Хдк. Глава 15.

Глава 15. В которой повествуется о женской зависти, ревности и прочих прелестях существования в коллективе сугубо женском

— А вот вам вальта, — Евдокия выбросила карту, перекрывая Лихославову десятку, и поморщилась, когда он ответил.

— И вам, милая панночка...

И червового не пожалел. Валет хорош, белобрыс, улыбчив, чем-то на Лихослава похож.

— Ха, не напугаете...

Бубны были в козырях. И хитрая физия червового валета скрылась с Евдокииных глаз.

— Рискуете, панночка, — в руке Лихослава остались три карты, он поглядывал то на них, то на Евдокию, и по глазам нельзя было понять, о чем думает...

— Риск — дело благородное, — Евдокия прикусила кончик косы. На руках была одна мелочевка, и если Лихослав не заберет нонешний банк, или не сыграет на отбой, то вернуться все вальты, а с ними и десятки, к Евдокии.

Он же не спешил.

Думал.

Тарабанил пальцами по полу...

— Ежели так, то, может, ставки поднимем?

— Отчего бы и нет? — и Евдокия подвинула две шоколадных, позолоченных медальки к банку, в котором уже было с полдюжины трюфелей, остатки пьяной вишни и булочка с цукатами, немного, правда, надкушенная, но оттого не менее ценная.

Лихослав, почесав мизинцем подбородок, сказал:

— И не знаю, чем на такую щедрость ответить-то... — он положил карты на ковер. — Давайте иначе...

— Как?

— Если выиграю я, вы меня поцелуете.

Евдокия хмыкнула.

— А если я?

— То я поцелую вас.

— Интересно у вас получается, пан Лихослав... как ни крути, а целоваться придется?

— Вас это пугает?

— Ничуть.

В конце концов, играть на конфеты, которые при любом раскладе Евдокии останутся, уже поднадоело.

— Можем иначе, — Лихослав погладил карты... что у него там? Тузы ушли в отбой, из королей выпал пиковый и бубновый... дамы? Пара дам, от которых Евдокии было не отбиться? — Если выиграете вы, я исполню ваше желание... не шутейное, как прежде, а всерьез.

— Любое?

— В рамках разумного.

— А если проиграю я, то...

— Я вас поцелую, — отчего-то эти его слова прозвучали едва ли не угрозой.

...и холодком по полу потянуло, хотя окно Евдокия заперла. Почудился вдруг взгляд, настороженный, раздраженный даже... оглянулась.

Никого.

Пусто. И только покрывало непостижимым образом съехало с рамы, приоткрывая угол серого зеркала.

— Я вас не боюсь, — решилась Евдокия. — Согласна.

— Я не сомневался! Вы очень смелая женщина, — Лихослав поднял карты и, стукнув ими по полу, бросил на вальта бубновую даму.

От же ж!

И сидит, посмеивается... правда, улыбка какая-то кривоватая... и снова холодком по ногам, ощутимо так... и пальцы вдруг заледенели.

А взгляд, сверлящий спину, стал злым.

Или нет, это не злость — ненависть. Глухая. Застарелая.

Лихослав вдруг покачнулся и, побелев, прижал ладонь к груди.

— Вам плохо?

Мотнул головой, хотел что-то сказать, а не смог.

Да что здесь происходит? Вскочив на ноги, Евдокия оглянулась. Пуста комната. И все ж таки... покрывало медленно съезжало, будто кто-то с той стороны тянул его. Заколыхался огонек свечи, присел...

— Евдокия...

Лихослав схватил за руку, стиснул и на себя дернул, да так, что Евдокия едва не растянулась на полу.

— Тише. Держись меня. Обними.

За спину тянул. И Евдокия подчинилась, потому что...

...странно все...

...и свеча вот-вот погаснет, не устоит перед ледяным дыханием того, кто прячется в зеркале...

Стоило подумать, и огонек, вытянувшийся в тонкую рыжую нить, оборвался. В воцарившейся темноте, густой, кромешной, было слышно хриплое дыхание Лихослава. И скрип, не то двери, подпертой стулом, не то половиц.

Или зеркала...

Револьвер сам собою в руку лег.

— Нет, — Лихослав был рядом. — От него не будет пользы. Сиди...

Он держал за руку, и пальцы его были горячими, едва ли не раскаленными. А сама Евдокия замерзала...

...она знала, что такое холод.

И экипаж, севший задней осью в полынью. Кони храпят, танцуют, а вода расползается по застывшей реке, подтапливая казавшийся таким надежным, лед. Кучер спешит выпрячь четверик, и матушка злится. А Евдокия слушает многоголосицу волчьего хора, стараясь не думать, что до ближайшего жилья сотня верст... и ездит-то она верхом не слишком хорошо...

...ей пятнадцать.

...и мрачный ельник пугает. А прозрачное небо предупреждает о скорой метели. Та воет, злится, налетает с севера, сечет мелкою снежной крупой, ветром, наотмашь... ровняет дорогу, клонит ели к земле, и те хрустят, гнутся, падают...

...лошади кричат, почти как люди...

...буря все длится и длится, а с нею пробирается сквозь шубы, меха, лютый северный мороз. Ей тогда казалось, что все, жизнь ее недолгая оборвется... было страшно.

Почти как сейчас.

И покрывало соскальзывает с зеркала...

— Пр-р-р-очь, — Лихослав говорил низким голосом, от которого Евдокии хотелось зажать уши руками, лишь бы не слышать.

Ни его.

Ни тихого вздоха из темноты.

— Пр-р-рочь...

Смешок.

И вздох... близко, над самым ухом... прикосновение к волосам, скользящее, легкое...

Тишина.

Дыхание Лихослава. Спина его широкая, но какая-то сгорбленная. Он сидит, накренившись вперед, опираясь на прямые руки. Голову к груди прижал... а волосы растрепались. И Евдокия трогает их, гладит напряженную спину, уговаривая и его, и себя, что ничего-то страшного не случилось.

Свеча погасла?

Сквозняк?

Так свечи на сквозняке-то гаснут... а прочее — игра воображения... расшалилось оно...

— Евдокия? — голос Лихослава был низким, надсаженным.

— Тут я... — она убрала руку с его плеча.

Неловко вдруг стало. А от чего — не понять.

— Тут, — он развернулся и потерся лбом о плечо. — Ты тут... а там что?

— Не знаю...

— От него Серыми Землями пахнет.

Его дыхание опаляло, будто и не было ни халата, ни рубашки ночной... и стыдно, и страшно глупым девичьим страхом, неуместным в двадцать семь-то лет...

— Плохо пахнет...

— Оно ушло, — Евдокия провела по щеке, удивляясь тому, до чего жесткою стала щетина... — Ушло оно. И не вернется. А если вернется, то у меня револьвер есть...

— Пули серебряные нужны. Завтра принесу, — он не стал ни спорить, ни уговаривать уйти, будто наперед зная, что Евдокия не согласится. И ладно бы только она одна была, тогда бы уж точно не осталась в странном этом доме, но есть же Аленка.

Уперлась.

Должна, мол... а кому и что должна — не говорит. И тянет пожаловаться, на Аленку, на Греля, слова которого из головы не идут, на собственную жизнь, казавшуюся такой правильной, а тут вдруг...

— Ты что, Евушка? Испугалась? Это призрак... всего-навсего призрак... призраков не встречала?

— Нет.

Она не плачет, просто плохо вдруг стало, муторно до того, что хоть волком вой. А Лихослав обнял и держит крепко, и хорошо в его руках, спокойно как-то, пусть слезы все одно в глазах стоят. И Евдокия, позабыв о гордости, тихонько всхлипывает. Не из-за призрака... и вправду, нашла себе забаву — тумана бояться, но потому что... потому что хочется...

...а Лихослав утешает.

Бормочет на ухо слова ласковые...

И щекою о щеку трется. Колючий.

Теплый.

Родной... такой родной, что просто страшно...

— Расскажи...

— Про что?

— Про призраков...

— Сейчас, Евушка, погоди, — отпустил, и Евдокия руки разжала, хотя тянуло вцепиться в него, что есть силы, и не отпускать. Потому как темень, потому как жуть и на сердце неспокойно.

— Я здесь, — Лихослав коснулся лица пальцами...

...жесткими и острыми, будто когтями.

— Я здесь, — сказал. — Рядом. Свечу вот зажгу... живой огонь — лучшее лекарство... призраки или же мари — создания бестелесные... наш полковой ведьмак говорил, что это — остатки... не души, он как-то хитро так выворачивал... вот бывает, что в человеке много ненависти... или боли...

Огонь не желал зажигаться.

Щелкало кресало, рождало искры, но те соскальзывали с нити-фитиля. И Евдокия всякий раз вздрагивала, оборачивалась на черную гладь треклятого зеркала, вдруг да подернется она дымком, выпуская не то призрака, не то марь...

Но голос Лихослава, почти прежний, звучал спокойно.

— И тогда после смерти душа его отходит к богам, тело — в землю, а вот ненависть и боль остаются. С ними — и память... так появляется марь. Своих сил у нее нету, вот и тянет чужие... является людям, мучит, пьет их... от одной-то вреда немного... страху наведет, тоски... а вот ежели стаей... до смерти заморочат... прости, Евушка, не то на ночь рассказываю. Совсем глупый.

— Нет. Я... не из пугливых.

В темноте его рука жесткая, с какой-то чересчур широкой ладонью, а пальцы мерещатся коротковатыми...

И Лихослав осторожно высвобождает их.

— Я... скоро уйду.

— Не надо, — Ева подвигается ближе. — Останься... я... не хочу одна.

Ни сейчас, ни дальше...

И Лихослав, оставив свечу, обнимает.

— Засыпай... закрывай глаза...

— Расскажи...

— Расскажу... зимою там снег серый, будто не снег — пепел. А небо огнем пылает... ночи становятся длинными... и нечисть прячется в норы. Только навьи волки и рыскают, воют, плачутся на жизнь... и пастырь их ходит от одной клятой деревни к другой... зимою все разъезды прячутся. Только безумцы и те, кто ищет Хельмово око, рискуют идти ледяными дорогами... еще никто не вернулся. А по весне, которая наступает резко, дня в три, из моховых покрывал вылазят первоцветы. Но на Серых землях они багряного колеру. Говорят, что от крови... за них хорошо платят. Пять злотней за цветок, только выкапывать надо с корнем... вернее, там не корень, а бульбочка с горошину величиной, только очень хрупкая, чуть надавишь и лопнет.

...сказка почти.

Сказки Евдокии не рассказывали: некогда да и незачем.

— Из лепестков делают приворотные зелья... говорят, крепкие. Запретные. Но кого и когда запреты волновали? А вот сок бульб — целительный. Рану любую затягивает на раз... я знаю, сам лечился... когда навий волк подрал... наверное, я дурак, если такое на ночь рассказываю... я просто не знаю, о чем еще.

— Тебе там нравилось?

— Нравилось? — Лихослав гладил шею. — Пожалуй, что... нет, не то слово. Поначалу к Серым землям привыкаешь. И душу выворачивает. Без солнца, без зелени... и кажется, полжизни бы продал, лишь бы сбежать. И смешно за такое, и стыдно. Ведь не мальчишка же... некоторые по ночам плачут, а на слезы слетаются мары... этой-то погани, что соль, что заговоры — все едино, найдут лазейку, зацепятся за сны. Потом уже учишься и во сне от них закрываться. Иные заячьи лапы с собой носят... или уши собачьи... или вот еще вороньи перья... я пробовал — не помогает. Только если сам. Но однажды тоска уходит. Привыкаешь. Мир как мир... солнца нет? А какое оно? Зелень? Где-то в памяти и только...

Он говорил очень-очень тихо.

— И так, привыкнув, можно жить долго, годами.

Лихослав лег на пол, потянув Евдокию за собой. Она устроилась на его плече. Мелькнула мысль, что это уже... совсем неприлично, но Евдокия только фыркнула.

Ей ли о приличиях думать.

Тем более, что плечо это было мягким, пахло неуловимо шерстью, а еще старой волчьей шкурой, которую маменьке поднесли севряги, говоря, что будто бы шкура эта — заговоренная...

— А потом однажды замечаешь, что Серые земли по-своему красивы... и небо вовсе не пепельное, скорее уж стальное... или графитовое, если под вечер. На закате вспыхивает алым, неровно, с проталинами чистого золота... мох уже не бурым видится, но пурпурным... или красным, насыщенным, кровяным... мертвые деревья — черные... аксамитом — вода... и стрекочут под вечер беспокойники... а волчий вой — чем не колыбельная...

Он распустил Евдокиину косу и перебирал пряди.

— Чем дальше, тем... Серые земли пробираются в самое сердце, прорастают корнями древних погостов... мертвыми деревнями... там на колодезных журавлях ветер катается. И журавли скрипят, а скрип этот — зачаровывает...

Лихослав осторожно коснулся сухими губами шеи. Вздохнул.

— И если начинаешь слышать такое, то значит — пора уходить... и чем раньше, тем лучше, пока не пришла за тобой Вечная Невеста... все знают эту примету, только знать — одно, а уйти — другое.

— Когда ты...

— Изменился?

— Да.

— Где-то года полтора... да, полтора... аккурат перед той встречей с Волчьим пастырем... иногда мне кажется, что я и увидел его лишь потому, что стал... иным. Не знаю.

— Ты не ушел, потому что...

— Потому что нужны были деньги. Я не одержимый... одержимых там хватает, тех, которые остаются просто ради того, чтобы остаться. Я четко осознавал, что пора, но... все вдруг стало получаться. За эти полтора года я заработал едва ли не больше, чем за все предыдущие разом.

— И как, стоило оно того?

— Ты злишься, Ева?

— Злюсь, но... почему Ева?

— Почему нет? Дуся... это как-то... некрасиво, — он зарылся носом в волосы и дышал. Горячо. Жарко. От внутреннего жара, от предвкушения. — Но ты же не это сказать хотела.

Не это.

— Эти деньги, которые ты...

— Не спасли. Я, наверное, не очень хорошо умею ими распоряжаться... управляющий, которого я нанял, чтобы присматривал за делами...

— Проворовался.

— Точно. И сбежал... еще отец долгов наделал... и сестры тоже... их ко двору вывозили, а это — сама понимаешь, платья, украшения... и дом в порядок привести опять же... и потом приемы, балы...

...Серые земли, которые медленно исподволь опутывали Лихослава, морочили, привязывали к моховым своим просторам... кровь за платья?

Неравноценный обмен.

— Ева, — слово-выдох, и сердце обрывается, замирает. — Не злись. Это был мой выбор. И отвечать за него только мне. А ты мне поцелуй должна...

...целоваться в темноте?

Скорее осторожно касаться губами губ... кисловатый вкус табака и запах шоколада... кофе... и хлеба, того, который пекли на Выселках из муки грубого помола, примешивая к ней толчоную скорлупу ореха, отчего хлеб получался темно-коричневого цвета...

— Е-ева, — Лихослав отстраняется. В темноте его лицо — бледное пятно... и волосы растрепались, переплелись... светлые со светлыми, не разобрать, не отпустить.

Дотянуться до этого лица, кончиками пальцев... широкие плоские скулы. Тяжелый нос. И линия губ... он пытается пальцы поймать, и смеется, когда не выходит. На висках нити пульса натянулись, грохочут. И сердце его вторит, вот оно, под Евдокииной ладонью...

— Ева...

Ей нравится, как он произносит ее имя. Мягко. И нежно. И само это имя меняется, обретая все оттенки шоколада...

— Е-е-ва... Ева-а... — он дразнит.

Странной горечью, дыханием своим, которое тоже ласка, прикосновениями... и вспыхнуть бы от стыда, опомниться, только нет никакого желания.

Есть ночь.

Есть мужчина. И она, Евдокия, все-таки женщина, хотя бы этой странной ночью, хотя бы в этой кромешной темноте. В ней лишь острее ощущается близость его, беззаконная, что перед людьми, что перед Богами... боги-то еще простят, а вот люди...