Приказано - спасти...

Приказано — спасти...

По пыльной улице деревни, вдоль кривого забора, шагал солдат вермахта. Обмундирование цвета "фельдграу", ремни амуниции, подсумки и алюминиевая фляга в войлочном чехле — все было аккуратно пригнано и не топорщилось. Характерной формы каска висела на правом локте, а в левой руке был зажат свернутый из старой газеты кулек, наполненный жареными семечками. Дорожная пыль уже основательно припудрила короткие сапоги. Но солдат не обращал на это внимание, продолжая увлеченно лакомиться семечками. Сплевываемая черная шелуха по баллистическим траекториям разлеталась в разные стороны.

Навстречу ему медленно шел пожилой мужчина, тяжело опирающийся на металлическую палку. Темный пиджак и брюки, заправленные в стоптанные сапоги, составляли его наряд. Капли пота бороздили морщинистое лицо, покрытое седой щетиной. В цветастой полотняной сумке, свисавшей с плеча на длинных лямках, что-то стеклянно звякало. Солдат вежливо кивнул, свернул на обочину, пропуская деда, и не снижая скорости, продолжил свой путь. Мужчина, остановившись, поглядел ему вслед, задумчиво качая седой головой и бормоча беззубым ртом.

Солнце уже опускалось к горизонту. Обычно в это время деревня затихала, готовясь ко сну. Однако сейчас, наверное, все население небольшого населенного пункта собралось у края выгона, наблюдая за происходящим. Бурная деятельность кипела на поле за околицей. Разворачивались большие палатки, устанавливались прожектора, тянулись кабели. Взмыленные люди в комбинезонах тащили во всех направлениях ящики, тюки и свертки. Из больших автобусов выгружались солдаты в форме вермахта и Красной Армии. Тяжелый трейлер, повинуясь взмахам рук помощника водителя, аккуратно пятился задним ходом. На трейлере под брезентом громоздилась туша танка. Дети, привезенные на летние каникулы к бабушкам и дедушкам, первые оказались в курсе происходящего:

— Киношники приехали! Кино снимать будут! Про войну!...

Семен Алексеевич Чекунов, а по деревенски — просто Лексеич, глядел на образовавшийся "муравейник", опершись на свою клюшку сделанную из лыжной палки. В деревню он пришел, чтобы навестить своего старого друга. В его возрасте и поход за три километра был событием. Да и не так уж и много осталось их — друзей и приятелей. Вот и сам Лексеич жил один в своем старом доме. Умерла жена, разъехались дети, лишь иногда навещая отца. Скучно одному. Хоть и без дела не посидишь — не город, чай. Хозяйство, оно присмотра требует, да и руки нужно прикладывать. Воды наносить, живность домашнюю накормить, себе чего-нибудь сготовить. Но и поговорить с живой душой иногда хочется. Не с телевизором же балакать? Вот и собрался Лексеич в соседнюю деревню, взяв с собой бутылку "беленькой" да банку с солеными грибами. Нехорошо как-то с пустыми руками в гости ходить.

Что ж, дошел. Посидели, поговорили. За разговором "раздавили" бутылочку. Много ли надо старикам? Рассказал Лексеич про встреченного на улице "немца". Посмеялись. Друг то, Лексеичев, сам не воевал. Молод слишком был. В 46-м в армию взяли. А ровесников Лексеича уже и не осталось никого. Кто с войны не пришел, кто потом умер. Лексеич теперь последний солдат той войны, на все четыре окрестные деревни. Вот так вот.

А потом решили сходить вместе на поле, глянуть — что там строят. А на поле — пыль столбом! Торопятся до темноты успеть. И совсем было собрались деды домой идти, да только знакомый звук полоснул Лексеича как ножом по сердцу. Застыл старый шофер, глядя как, покачиваясь на ухабах и подвывая шестернями заднего моста, на поле въезжает покрытый пылью грузовик ЗиС-5. "Трехтонка". Или как его называли водители — "Захар", а ещё уважительнее — "Захар Иванович". А за ним — и "полуторка", ГАЗ-АА, объявилась. И "Эмочка", ГАЗ-М1, остановилась в одном ряду с остальными. Мотоциклы притарахтели, серые, немецкие видать. Да и грузовик, такой же, пискнул тормозами останавливаясь. Шофера вылезли из кабин. Кто в джинсах и рубашках, а кто и в красноармейской форме. Откинули у ЗиСа створки капота, закопошились вокруг машины. И так все это напомнило Лексеичу то время, когда сам он был молоденьким красноармейцем и ездил на таком же ЗиСе, что защемило сердце у старика. Но, подойти к машинам постеснялся: молодые, обматерят еще, скажут — куда, старый пень, лезешь.

Да, теперь — старый пень. А когда-то, летом второго послевоенного года, возвращался по этой дороге в родную деревню молодой, двадцати четырех лет от роду, бравый старшина. Легко мерили пыльный проселок крепкие сапоги. Полупустой "сидор" не оттягивал привычное плечо. Не привыкать было ему километры шагать, даром, что водителем служил. Вот только, чем ближе к деревне, тем медленнее шел старшина. Тяжелый груз давил душу демобилизованного водителя отдельного истребительно-противотанкового полка.

Весной 41-го года, с песнями и под гармошку, уходили в армию деревенские призывники. Молодые, малость хмельные. Грузились в колхозную полуторку, кричали провожающим что-то ободряющее. А около переднего борта, раньше всех, заняв самые удобные места, сидели два неразлучных друга — Семка и Женька, обняв тощие "сидоры" со сменой белья, кружкой-ложкой, да нехитрой деревенской снедью. Дальше был Ленинград, воинская учеба, и — война...

...Как вчера, помнились тот лес, где сгрудились прижатые к реке части окруженного стрелкового корпуса. И ранение друга. Осколочное ранение, после которого Женьку и других раненых Семен отвез на своем ЗиСе в медсанбат.

... Обескровленное лицо Женьки, лежавшего на подстеленном лапнике. Друг был без сознания и Семен даже не смог попрощаться с ним, нужно было отправляться в обратный рейс.

...Выход из окружения, долгая дорога по лесам без компаса и продуктов. Переход еще неустановившейся линии фронта. Переформирование. И слова капитана-медика, встреченного около штаба: "По приказу командования, тяжело раненные были оставлены на присмотр местного населения".

Как сказать теперь об этом матери Женьки?

Когда вошел в деревню, сапоги сами понесли к родительской избе. Но, пересилил себя, свернул к соседской калитке. Скрипнула покосившаяся дверка, сколоченная из серых досок, и старшина шагнул на двор. Тот самый двор что снился ночами наравне с родительским. Двор, откуда Женька ушел на войну.

Пожилая женщина в темном платье распрямилась над корытом с замоченными половиками, стряхивая мыльную пену с рук. Близоруко щурясь, глянула в лицо пришельцу неузнавающим взглядом.

Каждый следующий шаг давался тяжелее, чем предыдущий:

— Здравствуйте тетя Маруся. Это я, Семен...

Затихла деревня, укрывшись ночной тьмой. Только изредка лениво брешут собаки. Возле калитки одного дома ярким светлячком мерцает огонек сигареты. Сидя на скамейке, Лексеич смолит их одну за одной. Разбередил что-то в душе старика сегодняшний день. Не спится. Эх, сейчас бы затянуться "Беломором", чтобы пробрало до печенок — да нельзя. Не та уже дыхалка. Уже лет семь, как пришлось перейти на слабенькие иностранные сигареты. Баловство одно, а не курево.

Тогда, во дворе дома, ничего не успел он сказать Женькиной матери. Сама она все поняла. Сердцем материнским почувствовала. Повисла на Семене, вцепилась в гимнастерку руками со сморщенной от постоянной работы кожей. И только потемнели от соленых слез полоски нашивок за ранения на груди старшины — две желтых и красная. Стоял столбом старшина Чекунов, не зная, что сказать, что делать. Уперся взглядом в валяющуюся на траве фуражку, что слетела с его головы, и молчал, ощущая, как постепенно промокает на груди ткань добротной комсоставовской гимнастерки...

Со стороны поля донесся взрыв смеха, оборвавший раздумья Лексеича.

— "Тоже видать не спят. Сходить, что ли посмотреть? Все одно, никак не уснуть". Лексеич нашарил на скамейке свою самодельную трость и, помогая себе палкой, поднялся на ноги. Оглянулся на темные окна дома — приятель давно спал. Нешироко шагая, двинулся по ночной улице, ориентируясь на свет лампы в лагере киношников.

Возле лагеря стал слышен рокот работающего генератора, который время от времени прерывался раскатами смеха. Отблески пламени костра освещали темные фигуры собравшиеся возле огня в центре палаточного городка. Оттуда доносились веселые голоса и бренчание гитары.

Лексеич дошел до ряда автомобилей, стоящих на краю лагеря и двинулся вдоль него. Пройдя мимо поблескивающих никелем радиаторов и лаком кабин, современных грузовиков, он наткнулся на короткий строй старых машин и мотоциклов. Эти машины не могли похвастать сиянием полировки. Скромная матовая краска покрывала старое железо кабин и грузовых платформ. Возглавлял строй "старичков" грузовик ЗиС-5. Лексеич, остановившись, провел рукой по крылу старого знакомца, ощущая ладонью неровности и шероховатости холодного железа. Выпуклые рефлекторы фар автомобиля мягко отражали свет ламп освещающих лагерь. Подумав, старик подошел к подножке ЗиСа. Прислонил палку к крылу. Потянул ручку водительской дверцы и та, на удивление бесшумно распахнулась. Воровато оглянувшись по сторонам, Лексеич кряхтя, полез внутрь кабины. Кое-как влез, умостился на твердой подушке сиденья. Перевел дыхание. Аккуратно, чтобы не стукнуть, прикрыл дверку кабины. Положил руки на большой обод руля. Ноги привычно нащупали педали газа и сцепления.

"Вот сколько лет прошло, а все еще помню. Не забыл ничего. Хотя, сколько разных машин водил. ЗиС и полуторка, Додж и Студер. Послевоенные ЗиС и ЗиЛ. МАЗ, КрАЗ и даже КамАЗ попробовал. И у каждой машины был свой норов, к каждой нужно было найти подход. Но "Захар" был первым". Привычные запахи рабочей машины обволакивали старого шофера ароматами бензина и масла, кожзаменителя и резины.

И снова старые воспоминания с силой накатили на старика. "А ведь так же и сидел в своем ЗиСе, тогда — в сорок первом. В том проклятом лесу. Хотя, почему проклятом? Он надежно защищал наши колонны от немецких самолетов-разведчиков. Другое дело, что немцы и без самолетов знали, где скучились отходящие советские части. И могли позволить себе стрелять артиллерией по площадям. Так осколок и достал Женьку".

Остекление кабины ЗиСа запотело от дыхания сидящего внутри. Капельки сконденсировавшейся влаги иногда сбегали по стеклу вниз, оставляя за собой темные извилистые дорожки.

"Ведь Женькина мать и не винила меня ни в чем. А я все равно ей в глаза смотреть не мог. За собой вину чувствовал. Хотя и не прятался от смерти. Дрался честно. Медаль "За Отвагу" в сорок втором получил. И "Славу" 3-й степени — в сорок четвертом. Медаль "За Победу над Германией" уже потом, после войны дали. А к ней с наградами прийти постеснялся. В карман спрятал. Будто краденые".

Холодный озноб прокатился вдоль позвоночника. На какой-то момент судорога скрутила тело. Стало зябко и неудобно в тесной кабине..

"Засиделся я тут. Наверное, пора вылезать. А то увидят — скандалить начнут. Позора не оберешься". Рука сидящего нащупала набалдашник рычага переключения передач. Погладила холодный пластмассовый шарик.

"Точно такой же, как на моем ЗиСе был" — пальцы пробежались по щербинке на гладкой поверхности набалдашника — "И щербинка тоже похожая. Ладно, посидел и будя. Идти надо".

Лексеич потянулся к ручке водительской двери, но та, скрипнув, вдруг распахнулась сама собой. В проеме замаячила фигура с характерным силуэтом немецкой каски на голове:

— Семка, чего сидишь? Кончай с машиной целоваться — уходить надо...

С недоумением Лексеич смотрел на полуоткрытую дверцу кабины. Откуда киношники могут знать его имя? Да он уже и сам давно забыл, когда его так и звали. Семен — Семен Алексеевич — Алексеевич, а вот теперь и просто — Лексеич. Тот Семка растворился где-то далеко в прошлом, на войне. Там же, где и Женька, оставшийся навечно молодым.

"Ладно, вылезаю. Спрошу, у них — откуда меня знают".

Лексеич попытался вылезти из кабины. Получился казус. Поставив левую ногу на подножку, попытался подтянуть из кабины правую. Но та, как на грех, запуталась в каком то ремне. Взмахнув свободной рукой старик потерял равновесие, и... В результате Лексеич мешком выпал из кабины грузовика, потащив за собой что-то железное и громыхающее. И с размаху шмякнулся об землю. Вдобавок эта же железка, догнав Лексеича, треснула его по затылку.

Старик судорожно втянул воздух через зубы, ожидая вспышки боли в суставах, но почувствовал только легкое саднение в ушибленном плече. Осторожно Лексеич перевернулся на спину... И тут же в хребет что-то больно уперлось острыми и твердыми ребрами. Непроизвольно дернувшись вперед, человек принял сидячее положение. Когда в глазах перестали мельтешить "мушки" вызванные резким движением, Лексеич смог рассмотреть находившиеся перед ним предметы. То есть, две ноги обутые в стоптанные солдатские ботинки и грязноватые обмотки. Причем обмотка на правой ноге распустилась и змеистой лентой лежала на траве.

"Ботинки почистить бы не мешало. У меня сапоги и то лучше выглядят" — подумал старик и автоматически шевельнул ногой. Грязный ботинок качнулся! "Е.. твою! Так это мои ноги!? А сапоги куда делись?" Старик пошевелил другой ногой — левый ботинок послушно качнулся в ответ. "Ну, ни хрена себе! Что же это делается? Ну-ка, а если встать..."

Вцепившись рукой в подножку ЗиСа, Лексеич поднялся на ноги. Остановился, недоуменно рассматривая свои руки. Вот только — свои ли? Насколько помнил старик, руки должны были быть морщинистыми, в коричневых пятнах и веснушках, с ногтями желтыми от табака. А эти были вполне себе гладкими, только с заживающими царапинами и перепачканные в какой-то смазке. И торчали они не из рукавов темного пиджака, а из потертой серо-зеленой рубахи. "Гимнастерка" — пронеслось в сознании Лексеича. Как не узнать старую знакомую? Четыре года войны, да и после — долго пришлось донашивать предметы солдатского гардероба.

"Ни хрена не понятно! Ну, ладно — сапоги сперли. А с руками, то, что? Может, и морда уже не моя?" Из левой стойки кабины ЗиСа на кронштейне торчало крохотное зеркальце заднего вида. Лексеич шагнул к нему и снова чуть не упал зацепившись ногой. Нагнулся и поднял мешающий предмет оказавшийся короткой винтовкой. "Карабин образца 38-го года" — услужливо подсказала память. Руки старика затряслись.

Не выпуская из рук оружия, он шагнул к машине. Заглянул в пыльный кружок зеркала с обсыпавшейся по краям амальгамой. И снова застыл. Из мутного кружка смотрело на него лицо совсем молодого парня. Короткая стрижка, уши лопухами. Веки опухшие от недосыпания. Обветренная кожа обтянула скулы. Что-то знакомое увидел Лексеич в этом лице. На старых послевоенных фотографиях он уже выглядел по другому. Четыре года войны наложили свой отпечаток. А сейчас Лексеич смотрел в глаза восемнадцатилетнего парня. Семки Чекунова. Такого, каким он был в сорок первом году...

Лексеич смотрел в зеркало. Хотя — почему "Лексеич"? Не подходит такое имя восемнадцатилетнему. Но и "Семкой" он себя не ощущал. Ведь никуда не делся весь опыт последующей жизни. В том числе и кровавый опыт четырех лет войны, которая для Семки еще только начиналась... "Что ж, так тому и быть. Разберемся после" — красноармеец Семен Чекунов привычным движением вскинул на плечо карабин. Требовалось изучить обстановку.