"Я уйду, когда с этой ветки упадет последний лист," — сказал он однажды, глядя в окно на старый клен, что вечно стучит в мое окно.
Я подумал, что он говорит об очередном своем задании. Тут не поспоришь — дело есть дело.
"Но ты ведь вернешься когда-нибудь?" — спросил я. Что здесь такого? Мир — он вроде бы большой, а на самом деле это такое тесное местечко, то и дело натыкаешься на старых знакомых, а то попадаешь в те края, куда уже и не чаял вернуться...
"Вряд ли," — произнес он после паузы и улыбнулся. Не так, как обычно, нет. краешком рта, получилось как-то... непонятно.
Тогда мне было неясно, к чему этот разговор, и я не стал его продолжать.
Это случилось ранней весной, когда снег кое-где еще не сошел, а на клене только-только начали набухать почки...
Я всё понял в середине лета, когда вернулся с очередного задания — долгого, меня не было в управлении месяца полтора, если не больше. Я вернулся, встретил Лави и не узнал его. Просто — не узнал. Не поверил, что это — он, худющий до прозрачности, бледный...
Конечно, я всё из него вытряс. Оказалось, он обо всем знал. Знал и ни словом не обмолвился. Никому. Даже мне.
Синдром кого-то там — я даже выговорить не могу эту заковыристую фамилию, да и не нужна она мне. Всё, что мне надо знать, — это не лечится. Вот, значит, к чему был тот разговор, вспоминаю я и смотрю в окно, на кленовую ветвь в пышной летней зелени...
"Ты уверен?" — спрашиваю я снова и снова.
"Уверен," — отвечает Лави. Он совершенно спокоен, и это странно даже мне.
"Неужели никто ничего не замечает?"
"Они меня видят почти каждый день, — Лави улыбается этой своей новой улыбкой, кривой и чуть виноватой. — Вот и не замечают."
"А директор..." — я цепляюсь за последнюю соломинку, хотя понимаю уже, что это бесполезно.
"Он знает," — Лави смотрит в сторону.
"И..."
"И ничего."
"Даже не пытались?" — к горлу подступает злость. Эксперименты, эксперименты, а когда доходит до дела...
"Почему же? Пытались, — Лави закатывает рукава, и я вижу — на локтевых сгибах, да просто на руках у него живого места нет, одни синяки. Брали кровь, что-то кололи, мне это хорошо знакомо. — Но не вышло. Я же говорил."
"А старик?"
"Старик тяжело воспринял, — Лави снова отворачивается. — Хоть и знал с самого начала, но надеялся, что... обойдется как-то."
"И ушёл," — киваю я.
"А что делать? Никто не отменял работу, — он поворачивает голову, мы встречаемся взглядами. — Мне позволили остаться здесь. От меня всё равно больше нет проку. Ты же видишь..."
Повисает молчание.
Я вспоминаю, и мозаика складывается по кусочкам. То, как Лави выкладывался на последних заданиях и всё равно отставал от остальных. То, как я гонял его на тренировках и еще орал на него за то, что халтурит, работает не в полную силу. Значит, уже тогда...
А может... Нет, вспоминаю я. Смерти в бою он не искал, совершенно точно, хотя как раз это бы я понял. Лави прекрасно видит, о чем я думаю:
"Торопить события я не собираюсь, — говорит он негромко. — Я хочу еще... побыть здесь. Всё равно, как..."
Пауза.
"Почему ты мне ничего не сказал?"
"А что бы изменилось? — Лави не отводит взгляда. Я хочу сказать, что эти несколько недель я мог бы... Но он опережает: — Ты не пошел бы на задание, так, что ли? Ослушался бы приказа?"
Я молчу. Он прав. Он всегда прав, и иногда я его за это ненавижу.
"И потом, — негромко прибавляет Лави, — я надеялся, что всё закончится до твоего возвращения."
"До осени еще далеко," — отвечаю я после паузы. В голове не укладывается всё это, но своим глазам приходится верить, хочешь, не хочешь...
"Я знал, на что иду," — тихо говорит Лави.
Он знал. Знал, какова будет расплата за контакт и использование человеком Чистой силы, не предназначенной для него. Все обо всём знали, чтоб им провалиться...
Но, в конце концов, до осени и правда еще далеко.
Время идет слишком быстро. Оглянуться не успеваешь — пролетела неделя. Раньше дни тянулись, как сонные черепахи, а теперь несутся галопом, будто бешеные кони, и каждый уносит еще частичку жизни. Жизни Лави.
Я поражаюсь, как остальные ничего не замечают. Смотрят и не видят, что он почти не выходит сперва из библиотеки, потом из своей комнаты, что перестает появляться в столовой, потому что преодолевать такое расстояние по несколько раз на дню для него теперь слишком тяжело. Что не слышно уже его вечных шуток и насмешек, что он становится похож на тень. Я не знаю, насколько нужно быть слепыми, чтобы не видеть и не понимать этого!
А может быть, иногда приходит мне в голову, они всё видят, но делают вид, будто ослепли. Словно Лави всего лишь приболел, и скоро всё станет, как прежде. Но этого не будет.
Вот на меня косятся, да. Правда, ничего не говорят, когда я таскаю ему книги, а потом и еду на подносе. Он почти ничего не ест, но я всё равно пытаюсь его заставить. Будто это может помочь...
Я впервые в жизни начинаю бояться уходить на задания. И возвращаться я тоже боюсь, потому что может оказаться — возвращаться уже не к кому.
Директор иногда посматривает на меня, будто что-то понимает, но оставить меня в Управлении он не может. Для нас слишком много работы, и я не могу днями напролет сидеть возле Лави. Никто мне этого не позволит, я это понимаю и не ропщу. Просто цепляюсь за каждый день, который удается урвать, чтобы побыть с Лави, — их было так много раньше, а я не знал, что это нужно ценить. Ничего я не знал...
Лави говорит, что ему не больно. Может, и правда так, ни разу я не замечал никаких признаков этого, а я в таких вещах разбираюсь. Спасибо хотя бы на этом, но... он всё равно тает на глазах, будто угасает, будто Чистая сила забирает у него остатки жизни даже теперь, когда они порознь.
Ничего не могу сделать. Разве что не оставлять его одного надолго. Все равно в Управлении мне нечем заняться.
Лави журит меня за то, что я совсем запустил тренировки. А как их не забросить, если времени на них уходит немало, а я с утра — у него? И не собираюсь ничего менять?
"Значит, я буду ходить с тобой," — говорит он так твердо, что я только и могу возразить:
"Ты же не можешь..."
"Ну, смотреть-то я пока еще в состоянии," — усмехается он.
От этой его усмешки, спокойной, всепонимающей, мне каждый раз делается не по себе. Будто болезнь содрала с Лави маску, оставив только то, что было изначально. Я не знаю, кто лучше — прежний жизнерадостный болван, порой доводивший меня до бешенства, или этот усталый, молчаливый парень. Мне без разницы. Это ведь все равно Лави...
И мы дважды в неделю отправляемся в зал, рано, до того как все встанут. Лави смотрит, а мне кажется, он просто присел передохнуть, сейчас встанет, потянется, скажет что-нибудь, и можно будет продолжать уже вдвоем. Но этого уже не будет.
А лето катится к концу, катится неотвратимо, и вот уже листья на нашем клёне начинают желтеть, а вскоре и вся ветвь, что стучит в мое окно, делается золотой, багряной, рыжей, бог знает, какой еще!
"Знаешь, Юу, — говорит мне как-то Лави, глядя, как медленно планирует к земле очередной золотой кленовый лист. — Когда всё закончится... Отбери у них пепел и рассыпь под этим клёном, ладно?"
"Что ты еще придумал?" — от неожиданности я не сразу соображаю, о чем он толкует.
"Я знаю, принято развеивать пепел над морем, — улыбается он, и от улыбки этой, спокойной, умиротворенной даже какой-то, мне делается жутко. — А я не хочу становиться ветром и морем. Я хочу быть деревом."
Будь это весной, я ответил бы что-нибудь вроде "ты и так тот еще дуб", но сейчас... Просто отворачиваюсь. Никак это не укладывается в голове. Никак. И всё царапается в глубине души робкая надежда — а вдруг? Вдруг?.. А что-то отвечает — никакого "вдруг" не случится. Чудес не бывает.
И я смотрю на кленовую ветвь, с которой каждый день опадает лист, а то и два, и на душе тоскливо настолько, что хочется хоть привязать эти листья к ветке, приклеить, гвоздями прибить, лишь бы не видеть, как они летят вниз, вниз, вниз, к земле, уже засыпанной осенним золотом по самую щиколотку...
А потом я возвращаюсь с очередного задания — пришлось уйти на добрых две недели, — возвращаюсь под проливным дождем, замерзший, усталый. Бросаю еще взгляд на наш клён — не облетел еще, на заветной ветке что-то золотится! — вламываюсь в тепло. И узнаю, что встретить меня Лави не выйдет. Что он вообще больше не встаёт. В лазарет, правда, не хочет. Да и кто его туда пустит, со всеми его книгами, с которыми он не хочет расставаться. Медсестра приходит к нему, вот и всё...
Этот раз еще хуже, чем первый. От Лави, кажется, вообще ничего не осталось, даже рыжие волосы сделались какими-то... бурыми, цвета старой ржавчины.
"Видишь, Юу, — говорит он с усмешкой, когда я вхожу к нему, как был с дороги, в мокром плаще, измотанный и грязный. — Я не солгал. Когда упадет последний лист..."
"Он еще не упал, — говорю я сквозь зубы и сам хочу в это верить. В то, что на ветке еще мотается желтый или оранжевый лоскуток, что его еще не унесло промозглым ветром! — Я не вру. Правда."
"Мне отсюда не видно клёна, — Лави поворачивает голову, смотрит в окно. Из его комнаты дерева правда не разглядеть. — А к тебе я уже не дойду."
"Я тебя донесу," — ни с того ни с сего выдаю я. А что в этом такого? Если идти он не может, значит...
"Увидит кто-нибудь," — во взгляде Лави вспыхивают прежние смешинки, и это — как острым ножом по сердцу.
"Ну и что?" — отвечаю я и поднимаю его на руки как есть, с теплым пледом вместе.
В очередной раз с ужасом понимаю: он прав, очень скоро всё закончится. Когда-то мы с ним были примерно одинаковы, но теперь... Лави не просто исхудал, он вообще ничего не весит, будто даже кости стали легче птичьих. Я почти не ощущаю его тяжести, и от этого... Странное какое-то чувство, будто сжимается что-то внутри и дрожит, и сердце колотится, как ненормальное. Это страх, понимаю я наконец. Просто страх. Я раньше никогда ничего не боялся, поэтому и не знал, что это такое...
Подоконник у меня в комнате широкий, Лави помещается без труда. Отсюда хорошо видно клён — унылый, черный под проливным дождем. И только длинная ветка раскачивается под порывами ветра, стучит в окно, будто хочет привлечь внимание: глядите, глядите же!
Я и гляжу: последний лист, рыжий, еще цепляется за дерево. Изо всех сил цепляется, потускневший под дождем, съежившийся какой-то...
"Видишь, я не соврал," — хочу я сказать, но в этот момент рыжий лист все-таки отрывается от ветки.
Его подхватывает порывом ветра, подбрасывает вверх, а потом швыряет в моё окно, и лист распластывается по стеклу, словно молит впустить его внутрь.
Я даже дергаюсь — распахнуть окно, схватить, удержать...
Лави, выпростав руку из-под пледа — совсем бестелесную, — прижимает ладонь к стеклу. Исхудавшая ладонь — напротив промокшей, иззябшей, посеченной холодным ливнем рыжей пятерни. На секунду или две, не больше, потом порыв ветра все-таки срывает кленовый лист и уносит куда-то в темень и дождь...
А я наконец-то понимаю, что чувствуют те, у кого умирают близкие, а они ничего не могут поделать. Понимаю, почему они, бывает, пытаются их вернуть. И мне вдвойне больно оттого, что я даже помыслить об этом не могу! Не смею, не должен!
Рука Лави вдруг безвольно падает, и сердце заходится от ужаса — неужели?! Неужели правдой оказались его слова, и с последним листом с этой треклятой ветки... Мистика, не бывает так! Не бывает, готов я кричать, но горло перехватывает. Зачем мне столько жизней, зачем, если я не могу отдать ему хотя бы одну — но всю, целиком, без остатка?! Зачем!?
Нет, понимаю я тут же, и от облегчения подкашиваются ноги. Просто у него совсем нет сил... Но он еще жив. Он дышит, я чувствую дыхание — его голова лежит на моем плече. И я не разжимаю рук, потому что мне кажется — пока я держу его вот так, ничего не случится. Ничего. Ничего плохого...
Первый снег ложится на землю через месяц.
Лави жив. Всё еще жив.
Еще один день. И еще. А дальше я не загадываю. Не хочу. Просто еще один день рядом...
Говорим редко. Лави тяжело подолгу разговаривать, да и... Не о чем, если на то пошло. Всё понятно и так.
Лави обычно читает — больше ему заняться нечем. В тренировочный зал я его больше не потащу, через всё Управление-то... Ни к чему. А я и без тренировок переживу. Мне практики хватает...
День на день не приходится. Бывает, Лави удается даже подняться и дойти с моей помощью хотя бы до окна. Бывает, не хватает сил оторвать голову от подушки. В такие дни он просит меня читать ему вслух. Я это ненавижу, особенно если книга попадается чересчур заумная, а еще начинать приходится с того места, где остановился Лави, с середины, к примеру. Но всё равно читаю, иногда не понимая толком, о чем. Точно знаю, что читаю я отвратительно, привычки нет, и какая ему радость слушать, как я коверкаю длинные ученые слова, не представляю. Но слушает. Даже не поправляет.
Остальные... Конечно, теперь уже знают. Как относятся... Трудно сказать. Линали заходила несколько раз, приносила букеты осенних цветов. Мне показалось, будто она боится смотреть на Лави. И спрашивать его о чем-нибудь — тоже боится. Аллен тоже приходил, болтал, пытался шутить, а я все время ловил его испуганный, растерянный какой-то взгляд. Понять я его могу — то, что это случилось вот так, не в сражении... не укладывается в голове. У меня вот до сих пор не уложилось.
Лави трудно помногу разговаривать, да и шутить его явно не тянет, так что делегации эти скоро прекращаются. Я только замечаю, что мимо комнаты Лави все стараются пройти побыстрее — и на цыпочках. Чтобы не потревожить, они говорят. Чтобы выкинуть поскорее из головы, думаю я. Может, они считают, что лучше бы на поле боя, чем вот так, медленно... Тогда я вспоминаю, как Лави сказал — "я хочу еще немного побыть тут, всё равно, как", и понимаю, что кому, может, и лучше, но...
Еще они считают, что я веду себя "самоотверженно". Не знаю, где они углядели самоотверженность. По мне, так я поступаю эгоистично донельзя. Потому что это я не хочу отпускать Лави. Потому что я хочу, чтобы он остался со мной. Я не хожу оставаться один. Я не желаю, чтобы он уходил от меня. Вот и всё. И не о чем тут говорить...
Я совсем переселяюсь к Лави в комнату. Не хочу уходить даже на ночь. Почему-то мне кажется: пока я рядом, всё обойдется.
И я притаскиваю к нему старую раскладушку и ночую вот так, рядом. Я и так-то сплю мало и чутко, а теперь и вовсе просыпаюсь от каждого шороха, до ломоты в висках вслушиваюсь, ловлю тихое дыхание. Потому что если однажды ночью сердце Лави всё-таки остановится... он хотя бы не будет один.
Я уверен, он всё понимает. Никогда не говорит мне ни слова, только, когда я ухожу — а приходится, задания надо выполнять, — смотрит как-то так... виновато, будто хочет сказать: если он меня не дождется, это не его вина...
Сегодня обошлось. Сегодня меня никуда не отправили. Сказал бы кто раньше, что я буду радоваться дню, проведенному не в дороге и не в бою! А ведь радуюсь.
В комнате у Лави жарко натоплено — он мерзнет, да и немудрено. Мне даже в безрукавке слишком тепло, но я готов терпеть. Не такое уж большое неудобство.
Сижу, привалившись спиной к кровати, на полу, — там прохладнее, — молча смотрю в огонь. Лави, свернувшись клубком на постели, листает очередную книгу. Шелестят страницы, потрескивают дрова в камине, и я начинаю задремывать — разморило от тепла.
Вздрагиваю, когда на плечо мне ложится рука — пальцы холодные, как будто в комнате не стоит тропическая жара, невесомые.
"Ты чего?" — спрашиваю я.
"Юу, как ты думаешь... — взгляд у Лави задумчивый, не иначе, сейчас задаст какой-нибудь вопрос, над которым я буду час голову ломать. С ним это бывает после некоторых книг. Но Лави спрашивает совсем неожиданное: — В кладовой яблоки еще остались?"
"Конечно, — отвечаю я. Это меня удивляет посильнее любой замысловатой задачки. Я ведь говорил, Лави почти ничего не ест — просто не хочет. Если не заставлять, то и не станет. А тут вдруг... — Если Аллен все не сожрал, конечно."
Встаю и иду к двери, пока он не передумал. Шарить ночью по кладовой я как-то не привык, но все же справляюсь. Набиваю карманы яблоками, крадусь обратно — хорошо, никого не попалось по пути... Хотя какое их дело?
"Выбирай," — говорю я и высыпаю на покрывало десяток яблок. Специально выбрал разные — зеленые, краснобокие, прозрачно-желтые, в едва заметных коричневатых крапинках, будто в веснушках, бело-розовые, темно-красные, будто шестигранные...
Сажусь на прежнее место, обнимаю колени, прячу руки, чтобы он не увидел, как я до белизны сжимаю пальцы. Снова трещат поленья в камине, шелестят страницы... Лави тихонько хрустит яблоком. Потом, забывшись, тянет руку за вторым, но я не даю — будет худо...
И ночью, привычно прислушиваясь к его дыханию, я изо всех сил душу слабую надежду. Потому что чудес не бывает. Потому что... так хочется поверить...
Я боюсь возвращаться. Особенно после долгих отлучек, а эта получилась как раз такой. Но я все же надеюсь, что... Просто надеюсь. Потому что, когда я уходил, Лави выглядел... не скажу, что хорошо. Чуть лучше, чем обычно. И я не хочу думать, что это... Не хочу.
В Управление я прихожу поздно ночью — задержался в пути, снегу навалило выше колена, а уж холод... Сейчас часа три, не меньше. Меня даже Привратник проворонил, а уж сотрудники-то и подавно не заметили.
Прохожу прямиком в комнату Лави — вряд ли он спит, он всегда засиживается допоздна, а если даже и нет... я не стану будить. Я просто...
Тихо приоткрываю дверь.
В комнате Лави темно и холодно. В лунном свете из незанавешенного окна видно — постель убрана и аккуратно застлана покрывалом. И ни одной книги вокруг. Ничего.
Я даже ничего не осознаю. Просто закрываю дверь, поворачиваюсь, и иду к себе. Спотыкаюсь на ходу, потому что ничего не вижу вокруг. Темно. Да, наверно, темно. И почему-то нечем дышать. И одна дурацкая мысль в голове — о том, что я обещал сделать, а теперь уже не получится, и ему не стать... деревом.
Толкаю свою дверь — я ее не запираю, зачем, у меня ничего нет, — и замираю на пороге. Потому что в комнате натоплено и ярко горит лампа. А на моей кровати, обложившись книгами, лежит Лави, привычно подобрав длинные ноги и натянув на плечи плед.
Поднимает голову на шум, видит меня и улыбается — так широко и искренне...
-Юу!
Молча вхожу, оставляя за собой мокрые следы — тает снег, налипший на сапоги, — прикрываю за собой дверь. Мне по-прежнему нечем дышать.
Сажусь рядом с ним, не снимая задубевшего плаща — с подола осыпаются льдинки. Лави настороженно следит за мной и, кажется, что-то прячет за спину.
-Почему ты не у себя? — спрашиваю я, наконец. Перехватившая горло лапа чуть отпускает, хватает воздуха на один вдох, на несколько слов...
-Тоскливо там одному, — пожимает плечами Лави.
-А здесь одному не тоскливо?
-Нет, — Лави сбоку засматривает мне в лицо. — Здесь... Как будто ты рядом. И, — он кивает в сторону окна, — клён. От меня его не видно.
Я молчу. Что сказать? Я не знаю.
Лави понимает меня без слов. Наверно, ему достаточно выражения моего лица. И, конечно, ему ясно: если я спрашиваю, почему он не у себя, то, наверно, я знаю, что его там нет, и...
-Юу... — Лави садится прямо, берет меня за руку, я чувствую пожатие — не такое бесплотное, как обычно. Мне кажется, будто пальцы у него теплые, горячие даже. Наверно, это потому, что у самого меня руки окоченели. — Юу... Я дурак. Прости...
Меня вдруг отпускает. Кажется, я почти всё это время не дышал. Кажется, я только что понял, что такое смертельный страх.
Поворачиваю голову, встречаюсь с ним взглядом. Лави... Встрепанный, как всегда, рыжие волосы дыбом. К нижней губе прилипло что-то темное — карандаш он грызет, что ли?..
Я закрываю глаза. Еще один день. Пожалуйста, еще один. Пожалуйста...
-Юу, я знаю, ты выдерживаешь температуры до абсолютного нуля включительно без вреда для себя... — неожиданно говорит Лави мне в ухо, и я вздрагиваю. — Но сейчас тебя трясет. Не сопротивляйся.
На плечи мне ложится что-то теплое, пушистое... Плед. Знаю, надо бы снять плащ, но не хочу вставать. Не хочу, потому что тогда придется отстранить Лави...
Открываю глаза. Пальцы Лави поверх моих — тонкие, бледные, но я всё-таки чувствую их тепло.
Смотрю чуть в сторону. Я стал слишком многого бояться. Вот и сейчас — мне страшно снова встретиться с ним взглядом.
Бесцельно разглядываю свою комнату. Взгляд падает на лотос.
Странно... Меня с лета даже не ранили ни разу толком, а лепесток почему-то упал...
