Едва слышный скрип двери.
Позади остается освещенный коридор, голоса и смех, доносящиеся снизу — уже никто не помнит, по какому поводу они собрались этим вечером...
Комната раскрашена лунным светом на черные и призрачно-белые квадраты. По углам прячутся густые тени. На фоне серого оконного стекла четко выделяется темный силуэт — человек сидит на подоконнике, обхватив колени руками, смотрит в ночное небо.
Он наверняка слышит, как открылась дверь, слышит шаги, но никак не реагирует. Даже головы не поворачивает, и одно это может сказать о многом.
Подойти, сесть рядом на подоконник. Холодно, из щелей рамы дует — скоро осень. В стекло бьется мохнатый ночной мотылек. Наверно, думает, что лунный луч — это дорога в небо, на волю... Этот размеренный стук в тишине слышен особенно отчетливо.
-Так и будем молчать?
Наконец-то поворачивает голову. В лунном свете лицо кажется странной театральной маской: правая сторона, обращенная к окну, выбелена луной до алебастровой прозрачной чистоты, левая, будто вырезанная из черного дерева, почти неразличима в темноте.
-А о чем говорить?
Всё верно. Говорить не о чем. Всё понятно и без слов.
-Ты не пришел. Почему?
-Не захотел. — Маска неподвижна, сцепленные на коленях руки неподвижны. Мотылек бьется в стекло, затихает на мгновение и снова пытается преодолеть прозрачную, но такую прочную преграду...
-Почему? — если долго задавать один и тот же вопрос, есть шанс получить ответ. Только понравится ли ответ — это тоже вопрос...
Тени изменяются — но выражения лица все равно не разобрать. Лунный свет обманчив. Иногда в этот обман так хочется верить...
-Потому что... — короткое молчание. — Потому что это — всё. Насовсем.
-И что?
-Лучше я буду думать, что ты ушел на задание. — Он отворачивается, прислоняется лбом к холодному стеклу. Профиль четкий, как на старинной монете. Резкие тени делают лицо совсем взрослым. — И когда-нибудь...
-Нет. Никогда.
Это лучше сказать сейчас. Сразу. Пускай — жестоко, но так будет лучше.
-Не ты ли говорил, что случайностям есть место всегда?
-Я.
-Вот видишь...
-Нет. — Трудно подобрать нужные слова. Трудно объяснить то, что очевидно для тебя, но дико для остальных. Тем, другим, он даже не попытался бы сказать об этом. — Ты не понимаешь.
-Так объясни.
Молчание. Бьется в стекло мотылек — крылья уже обтрепались по краям, еще немного, и он не сможет взлететь. Уничтожит себя в тщетной попытке выбраться на свободу. А всего-то и нужно — подняться немного выше, к открытой форточке, только мотыльку это невдомек...
-Завтра я уйду.
Самое сложное — начать.
-Я знаю.
-Я уйду навсегда, — слова падают, тяжелые, каменные, падают в пыль, в пепел.
-Я знаю. Твоя работа здесь окончена. Ты уходишь на другую войну.
-Верно. — Воображаемый пепел забивает горло, мешает говорить. Или это не пепел, а истерзанные крылья мотыльков, шелуха, высохшие останки? — Я уже сказал, что ухожу навсегда. Нет, не так. Лави уходит навсегда.
-Не понимаю.
-Я не могу объяснить иначе, — устало, обреченно. Он действительно не может объяснить понятнее. — Тот я, что пришел сюда, тот, что был здесь, и тот, который появится, когда я уйду, — это не один и тот же человек. Сегодня я — Лави. Кем я буду завтра, не знаю. Джеком. Томом. Генри. Луи. Я не знаю.
Странное, должно быть, это зрелище — две маски смотрят друг на друга. Алебастр и черное дерево. И, наверно, немного дерева красного — даже лунный свет не может до конца уничтожить цвета и оттенки, поделить всё на черное и белое.
-Даже если ты когда-нибудь случайно встретишь меня...
-Ты меня не вспомнишь? — у него тоже усталый голос. Тусклый. — У тебя ведь идеальная память. Ты говорил.
-У меня идеальная память. Но тебя вспомню и узнаю не я. Луи или Генри. Или Том. Не Лави.
Молчание. Он не знает, сумел ли объяснить. Не знает, сумел ли другой понять. Он сам не понимал до конца, как это выходит.
-Когда я меняю имя... — слова приходится ворочать, как каменные глыбы. Пыль и пепел, и мертвые мотыльки под ногами, и в горле пересохло.— Я становлюсь другим человеком. А тот, прежний... не знаю. Может быть, остается где-то тенью, может быть, умирает. Знаю только одно: воспоминания тех, прежних "я" для меня нынешнего всё равно, что книга. Я всё помню, но это не связано для меня ни с чем особенным. Просто чужой дневник. Чужие записки... — Он сглатывает. Он никогда не говорил об этом вслух. — Когда-нибудь мне не потребуется менять имена и маски. Когда-нибудь я сразу буду воспринимать этот мир, как книгу, а людей — строками в этой книге. Просто... каплями чернил на бумаге.
-Как старик.
-Да. Как старик.
Молчание. Только неровный стук мотылька о стекло, похожий на стук загнанного насмерть сердца.
Комок в горле. Колючий, горький комок, который никак не удается проглотить. И слёз нет. Нет совсем, в душе холодно, пусто, пусто, пусто... Ничего не осталось. Почти ничего, но сейчас исчезнет и это, последнее. Слёз не будет. Плакать можно от горя, от боли, но этого уже нет, только пустота, пыльная, расчерченная лунным светом на четкие квадраты, томительное ожидание конца — конца всему, что было и чего так и не случилось... Безысходность. Самое верное слово — безысходность, когда остается только молчать и ждать, потому что выхода нет, и никогда не было.
Мотылек, выбившись из сил, присаживается на край рамы, туда, где из щели тянет холодным вольным ветром. Скоро он умрет, упадет высохшим лепестком на пол, рассыплется в пыль... А по весне появится другой мотылек и, возможно, проживет простую и счастливую, хоть и короткую жизнь на свободе, под открытым небом. А может, угодит в такую же ловушку. Этого никому не дано знать.
-Не ищи встречи со мной, Юу. — Это последнее, что он хотел сказать на прощание. — Ты найдешь не меня.
-Значит, — темные провалы глаз на алебастровой маске не выражают ничего, — больше я никогда не увижу...
-Никогда.
Никогда. Короткое слово, в которое можно вложить многое.
Мы не увидимся. Мы не будем... Мы — не будем. Никогда.
Сердце уже не чувствует боли. Ничего не чувствует. Наверно, просто рассыпалось в пыль, как мотылек под подошвой сапога. Мертвая пыль не может испытывать боль, верно ведь? Стука больше не слышно — мотылек больше не бьется в стекло, он смирился со своей участью. Ему осталось только недолго посмотреть на лунный луч перед смертью...
Молчание.
-Уходи. — Он отворачивается, снова смотрит за окно, в ночное небо. — Я буду думать, что ты на задании. И не буду искать тебя. Никогда.
Нечего сказать в ответ. Осталось только коснуться кончиками пальцев холодной руки и тихонько выйти. В свет, звук, гомон прощальной вечеринки, устроенной в его честь.
Выйти, не оглядываясь, прикрыть за собой дверь... И не увидеть, как выбившегося из сил мотылька с обтрепанными, почти прозрачными крыльями бережно берут в ладони — чтобы выпустить в форточку. В ночь, в лунный свет, раскрасивший всё вокруг черным и белым.
