать тем финальным зрителем, тем главный экспертом, который только и сможет по достоинству оценить его шедевр.

Однако в тот раз ничего не произошло. Старик просто внимательно глядел на него и говорил какие-то сложные слова, которые просто не желали проникать в него. Он ждал хотя бы одной фразы об Искусстве, но, когда не услышал их, окончательно убедился, что ещё не готов, что его пальцам лишь предстоит научиться нащупывать нужные сочетания, а до этих пор он должен ждать и искать, искать и ждать. И продолжать проводить свои дни, мешая почву, листья и металл, камень и чувства, скраивая их, выплетая и расплетая узоры, раскрашивая бесцветные невидимые тонкие нити в материальные цвета. Что ж, он не собирался роптать. Его задача была слишком важной, чтобы подходить к ней с торопливостью.

И всё же однажды произошло изменение. Как он сам потом догадался, у него было слишком мало материала — и мало опыта — потому он реагировал так остро. Это был редкий случай, когда он попал в другое место. В совсем другое — они выехали далеко за пределы тех стройных рядов жилищ, в которых обитали до сих пор. Он понятия не имел — зачем они это делают — то, что они называли "новым", для него всё выглядело как та же самая старая форма, они не видели и понятия не имели, что такое настоящая новизна, и насколько тщательно она скрывается под материальным обличием. Поэтому на него никакого впечатления не произвела территория, расчерченная ограждениями, в которых скрывались многочисленные живые, но неразумные существа, он смотрел на них так же, как смотрел на всё остальное — как на материал для приложения Искусства.

Там, где обыватель восторгается существующим видом, Творец видит лишь средство. Поэтому он просто присел в уголке, как он делал тысячу раз до этого, и взялся за тренировку, ведь ни одна минута, не приносящая нового опыта, не должна была быть потрачена им зазря. Они слишком дорого стоили — его минуты. И как всегда, его пальцы сами собой начали быстрые движения, вминаясь в пространство, извлекая наружу магическую ткань, сплетая узлы, один за другим, используя для этого ближайшие попавшиеся ему материалы — траву, плитку, металлический поручень...

"Как ты это делаешь?"

Он обернулся. И замер на месте, впервые примешав к Плетению собственное изумление. Он видел перед собой Совершенную форму. В первый раз в жизни, ведь до этого момента он всегда считал, что форма — есть нечто, долженствующее несомненно быть стёрто или, по крайней мере, основательно изменено. В первый раз в жизни он видел то, что ему ни за что не хотелось изменить.

У неё были длинные лохматые волосы каштанового цвета, огромные карие глаза, и она знала Искусство. Не так, как Старик, по-другому, вокруг её головы как будто летали тысячи живых искр, похожих на сверкающих головастиков, он видел, что это концы нитей и осторожно ощупывал их, едва прикасаясь подушечками ладоней так, чтобы она не замечала этого, они немедленно отзывались на его прикосновения, и ему впервые не хотелось извлечь их наружу. Когда он долгими летними ночами смотрел на небо и видел мерцающие точки звёзд над головой, он думал, что, если бы какую форму из всех он бы и счёл идеальной, это были они — недосягаемые (он не мог дотянуться до них своим Искусством), лаконичные (к ним ничего нельзя было добавить) и бесконечно притягательные. Сейчас он видел перед собой эти звёзды!

"Как ты это делаешь?"

Он не был способен ответить ей, но он мог говорить с помощью Искусства и почему-то был убеждён, что она поймёт его. Если в природе существовала Совершенная форма, она не могла ни быть созданной самой высокой формой Искусства и обязана была отзываться на него. Он покрутил головой, разыскивая подходящий материал, и решил, что ничто из материального не может лучше передать Плетение, как невидимое. Он вынул ближайшее стекло и расщепил его на мириады крошечных бусин, длинными цепочками заструившихся вокруг его пальцев. А потом принялся продевать в них её волосы. Со всей, доступной для его способности, скоростью. Чтобы ему не мешали её беспорядочные движения, он извлек из неё часть её изумления, смешанного с восторгом, растворил в нём металлическую нить, вытянутую из троса ограждения, и в мгновение ока обездвижил её, ведь Творцу необходимо преодолеть сопротивление формы, даже если это Совершенная форма. Наградив каждый её волосок крошечным нарядом из стекла, он извлёк из её приоткрытого рта капли слюны, запер в них солнечные лучи, падающие сквозь прозрачный купол, заставив вечно носится внутри как в клетке, огранил в угольно-чёрные кольца, сплавленные им тут же из горсти зачёрпнутой почвы, наградил цветочным ароматом и надел на её пальцы. Потом он слегка приподнял её над землёй, медленно разворачивая в воздухе, пока в голове метались тысячи идей, как именно ещё ему выразить свои чувства от встречи с Совершенной формой, и уже хотел, было, сорвать с неё всю эту чудовищно уродливую одежду, чтобы сплести что-то хотя бы приблизительно подходящее такому необычайному образцу, когда кто-то сзади резко ударил его по голове...

Он не обиделся на них за то, что они сделали. Потом, позже, когда задумался над тем, что произошло, он понял, что был слишком самоуверенным до этого, напрочь отвергая любую форму, считая, что постиг её во всей полноте. Ему нужно было больше опыта. Творца ничто не должно заставать врасплох, так, как случилось с ним на этой странной выставке живых созданий. И он верил, что придёт день, когда Старик или кто-то, такой же, как он, даст ему возможность этот опыт получить. Ткань жизни, однако же, сплелась совсем по иному.

Ему не приходило в голову бунтовать, потому что он считал происходящее с ним чем-то закономерным. До того самого случая с девочкой в зоопарке. В действительности, он запоминал (так было удобнее), как они это называли — "зоопарк", "девочка", другие слова. Запоминал, но не придавал им значения. Возможно, лучше было бы, если бы он вовсе не ассоциировал их примитивные мыслеформы с тем, что случалось вокруг него, тогда бы состоявшийся разговор не стал для него тем катализатором, который высвободил неясное доселе осознание, что всё далеко не в порядке.

Они кричали и ругались, как они делали это всегда, на что он не обращал внимания, звуки были для него такой же формой, которую он умел плести, а краски для Творца — лишь краски, и не более того. Но они кричали на Старика, и кричали то, что выбило его из того спокойного созерцания, в котором он пребывал, постоянно наблюдая, постоянно ища способы тренировать свой талант. Внезапно он понял, что ошибался, считая, будто они здесь для того, чтобы служить ему постоянным средством, ставящим его на место. Они не были этим средством. Они были ничем, просто случайностью, и на их месте мог быть кто угодно другой.

И тогда он вышел и показал им то, чем они были. Он преобразовал их кожу в слизь, а плоть — в дерьмо, сплетя прочные сети из сорной травы и обернув их тела так, чтобы они не разваливались на ходу, а их криками украсил стены их комнат, которые они считали своим убежищем. Потому что Творец обязан смиренно принимать упрёки от своих учителей, но его священный долг — смешать с дерьмом всякого, кто напрасно клевещет на Искусство.

Когда он закончил свою работу, он покорно позволил связать свои руки и последовал за Стариком туда, куда тот забирал его, справедливо полагая, что начался новый этап в его жизни.

Они поместили его в просторную комнату на самой верхушке одной из башен того, что они называли "замок". Их было много, но он видел только нескольких из них, потому что с самого начала его задача отличалась от прочих, он был Избранным, тем, кто должен был сыграть особую роль, и Старик с самого первого дня видел это в нём. Его руки продолжали оставаться связанными, пальцы плотно спелёнуты в прочные полоски ткани, он думал, что ему дадут возможность хотя бы изредка использовать их для практики Плетения, но ему не дали. Он остался один, его время от времени навещал лишь сам Старик, сопровождая свои визиты реками их слов, и всякий раз он видел, что тому хочется поговорить с ним на языке Искусства, но он почему-то удерживается. Он был терпелив, он готов был ждать столько, сколько потребуется.