Гюда, самолетная томте

Саше Киселевой

— Ни стыда у тебя, ни совести, — сказал отец. Ругался он редко, вышло — как топором отрубил, и у Гюды в сердце что-то оборвалось. — Яйцо нахлобучила и рада? Где это видано, чтобы девица летала по небу?

Гюда подвигала шлем на голове. Толстый, будто тыквенная корка, с мягкой подкладкой, с заостренным темечком. Не такой фасонистый, как тот, что носит Карл Седерстрём, Летающий Барон, зато надежный, защитит голову в случае чего.

— Летают, батюшка, — ответила она спокойным голосом. — В Америке и в Англии есть авиатриссы, про них и в газетах пишут.

— В газетах. — Отец яростно засвистел пустой трубкой. — В них не то еще пишут. А я тебе скажу: не бывало такого, чтобы девица из Энарсонов жила в доме с авиатриссами. Авиатриссы... слово-то какое французское, у нас они проще называются.

Гюда тоже засопела, набычилась — острой верхушкой шлема вперед, как будто забодать собралась родного отца. Норовом они могли бы помериться.

— Те женщины, батюшка, называются метрессы, вы спутали. Авиатрисса — женщина-авиатор.

— Женщина! — отец ударил кулаками по коленям. — Авиатор! Соплюха! Слишком нарядная стала, чтобы молоть зерно, а?

Гюда с достоинством промолчала. Только щекам стало горячо.

— Да что ты понимаешь в этих штучках-дрючках?!

— Уж побольше тебя!

Не хотела грубить отцу, само вылетело. Так правда же.

У нее и в мыслях ничего подобного не было, когда матушка вдруг сказала, что в воскресенье они с тетушкой управятся на постоялом дворе сами, а Гюда, малышня и отец могут вместе с людьми пойти в Какнес (так она до сих пор называла Гардет) смотреть полет аэроплана. Гюда не очень-то и хотела, летящий аэроплан она уже видела один раз, и вообще все эти автомобили, поезда и пароходы не особо ей нравились. Девушка поумнее Гюды догадалась бы, в чем тут суть, когда матушка дважды повторила, что Нильс, внук ее троюродного брата, тот, что состоит при кавалерийских конюшнях, все там до тонкости знает, видел все полеты, и чтобы они непременно его нашли, он им все покажет. Можно подумать, хитрая наука — отыскать в небе аэроплан!.. Или хотя бы тогда, когда матушка велела ей надеть свежую рубаху, торжественно распахнула сундук, выложила на лавку новенький черный лиф и почти новую полосатую юбку, а тетушка достала из шкатулки свое ненаглядное золотое ожерелье, что помнило чуть ли не первых людей на берегу пролива и приносило удачу. Нет, Гюда не поняла. Только расцеловала матушку и тетушку за то, что они ее так любят. А вышло — на прощание.

Отправились, как только люди вернулись из церкви. Чтобы не бить ноги зря, поехали в пролетке, которая везла жену и дочек Хансена, местного богача. Отец хотел на телегу, Гюда отговорила: Хансениха с девочками точно едут смотреть полет, а телега свернет на рынок, это раз, а два — у пролетки рессоры. Или он хочет, чтобы Хильдур опять вырвало, а мальчишки набили шишек?

Городские господа в сюртуках и шляпах, из тех, что "изучают народные верования и суеверия", спорят, какого роста томте: три фута, или три дюйма, или всего один дюйм. Спор этот пустой. Иногда нужно быть больше, иначе как управиться с лошадью и коровой? Иногда нужно быть меньше, иначе как починить маслобойку или достать из мышиной норы ложку, которую запихал туда хозяйкин сынок? Да и спрятаться как? Они отлично поместились под сиденьем кучера, все семеро — Гюда с папашей и пятеро старших мелких. Будь кучер менее трезвым, отец поехал бы на лошади, но с утра не рискнул. К тому же и мальчишки запросились бы, а им еще рано.

Весело ехать в темноте, когда ничего не видишь, кроме светлых щелей, а только слышишь и чувствуешь дорогу под колесом. Вот качнуло на крупном камешке, вот, должно быть, куст боярышника на обочине — вскипело воробьиное чириканье. Встречный стук копыт — старая кобыла, за ней скрипит телега. А вот и понтонный мост из Торсвика в Ропстен — копыта застучали звонко, а снизу гулко ударила волна, запахло морской пеной... И снова мягкая немощеная дорога предместья, и скоро свет в щелях позеленел — въехали в рощу.

Нильса из конюшен искать не пришлось, сам подбежал. Сорвал с головы красный колпак и так принялся им махать, приветствуя гере Энарсона и милую фрекен Энарсон, что отец покрутил головой в изумлении, а мерзавцы-мальчишки затеяли передразнивать учтивого кавалера. Но, получив по леденцу, унялись. А бойкий Ниссе предложил всей компании влезть на деревья у опушки, откуда хорошо виден луг. А луг, понимаете ли, фрекен, потому что аэроплану надобно много места, чтобы взлететь и приземлиться, вот и лошадей сегодня не выпустят...

Ниссе решительно направил отца с мелюзгой к подножию клена, а Гюду поманил к другому. Гюда удивилась, посмотрела на батюшку — тот пошевелил бородой, будто старался не улыбаться, и подтолкнул ее коленом.

Только тут Гюда смекнула. Аэроплан, как же! У них уже все договорено! Вот еще выдумали — Нильс с конюшен! Ладно, коли мне не изволили объяснить, то и понимать ни к чему.

Они оба скинули башмаки и полезли вверх. Кора у клена ровная, но не глаже иной стены. Ниссе лез первым, не пытался приотстать, чтобы заглянуть под юбку, зато часто оглядывался и протягивал ей руку. Гюда упрямо мотала головой: еще чего! Так добрались почти до самой верхушки кроны, где иссохшая ветка сделала просвет. Ниссе уступил ей удобное место возле ствола, и они уселись рядом, болтая ногами. В карманах у Ниссе оказались два пирожка с яблоками и поздний крыжовник, да еще булькающая баклажка. На баклажку Гюда взглянула сурово — не такой большой праздник, чтобы днем пить, а другие подношения приняла.

Это оказалось неплохо — сидеть на солнышке, жевать пирожок и глядеть на мир с высоты. К востоку блестят под солнцем бессчетные крыши Эстермальма, острые шпили церквей. В той же стороне зарыты под землей старые клады, там, может, спят еще сто пятьдесят таких ожерелий, как тетино, но люди об этом не знают. К югу — голубеет за деревьями вода пролива, мачты с парусами, а за ними кудрявые холмы Юргодена. К северу поля и опять вода — пролив Меньший Вартан, который они только что переехали, прямо внизу — просторный луг, все еще зеленый, крест-накрест перетянутый тропками. А на лугу толпа. Зонтики барышень и дам — белые кружевные, как таволга, малиновые, как кипрей на скалах, голубые, как незабудки. Золотятся соломенные шляпы, котелки и цилиндры поблескивают вороньим крылом, а иные, летние, — серые. А колясок-то, колясок! Полгорода собралось. Спорят о чем-то двое солидных мужчин, девушка смеется, кричат дети, гоняясь друг за дружкой, студент и подмастерье задирают друг друга, перекрикивают, кто кому первым даст в ухо, а все вместе звучит, как море или музыка.

— Где же аэроплан? — строго спросила Гюда у Нильса, будто это он был виноват в промедлении.

— Скоро привезут. Они подводу наняли, я узнал у братца.

— На лошадях? А сам он прилететь не может?

— Никак невозможно. Места нет для взлета. Особая подвода нужна, и лошадь смирная: аппарат ценный.

— Ваши мужчины все при лошадях, что ли?

— Почитай что все.

— Скажи, Ниссе (он сразу подался к ней, аж ягоду не дожевал), как это ты у кавалеристов? Можно ли? Ведь они солдаты, им велят на войну идти, убивать.

— Это так, милая фрекен Гюда, — покладисто согласился он, — только войны сто лет не было, и, храни нас добрый огонь, еще сто лет не будет. А за лошадями пригляд нужен. Это у нас дело семейное, ты верно сказала.

— А что, правда ли, будто ваш Ялмар ушел на корабль?

Про Ялмара Гуннарсона, корабельного томте, троюродного дядю Ниссе, мать строго воспретила спрашивать и даже случайно его поминать. А только Гюда часто делала наперекор. Но Ниссе ни капли не смутился.

— На фрегат, — уточнил даже с гордостью. — А что ж, и на корабле кто-то должен за порядком смотреть. Корабль тот же дом.

— Какой же он дом, если земли вокруг нет?

— Земля где-нибудь да есть. Главное — люди и доброе дерево.

— Как же он решился... — протянула Гюда. Ей правда стало любопытно. Вот живешь ты, живешь, делаешь свое дело, ждешь праздников, любишь родных — и вдруг собираешь вещи в узелок и уходишь далеко-далеко. Зачем?

— Я его спрашивал. — Вредный Ниссе сказал и умолк. Таинственный такой.

— Ну, и что же?

— Он сказал — когда увидел эти паруса, все забыл. И себя забыл, кто он есть и как его зовут. Только их видел.

— Вот глупости. (Матушка говорила: Гюде лучше бы оставлять при себе, что думает.) Нельзя забыть, кто ты есть, конечно, если ты в своем уме.

— Ну да. (Ниссе вздохнул и придвинулся ближе, незаметно, по его мнению.) Я этого тоже не понимаю. Меня взять, я бы не уплыл никуда. Я бы женой обзавелся, хозяйством... и, ну...

Наклонив голову, Гюда потихоньку следила, как круглые конопушки на щеках Нильса исчезают в румянце. Нильс был темно-рыжий, как все в его роду. Рыжий-красный: снимет колпак, а будто все в колпаке. Славный парень. Не красавец, но и Гюда с лица не лесная дева: нос утюжком, веснушек тоже много, только что мелкие и темные, через частое ситечко набрызганные, глаза не из больших, и волосы вечно стоят торчком, словно белый пух отцветающего осота.

— Дело хорошее, — бабушкиным голосом одобрила она. — Почему бы тебе не посватать Асу? Говорят, она на тебя заглядывается, и красавица, и рукодельница. Или подожди, пока Фрида из Сёдертелье подрастет, она еще лучше. Зимы через две будет на выданье...

Она перебрала еще двух-трех девиц томте, обстоятельно и по-дружески останавливаясь на свойствах каждой, пока багровый до ушей Ниссе не скрипнул жалобно: "Гюда..."

— Что?.. Ах, смотри, смотри: везут!

Толпа громко приветствовала авиатора и помощников. Сверху аэроплан напоминал руну Тюр — длинное тело с боковыми ветками крыльев. Имя у него было иностранное: Блерио. Хвост казался не очень-то прочным, так, пустота на перекладинках, да и весь аэроплан был какой-то хрупкий. Ниссе объяснил — это для меньшего веса. Кажется, он был рад оставить разговор о женитьбе и заняться самолетом. О моторе сказал диковинное: "Пятьдесят лошадиных сил" — как это так?.. Но переспросить Гюда не успела.

— Смотри, механик заливает бензин. Пропеллер крутнул. Все, теперь можно включать зажигание.

— Что?

— Мотор запускать. Слышишь?

Сквозь гомон толпы пробивался странный звук — будто жужжал огромный, ростом с тюленя, хрущак.

— Вот, видишь, пилот поднял руку, сейчас помощники отойдут... о-о-о, побежал!

Аэроплан понесся вперед, споро, как автомобиль, словно собирался укатить в город на своих колесах, а потом... потом его оторвало от земли. Он не махал крыльями, как птица, было иначе: так отрывает лыжника, когда он катится с горки и попадает на крутой уступ. Но здесь под ним было гладкое поле, зеленая трава, а он упал вверх, будто вниз, без возврата, и Гюда обхватила кленовый ствол, чтобы не упасть туда вслед за ним. Толпа взорвалась воплями. Ниссе тоже орал от восторга и бил в ладоши.

А он летел, как стрекоза, он и похож был на стрекозу, и звук похож. Но стрекозы не выписывают плавных кривых, кругов и восьмерок — так конькобежец на замерзшем канале невозмутимо показывает свое мастерство, ничуть не замечая восхищенных девичьих взоров. И вдруг он поравнялся с вершиной клена, и Гюда различила над туманным кругом винта лицо пилота. Ну как лицо: две блестящие бляхи очков и сжатые губы. Он мчался прямо на них, но, конечно, их не видел, только зеленую крону, вставшую на его пути, и что-то сделал, от чего его Блерио отвильнул вверх. А за ним хлестнул ветер, как волна за промчавшейся мимо парусной лодкой, рванул за все листья сразу, так что Ниссе обеими руками схватил свой колпак.

Аэроплан заложил еще одну петлю и пошел вниз. Ударился о землю (клен легонько вздрогнул в ответ) и быстро покатился. Над толпой взлетали шапки и шляпы.

Гюда перевела дыхание. Шум прудовой водой колыхался в ушах. Медленно, как бы нехотя вспомнила: она — Гюда Энарсон, девица томте с постоялого двора в Лидингё. Дочь, внучка, правнучка, племянница, тетка, сестра. Невеста. Та, кто сидит здесь на дереве в тетином ожерелье и новой юбке. В глазах у нее летал аэроплан.

— Гюда, ты как? Напугалась?

Она помотала головой.

— Ниссе, не отведешь ли ты меня туда, где они держат его? Хочу посмотреть его близко... Аэроплан, кого еще!

Аэроплан Блерио стоял в старом амбаре, где по углам еще лежала солома. Было там темновато, но кому из томте это мешало?

Полированные сосновые рейки. Всего четыре длинные ("лонжероны") образовывали хвост, а короткие ("нервюры") соединяли их, вроде мережки в вышитой скатерти. Нет, не весь деревянный, голова обшита железом. Колеса — два больших и третье малое, подпирающее хвост — были на пружинах, чтобы не сломаться при посадке. Крылья туго обтянуты льняным полотном, они тоже решетчатые, из реек, а держат их толстые рояльные струны. (Отстань, Ниссе, не до тебя!) Много, много струн, надежно закрепленных винтами. Э, а крыло-то может шевелиться, чуть-чуть изгибается. А там, сзади... там хвост: руль высоты и руль направления. Тангаж — это вверх и вниз. Крен — крен и есть, боковая качка на лодке. Рысканье — вправо-влево.

Слова всплывали сами, странные, чужие, однако понятные. Ошибаются те, кто думает, будто томте, народец дикий, древний, ничего не знает, кроме сена и навоза. Кто из людей поумнее, тот спросит, как они в таком случае обходятся с маслобойками, веялками и мялками. А кому хочется еще подумать — подумайте о том, как хитро устроены лошадь и корова, сколько в них косточек, сухожилий да всякой требухи и селезенок. И после этого вы воображаете, что Гюда Энарсон не поймет, как устроен аэроплан? Ну, летает, так гусь и ворона тоже летают.

Винт, в нем все дело. Полированный, из ясеневого дерева. Дерево не наше, заграничное, наверное, французское. И вырезан так, что похож... похож на две крылатки клена, вот на что! Гюда как наяву увидела летящую в осеннем воздухе крылатку: вертится, быстро-быстро, превращаясь в туманный круг. Ее крутит воздух, и она летит вниз. Но медленнее, чем падает орех или даже осенний лист, а иногда перестает падать и начинает подниматься. И ветер уносит ее далеко-далеко, и потом в чистом поле вырастает маленький клен. А если бы крылатка сама крутилась, она бы полетела вверх?.. Будто сквозь сон, Гюда услышала, как Ниссе стукнул обо что-то кулаком, помянул горных троллей и ушел, нарочно стуча башмаками. Но она не была виновата.

Томте и все их родичи городскую жизнь мало уважали. Работать на земле, выращивать хлеб, ходить за скотиной, стряпать, мастерить, провожать осень и ждать весны — вот важное, а не та суета, которой заняты в городах. Ну, рыбакам еще можно помогать, их работа тоже добрая. Морякам — если они чтут древние правила. Но с тех пор как люди ушли от синего моря и распаханной земли, то одного, то другого томте тянуло вслед за ними. Изделия рук человеческих. В них была сила, не древняя и не от Белого Бога. Силе, что заперла пятьдесят лошадей в железном сосуде с тремя горлами, ничего не стоит захватить душу маленькой томте из Лидингё.

Однажды они с мамой навещали в городе Вольфганга, маминого четвероюродного брата, ее, значит, Гюды, молодого дядюшку. Вольфганг состоял при церковном органе. Вообще-то от рождения его звали Али, но он теперь желал называться Вольфгангом. Хорошее имя, старое, хотя, спросить Гюду, слишком воинственное для него. Только ее, конечно, никто не спрашивал. Дядюшка едва ли замечал малявку-племянницу. Бледный, худющий, с огромными голубыми глазами, полными восторга и ужаса, был он похож на белого котенка, которого подобрали под дождем и для тепла замотали в вязаный красный шарф. Зато орган! В церкви мог бы стать во весь рост норвежский горный тролль (если бы кто его пустил в церковь), а орган доставал почти до сводов, и уж каких-каких труб у него не было, и каких еще штук за деревянной дверцей, к которой надо было подниматься по лестнице! Так вот, дядюшка только и говорил, что о принципальных регистрах, коппулах, абстрактах, пульпетах и воксе хумане — было еще много других слов, но от этой воксы Гюде стало смешно, она дальше не запомнила. Больше ничего он и знать не желал, мать ему о родных, о делах на постоялом дворе, а он опять о своем. Мать потом шла и неловко улыбалась, как когда прадедушка чудил или дедушка выпивал слишком много пива и гонялся за собаками. Гюда спросила, в своем ли уме дядюшка Али, и получила подзатыльник.