Черная кошка, белый кот или Эра милосердия - 2

Андрей и Александр Руб

'Черная кошка', белый кот или 'Эра милосердия' — 2.

Часть 1. Начало.

Глава 1.

Мерилом справедливости не может быть большинство голосов.

Иоганн Кристоф Фридрих Шиллер.

Я медленно выплывал из душного дурмана беспамятства. С неимоверным трудом поднимались склеившиеся веки. Было ощущение, что к ним привесили многотонный груз. Наконец я смог их разорвать. Перед глазами маячило смутно различимое белое пятно.

Потолок...

'Странно... с совсем незнакомыми мне разводами...'.

Слабость в теле неимоверная... рук не могу поднять и во рту поселилась великая сушь...

'Это что ж за похмелье-то такое...? Что ж я вчера пил-то? Не помню ни черта! Так вроде я вчера не пил... или это было позавчера?', — память наглухо отказывалась работать. На этом мои мысли и закончились. Сбоку кто-то застонал. Попытавшись повернуть голову, чтобы посмотреть, я получил такой разряд боли в голову, что с коротким стоном провалился в блаженное беспамятство.

Новое 'пробуждение' принесло все ту же муть — рваные пятна размытого белого, которые чуть спустя собрались во всё тот же потолок с незнакомыми разводами. Неимоверное усилие, чтобы собраться и посмотреть... — снова сожрало все силы. Запекшиеся губы никак не хотели выдавить из себя хоть звук. Язык сухим рашпилем ворочался во рту.

Сил не было — совсем. Глаза закрылись.

'Все-таки я отравился водкой... Помру, наверное, скоро', — привычно и бодро пошутил я. Привычная шутка — успокоила.

Мысль о скорой смерти оставила лишь серый налет равнодушия перед коротким ужасом возможного и уже наверное привычного мне — 'Ничто'. Проложила к нему зыбкий мостик.

'Нет, не умрешь ты скоро...', — послышался вдруг горячечный шепот умирающего кого-то. Кого-то, кого я ощущал почему-то неимоверно близким. А у меня было чувство дежавю. Я сам себя начал убеждать — 'Все нормально...

Это просто 'белочка' от 'паленой' водки... А я просто рехнулся'. 'Да, нормальный ты! Ты жить будешь — долго. Я знаю!', — кто ответил мне внутри меня. 'Помираю я, брат...', — горячечный шепот заторопился сказать что-то важное... что-то — что для него важнее жизни. Как последнее — 'Прости'... или 'последняя воля'...

'Не успел я... не успел — отомстить', — внутри меня плеснула, разлилась половодьем насквозь знакомая, но не моя... не моя, но такая знакомая... — черная подсердечная злоба.

'Ты отмсти за меня... А то что ж это получается — зря всё? Зря я столько воевал? Зря дожил до Победы? Не погиб, не скурвился... — зря!? Расслабился я... поторопился... — мир ведь. И вот результат... — убили меня...', — голос слабел. Он торопился успеть сказать... передать... объяснить.

'Знаю я... — ты жить будешь...! Мертвым... им ведь ненадолго будущее открывается... — ты знай это!', — горячечный шепот наливался убеждением. 'Я хоть — коммунист и полный материалист... но поклянись мне... Христом богом молю... — поклянись, что прикончишь ты этих тыловых крыс! Хоть одного этого — доктора. Убей эту суку!!!'.

Я промолчал... но начал понимать, что меня колотит от ненависти — чужой.

Чужой, но постепенно как-то становившийся моей...

Меня опаляли изнутри чужие чувства. Бились внутри какими-то волнами, что-то размывая. Взламывая защитную корку наплевательства на всё и всех. Смывался пепел со сгоревших надежд и погасших чувств. Ненависть подтачивала изнутри и билась как волна об утес, об тот черствый панцирь равнодушия, которым я оброс за многие годы и который помогал мне зачем-то жить.

'Ведь любил же ты когда-то?', — с невысказанной надеждой прозвучал голос.

'Любил...', — нехотя согласился я. С циничной усмешкой вспомнив сбежавшую от моего пьянства по выходе на пенсию, жену.

'Отомсти за меня, брат! Те, которые меня убили — бог с ними. Ты достань тех сволочей... — кто виноват...', — шепот бился внутри головы и уже начинал восприниматься, как мой собственный внутренний голос. 'Я когда понял, что помираю... бога попросил!!!', — голос взлетел и опустился, '...и черта попросил... — душу возьмите — но отомстить дайте!!! Видать кто-то меня услышал...', — чужие слова и чувства распаляли меня изнутри огнем. Огнем почти забытых страстей молодости... Яркостью чувств, когда и я... вот так вот — искренне и чисто, мог любить и ненавидеть.

'Ты живи, брат!', — голос заторопился. 'Чую я... — всё. Вышло оно... — время у меня. Так что? Отомстишь?'.

'Зачем оно мне?', — задал я вопрос в никуда, то ли — самому себе, то ли — этому голосу-шепоту.

'Ты — честный... я знаю!', — с какой-то обреченностью заторопился голос. 'Если пообещаешь — сделаешь...', — голос слабел.

'Оно мне надо...?', — я по-прежнему ничего не понимал. И тут сжигая себя, щедро бросая в стороны последние секунды жизни — чужая... или теперь уже моя ненависть — окаменела. Оледенила все внутри и плеснула черной вспышкой под сомкнутые веки... опалила... окаменила скулы до звона... И черной плитой упал мне внутрь кусок чужого знания или памяти... калейдоскоп непонятных пока мне картинок... с каждым появлением которой, приходило понимание, и чужое чувство отчего-то — становилось моим...

...свежий, ещё не оплывший под дождями могильный холмик на краю старого кладбища...

... какие-то нелепые завявшие полевые цветы на нем...

...слезы неверия и злого бессилия...

...крест, с прикопленной уже покоробившейся фотографией....

...злые слезы, бегущие по щекам и не приносящие облегчения... ...лица каких-то баб-соседок с презрительно поджатыми губами и с повязанными по-старинному платочками...

...холеная простецкая морда с румянцем во все щеки... ...станционная темнота с яркими пятнами света и густыми тенями от привычно-ненавистной полной луны...

...чей-то голос на секунду отвлекший внимание...

Удар...

Тьма...

...и ненависть... Дикая ненависть... к сытым тыловым крысам... Особенно к одной... которая украла самое дорогое — ЛЮБОВЬ...

'...МОЮ любовь!?'.

Как фотовспышка в темноте, как удар пули в грудь... пришло понимание — кто и почему попросил меня.

'Согласен я...', — прокричал я в никуда.

И чужое чувство — стало моим... и чужой долг — перешел на меня... Но мне никто не ответил. Я испугался... испугался того, что старлей Серёга уйдет... или ушел навсегда — и не успеет узнать, что за него отомстят. — Я убью его! — 'заорал' я внутри и захрипел 'снаружи'. — Слышишь парень... — убью!!! Я отомщу! Я клянусь те...

И снова на меня свалилась 'спасительная' и проклятая тьма беспамятства... Уже проваливаясь в мертвую зыбь безвременья, в эту удивительно растянувшуюся секунду, я вслушивался в наступившую тишину. Сведенными железной судорогой руками... зубами... волей... неизвестно чем, я цеплялся за сознание, за ускользающее это мгновение... Я не давал себе уйти в темноту и забвение, куда тянула меня неведомая сила.

Мне надо было!

Я ДОЛЖЕН был знать!!!

Что меня УСЛЫШАЛИ...

Я хотел, что бы ОН — ЗНАЛ... что есть она — это долбанная СПРАВЕДЛИВОСТЬ! Есть! Бывает! Пусть только для него одного... — ЕСТЬ! Я беру на себя этот долг.

Последняя милость к сгоревшему внутри меня незнакомому парню — должна быть!

Иначе и жить не стоит...

И я услышал хрип шепота:

'Спасибо, брат... я — верил!'.

Я понял, что и он цеплялся за последние крохи жизни... — чтобы услышать... и ответить мне...

Глава 2.

Самая трудная победа — это победа над самим собой.

Я проснулся лежа на кровати, чувствуя мокрую и тонкую нитку слюны на щеке. Сил повернуть голову и хоть вытереть щеку об подушку, не было. Выплыв из какого-то кошмара с чужими разговорами я теперь попытался понять, где я. Сил не было ни на что — даже повернуть голову. Я скосил глаза. Я лежал на кровати, укрытый до подбородка насквозь казенным одеялом. Высокие потолки, обшарпанные стены, закрашенные до середины зеленой краской. Мне видно ещё пару кроватей с ранеными...

'Госпиталь?'

'Какой к черту — госпиталь, если я давно не служу?'

'Значит больница. Только странная какая-то — уж больно старая и убогая' — это мне было понятно по старой и ободранной двери. 'По идее — должны были в 'Травму' или во 'Вторую' привезти...'.

'Я вчера...'

'А что было вчера?'

'Шёл домой...'

'Шёл...?'

'Шёл — да не дошёл...'.

'Точно!'.

Теперь, наконец, припомнился мне, и вчерашний день... Я устало прикрыл глаза. Как обычно — я собрал книги, которыми торговал на рынке. Аккуратно сложил их в коробки и оттащил в камеру хранения. Прикупил бутылочку, колбаски на еду и закусь. Огурчиков с помидорчиками... как всегда со скидкой. И отправился домой. Дом...

До-ом... — тьфу! Паршивая комнатенка в коммуналке, которую я 'выкружил'. Да моя 'огромная' пенсия в пять с половиной тысяч от родного государства. Из которых две с лишним съедала 'коммуналка'. Оставшихся 'деньжищ' могло хватить только на молочко с хлебушком. Это здоровому-то мужику!? А если семья? Их чем кормить? С-суки! Поблагодарили меня... да что меня — всех военных. Много таких...

Ладно я, живу — один. С семьей не сложилось. Сам виноват. Ну пью, и что? А кто от такой жизни не запьет? Святые? Наших бы правителей с депутатами на такую пенсию. Поглядел бы я на них. Пристроился книгами торговать. Не пыльная работёнка, да и книги читать я очень люблю. Безумно люблю — если быть точнее. А если покупать, то никаких денег не хватит. В бандиты идти или в предприниматели? Не, не хочу... Да и недолго уже мне осталось. Потому, плевать мне на все... и на всех. И на себя в том числе. Ничего не хочу. Есть выпить — вот и всё счастье для меня.

Да, спиваюсь я потихоньку — и что? Или уже спился, как и многие. Только вот 'паленой' или сомнительной водки я не покупаю. Для этого работаю и от скуки. Можно ещё в охрану было пойти. Но не интересно мне... А так? Жизнь — тихо прошла мимо... Просвистела скорым курьерским поездом. На прощание, показав красные стоп-сигналы удачи. Промелькнул в безумном беге мимо моих глаз — вагон-ресторан, где за красивыми стеклами на мягких диванах — ели-пили, веселились новые хозяева этой жизни. Жизни, где мне — здоровому мужику не оказалось места.

'Служить бы рад — прислуживаться тошно!' — лучше и не скажешь. Не стал я ни на ходу вскакивать, ни цепляться за последнюю подножку уходящего поезда. Плевать! Мне теперь плевать на всё... и всех. Я не жалуюсь на жизнь. Не прошу снисхождения. Ни жалею об упущенных возможностях. Случись чего — я ведь опять рвану на баррикады, как когда-то.

Жизнь?

Что вы можете знать о ней, о моей жизни? Жизнь — дерьмо. И я — дерьмо. Потому что — смирился! Не возвысил голос, не стал трибуном, обличающим порок и вещающим всем — истину.

Потому что ЗНАЮ — против системы нельзя бороться. Толку-то орать? И кому-то что-то доказывать. Это просто изощренный способ самоубийства. Вот кем-кем, а им я никогда не был. Только такой глупой и бесполезной смерти мне и не хватало. Серые будни, которые без цели и смысла — текут мимо... Это жизнь?!

Здоровье, которое осталось на многочисленных 'точках'. Это жизнь?! Те таблетки, которые я сейчас жру горстями — цепляясь за последние остатки здоровья. Это оно — наступившее 'прекрасное далёко?'. То, ради чего я рвал жилы? То, ради чего я служил?

Осталась тлеющим угольком в душе — тупая надежда на что-то... Что — 'может и я... пригожусь!'. Вот это жизнь?!

Постоянно думать о куске хлеба? Жизнь?

На что она мне — такая? Нет достойной жизни? Нет! А та, что есть сейчас — и на хрен не нужна. Вот так-то.

Вся эта привычная злость моментально промелькнула в голове.

Так что же было вчера?

А вчера... а вчера я получил по башке. Вот это наконец, припомнилось. И губы искривились тенью презрительной улыбки.

Я опять ввязался по-глупому, в чужую разборку. Опять! Вот же я дурак. Всё мне мало.

Шел ведь — никого не трогал. Какие-то придурки лет по пятнадцать-семнадцать с упоением громили остановку. Черт их знает — кто? Очередное общество недовольных. Какое-то единообразие в одежде и аксессуарах у них наблюдалось...

Ну я и влез. И вот зачем мне это надо было? Ведь все мимо, шли и помалкивали. Да и нет почти никого, если честно. Менты бдят в другом месте, где бабла можно по-легкому срубить. Пьяного потрясти или поесть на халяву... Вот они красавцы. Подросли волчата. Делать им нечего. А любимому государству на всё насрать. Им ведь всем — чиновничкам, украсть побольше надо. На любом уровне. Ни пионеров, ни комсомольцев — нет. Домов пионеров — нет, секций — нет. Главное, идеологии — нет.

'Обогощайся!' — это что ли идеология?

'Учись — и станешь богатым?' — кто верит в этот бред?

'Осваивай профессию и зарабатывай бабло!'... — это призыв?

Тупари! Сколько из них — наивняков молодых прорвется? Кто готов угрохать лет пять-десять на образование или профессию. В молодости год — целая вечность. А тут пять или десять...

А если таланту нету. А если он из простой семьи... Ах, да! У нас ведь и кухарка может государством управлять — вот и доуправлялись. Экономика ребятки — это НАУКА. И законы у неё есть — просчитываемые. Когда спохватились... А-а... образование, да. Оно нужно. Очень нужно. Только вот оно-то нынче платное... и дорогое. Тьфу.

'Талант — пробьется!'. Наплодили штампов для дураков. Откуда он — талант?! Если папа пьет или его и вовсе нет? Если культуры — нет. А откуда культура? Она ведь на уровне семьи взращивается. А когда все разговоры вокруг — 'кто и что купил'. 'Как приподнялся!'. Не заработал, а нажил.

Вот и получили волчат на улицы. Протест. Не могут заработать — делать нечего. И вот результат. Немного пока их. Но это только пока. Уж я-то знаю. Это ведь общественный протест — даже это хулиганство. Симптом-с. Больного общества. Ну не смог я пройти мимо... Не смог! Вот такой вот я дурак.

— Вы что сволота делаете? — заорал я. — Люди где от дождя укрываться будут?

На меня посмотрели без опаски. Один и не 'качок'.

— Пошел ты на хрен, дед! Пока и тебя не отрихтовали, как и эту остановку.

Без особой злобы послали. С ленцой, без опаски...

Ой, как зря. Мне ведь плевать. На все плевать. И на них и на свою жизнь. Мне все равно. Равнодушный давно я. Может и старый. Может... Но вот удар у меня поставлен — как надо. Навыки-то не пропьешь. Не врите. Мне не врите.

Первый купился на резкое движение левого плеча — привычно дернулся. И нарвался на мой кулак. Минут несколько он полежит. Я рванул к следующему. Рывок и короткий удар ногой в голень он пропустил. В его колене что-то явственно хрустнуло, и он взвыл. Я знаю — больно. Очень больно. Он ждал атаку в верхний уровень. Я ведь ему явственно показал, куда бить буду. А ударил по-другому, подлец.

Короткая растерянность и моя мнимая безобидность — сыграли скверную шутку с мальчиками. Они поначалу ждали, что я кричать буду, да в бессилье слюнями брызгать. Это ведь тоже развлечение. Когда на тебя кричат — и сделать ничего не могут. По слабости, страху или этой — 'толерантности!'. Вот и поплатились. Оставшиеся трое теперь бодро рванули — растоптать. Раздавить меня — гада. Ну вот мы и посмотрим. Ещё одного я уделаю, а уж там как бог даст. Арматура в их руках, сомнений в серьезности их намерений — не оставляла.