Ночь. Комната. Луна за окном, тусклые городские звезды и где-то в отдалении шелест шин по мокрому асфальту. Романтика больших городов. Шорохи и шепот. Глухой смех и какая-то возня под одеялом. Двое пытаются заняться любовью. Ничего экстраординарного, но вот незадача!

— Люсьен, у меня такое чувство, словно на нас кто-то смотрит...

— Да, нет тут никого!

— Хорошо, хорошо... А ты будешь нежным? Ведь будешь, скажи?

— Буду, буду...

— Какой ты нетерпеливый!

— Будешь тут... — проворчал мужской басок и затих, остались только сосредоточенное сопение и тихие вздохи.

Он её ласкает, гладить бедра, целует в шею, а сам думает: "Вот дура! Зато первая красавица на потоке. И я её завалил. Особо не напрягаясь, следует заметить. Я крут? О, да, я крут!". В это же время она хватается за его плечи, вся извивается под ним, томно вздыхает (еще когда-то в школе репетировала перед зеркалом, теперь стала настоящим профи по ахам и вздохам), а сама думает: "А он ничего, и не скажешь, что ботаник. По пятибалльной шкале так, на троечку, но на безрыбье и рак — щука. Хотя, если бы эта курица Мишель на него глаз не положила, никогда бы не связалась с этим олухом. А тут такой случай подвернулся. Как упустишь?". Вот и вся их любовь.

А фея стоит в углу комнаты со свечкой в руках и чуть не плачет. Как же она устала.

Тростник в саду еще шумел под дланью ночного ветра, когда к покоям императрицы в северной части дворца Семи Радуг прибыл посыльный от императора. Придворные феи решили, что тот пришел передать послание для госпожи и приготовились принять его, чтобы потом передать ей слово в слово. Но, оказалось, ему нужна одна из них и для неё у него послание.

"Если ты так тонко читаешь душу мужчины, напиши нам о мыслях женщины, которая принимает его в своих покоях. Интересно было бы узнать, о чем думает она?"

Передав в точности слова государя, слуга просунул под бамбуковый занавес продолговатый сверток. Она предпочла развернуть его, когда осталась бы одна. Но слуга в ожидании опустился на подушку с той стороны занавеса, ему наказали дождаться ответа.

— Что там? Что? — всполошились придворные феи из свиты императрицы. Слыханное ли дело, дар одной из них от самого императора?

Из внутренних покоев вышла сама императрица. Юная и прекрасная, как утренний цветок. Пока её феи выслушивали посланника, она успела переодеться со сна и заплести свои изумрудные волосы в тугие косы, украшенные слезами жемчуга и ледяными осколками янтаря. Она была диво, как хороша. Фё-Лиллитаки при одном взгляде на неё забыла, что должна дать ответа императору. Голова у неё закружилась от волнения. Она не могла отвести взгляд от своей госпожи. Многие в комнате разделяли её чувства.

— Так что за подарок? — ласково спросила она Фё-Лиллитаки.

Девушка дрожащими пальцами развернула шелк-сырец, в который была завернута свеча в тяжелом, кованном подсвечнике. Белый воск и тусклая бронза — изысканное и одновременно жутковатое сочетание.

— Что это может значить? — зашептались совсем молоденькие феи из окружения госпожи и от нетерпения затрепетали лазурными крылышками.

Императрица спала с лица. Фё-Лиллитаки — её любимица, побледнела.

— Так что же? Что? — воскликнула бойкая феечка, служившая при императрице совсем недавно.

— Это Дрёма-хкон — свеча, открывающая мысли. — Снизошла до объяснения госпожа. — Прошу тебя, — прошептала она, со слезами взирая на свою любимую придворную фею. — Когда вернешься, не сочиняй больше эпиграмм. Особенно, на Миртфумэя — брата императора и мастера погоды.

— Откуда вернется? — спросил кто-то из молоденьких фей.

— Из города за стенами дворца, — сказала императрица, но её любимица покачала головой, отрицая.

— Из мира смертных, — сказала она, и все охнули. Кто-то в испуге прикрыл рот ладошкой.

— Зачем же так далеко? — воскликнула императрица, негодуя.

— Прошу понять меня, госпожа. Я не смогу подглядывать за мыслями других фей, пусть и низшего сословия. Это еще больше унизит меня перед всеми. Совсем другое люди.

— Она права, — зашушукались феи постарше, которые не хуже императрицы и самой Фё поняли всю соль наказания, уготованного для неё императором, вступившимся за брата.

— Будь осторожна там, — взмолилась императрица и на прощание подарила своей любимице лавандовый венок и шелковую лету цвета мокрой вишни. — Терпения тебе и мужества. А еще удачи.

У растроганной Фё слезы побежали по щекам. Она растерла туш, взяла чистый лист бумаги и начертала:

Росчерком кисти

птица по небу.

Весна.

Бумага все стерпит.

Честность и гордость —

Слова.

Капля туши

вниз сорвалась.

Слеза.

Ночь, ветер,

молнии светят.

Гроза.

Ветер изменчив,

Веер и тени.

Любовь.

До самой весны

вернуться не смею

Вновь.

А все началось с короткой эпиграммы. По сути своей она была ничем не примечательна и даже безвкусна. Фё-Лиллитаки никогда не блистала при дворе Императрицы Фей поэтическим талантом. Короткий стих больше напоминал признание в любви, чем эпиграмму, в нем говорилось от лица мужчины, который делит ложе с женщиной и думает о ней в этот сокровенный миг. И все бы хорошо, если бы не последнее четверостишье.

И обнимаю, и целую,

В уста шепчу

люблю, люблю я.

А сам считаю про себя

Сто двадцать первая...

Фё написала его, услышав, как мастер погоды хвастается кому-то, что в его списке уже больше ста двадцати имен самых прекрасных придворных дам, у которых он не знал отказа. Причем, как потом шептались, он нарочно громко говорил об этом, сидя на веранде, когда мимо в сопровождении дворцовых слуг шла Фё-Лиллитаки — самая неприступная из придворных фей в свите императрицы. Заслышав эти дерзкие речи, девушка даже головы в его сторону не повернула. Говорят, Миртфумэй был поистине разочарован. Но уже через час в присутствии императора ему принесли послание, с завернутой в него веткой сливы, цветы на которой уже увяли и даже высохли, потому и осыпались на пол лепестками при малейшем дуновении ветерка.

Миртфумэй прочел эпиграмму, но так как это случилось в присутствии императора, государь, мельком глянув на бумагу и увидев послание, начертанное в форме стиха, попросил продекламировать вслух. Что мастер погоды и вынужден был сделать.

— Это что же получается, — загалдели придворные, — она обо всех нас так думает?

— По её выходит, что мы вообще не способны на высокие душевные порывы!

— Возмутительно! Она считает, что любовь женщины возвышает их над нами.

— Вот пусть и напишет о ней, такой высокой и чистой, а мы почитаем, — постановил император.

Это стало приговором для юной феи. Но никому из придворных даже в голову не пришло, что гордячка откажется подслушивать сокровенные мысли таких же как она фей, и уйдет искать вдохновение и рифму в мир людей. Это стало неожиданным и неприятным сюрпризом, ведь после слов императора в запале Миртфумэй поклялся, что весна в царстве фей наступит не раньше, чем он прочтет новое стихотворение Фё-Лиллитаки.

Кафе было чистеньким и приятным. Здесь подавали божественные круассаны и варили вполне сносный кофе. Фё Ли — так лаконично звали фею в мире смертных, устроилась за своим любимым столиком в самом дальнем уголке зала и загрустила. Ей было обидно до слез. Снова неудача. Она так долга наблюдала за этими двумя, так искренне верила, что у них-то все точно будет так, как она рисовала в своем воображении. Они были молоды, красивы, оба по-своему талантливы. Так почему же снова неудача? Неужели смертные разучились любить с тех пор, как она была в их мире в последний раз? Какая досада!

К ней в очередной раз попытался кто-то подсесть. Сколько бы она не пряталась в полумраке зала и не скрывала собственную утонченную красоту под внешностью обыденной и неброской, её все равно находили. Разные люди, с разными запросами и намерениями. В этом плане её пребывание в мире смертных мало отличалась от жизни во дворце Семи Радуг. Её добивались многие, но она со всеми была одинаково холодна. В её сердце было место только для госпожи, которая чувствовала её любовь и преданность, поэтому и приблизила к себе. Фё-Лиллитаки устраивало такое положение вещей. Она была убеждена, что не нуждается в мужчинах. Они ей были безынтересны. И так могло быть для её очень долго, если бы не Миртфумэй с его списком безотказных придворных дам.

— Поговаривают, — с ленцой обронил молодой мужчина, без спроса подсевший к ней, — что все знатные дамы из окружения императрицы в тайне влюблены в неё.

Чашка невольно дрогнула в тонких пальцах, и пара тяжелых, как слезы, капель скатилась по её фарфоровому боку и пала черными кляксами на белую скатерть, как туш на бумагу. Какая неприятность!

— Кто вы? — спросила фея, вернув миниатюрную кружечку на белоснежное блюдечко. — И кто послал вас проведать меня?

— Не узнаешь? - С насмешкой в глазах цвета мокко обронил навязчивый гость.

Она узнала. По голосу и по глазам, таким насмешливым, беззлобным, но колючим.

— Без тебя во дворце удручающе скучно, — протянул Миртфумэй, преобразившийся в человека. — Императрица тоскует по любимой феечке, император не знает, как её развеселить, но отменять свой наказ не хочет. Не пора бы тебе уже вернуться? За то время, что ты тут, можно было обзавестись не одним, а добрым десятком стишат разной степени паршивости.

— И вы лично спустились в мир смертных, чтобы поторопить меня?

— Почему бы нет? С твоим уходом у меня образовалась масса свободного времени.

— Но причем здесь я?

— Не нужно изобретать все более изощренные способы безраздельно овладевать твоим вниманием.

— Зачем оно вам?

— Твоя неискушенность поистине завораживает, — мужчина поставил локти на стол и устроил подбородок на переплетенных пальцах, — Для любой другой это давно стало бы очевидным.

— Предлагаете стать очередным безликим именем в вашем списке?

— Предлагаю помочь тебе вернуться домой. Раз ты до сих пор здесь, значит, еще не нашла ту женщину, мысли которой в постели были бы достойны стиха.

Фё промолчала. Он угадал.

— Почему бы тебе не написать о своих собственных мыслях и чувствах в момент уединения с мужчиной?

— И уединиться мне надлежит, разумеется, с вами? — холодно произнесла фея.

— В обмен на редкий дар хотя бы на час стать твоим избранником, я позволю тебе зажечь твою свечу. И ты сама услышишь, что я думаю, вместо того, чтобы изобретать небылицы.

— Сомнительная честь, — отрезала она и допила свой кофе.

— Честность и гордость — слова, — процитировал он строчку из её ответного послания императору. — Ты всегда честна с другими, но насколько ты честна с собой?

— Достаточно, чтобы оценить, как безыскусны ваши попытки склониться меня... на вашу сторону.

— То есть, по-твоему, я прилагаю недостаточно усилий, и дар убеждения предает меня?

— Отчего же? Вы весьма убедительны. Но мне хотелось бы верить, что моя гордость стоит дороже.

— О! Так вы, моя милая фея, уже торгуетесь? — поинтересовался Миртфумэй и растерялся, когда она вдруг улыбнулась.

— Немножко, — обронила Фё. Желание обыграть этого назойливого господина было таким сильным, просто запредельным, ведь это он и только он виноват во всех её злоключениях, что фея пошла ва-банк.

Поднялась из-за стола, обошла его и вдруг села поверх скатерти прямо перед мужчиной, который от неожиданности взирал на неё широко раскрытыми глазами. Миг и мир вокруг потерял очертания. Столик и два диванчика стояли теперь в непрерывном потоке света, льющегося откуда-то сверху. Ни самого кафе, ни его посетителей сейчас рядом с ними не было. Брату Императора Фей доступно и не такое волшебство. Фё немного приподнялась и подняла узкую юбку до совершенно неприличной длинны. Миртфумэй смотрел на неё все такими же большими глазами. И не улыбался. Был серьезен. Самой себе юная фея казалась очень смелой, почти отчаянной, но мужчина прекрасно видел её испуганные глаза. Грубая ладонь обхватила лодыжку и заставила закинуть ногу ему на плечо. Вверх по ноге от колена по внутренней стороне бедра пробежались проворные пальцы. Остановились на ажурной резинке чулка.

— Зажги свечу, — мягко произнес мужчина и поцеловал колено, обтянутое тонким капроном. Закрыл глаза и прижался к нему щекой. Тихо вздохнул и счастливо рассмеялся.

Фё Ли зажгла Дрёма-хкон и растворилась в потоке его мыслей, как растворяется сахарный песок в чашке свежесваренного кофе, щедро сдобренного молоком и горькой карамелью, так похожей по вкусу на жженый сахар.

Ранним утром, когда Дворец Семи Радуг еще спал под монотонный шелест дождя и редкие выкрики какой-то неблагозвучной птицы, спрятавшейся в саду и свившей там себе гнездо, императору доставили послание. Лист тонкой бумаги был плотно обернут вокруг стебля розы. В нескольких местах её беспощадные шипы проткнули его, но написанное все еще можно было разобрать. Когда, аккуратно развернув её слуга передал господину послание, император смог прочесть:

Жжёный сахар в мокко,

На губах — страсть.

Как же однобоко

Целовать всласть,

Разменявши сотню

На все согласных дам.

Я уйду ночью,

Гордость предам.

А сейчас покорна,

Сердце в огне.

И застыла честность

Бабочкой во мне.