Массаракш
Наш звездолет приближался к звезде по кометной траектории, рассчитывая погасить скорость магнитным парусом на оверсане. Приближаясь к планете, мы видели все признаки развитой технологической цивилизации: огни городов на ночной стороне, возделанные поля, инверсионные следы самолетов, мощное излучение в УКВ и СВЧ диапазонах.
Мы смогли выделить в общем шуме отдельные сигналы и установили, что большинство из них представляет собой цифровую связь с квадратурной модуляцией или кодовым уплотнением. Наши специалисты смогли выделить служебные поля пакетов, даже идентифицировали в некоторых коммуникациях что-то похожее на протокол скользящего окна с двоичными счетчиками. Но поля данных в пакетах декодированию не поддавались.
На борту корабля кипели дискуссии. Обсуждались две версии: что мы нашли цивилизацию чужих, или что это земная колония, утратившая технологию и восстановившая ее с нуля, без непосредственного использования земных стандартов, протоколов и чертежей.
Но мы не заметили никаких признаков освоения околопланетного пространства. Не было даже радаров, способных отслеживать орбитальные объекты.
Мы неоднократно отправляли модулированные радио— и СВЧ сигналы, но ответа не было.
Дистанционное исследование планеты зашло в тупик. Мы понимали, что не готовы к высадке, но другого выхода не просматривалось. До периастра оставалось около тридцати земных дней. Но после сброса скорости, звездолет должен был возвращаться к орбите планеты почти половину ее года.
На борту звездолета был пятиместный посадочный модуль с двигателем на атомарном водороде. Мы называли его катером, но, конечно, на те катера звездолетов, какие можно увидеть в космооперах, он был совсем не похож. Он был рассчитан на один вход в атмосферу с аэродинамическим торможением и посадкой на парашютах и на один взлет с последующим рандеву со звездолетом на орбите.
Мы решили выполнить посадку с гиперболической траектории, не дожидаясь, пока звездолет завершит торможение. Аппарат облегчили, так что осталось место только для двоих. За счет этого мы усилили теплозащиту и погрузили дополнительные припасы на трехдневный автономный полет после отстыковки от звездолета и до посадки. Мы решили, что если планета заселена людьми, они уж точно смогут нас прокормить до возвращения корабля к планете. Если же там обитают чужие, нам казалось, что их цивилизация достаточно развита, чтобы они — с учетом предоставленной нами информации — смогли бы синтезировать приемлемые для нас пищевые концентраты.
Мы долго выбирали район для посадки. Не хотелось бы попасть совсем уж в необжитой район, но посадка вблизи крупного города несла другие проблемы. Перед выпуском парашютов мы должны были отстрелить массивный тепловой экран. Очень не хотелось бы начать знакомство с жителями планеты с конфликта по поводу разрушений или жертв. К тому же, если бы при посадке что-то пошло не так, в худшем случае могла бы произойти взрывная рекомбинация водорода, а это было бы около трех килотонн тротилового эквивалента, почти как небольшая атомная бомба. Следовало учитывать также, что наша модель атмосферы была неточна, поэтому отклонение от расчетного места посадки тоже могло оказаться значительным.
Мы выбрали место, выглядевшее похожим на распаханные поля в нескольких десятках километров от крупного города. В этом полушарии стояла весна, поэтому мы сочли, что поле должно быть безопасно с точки зрения пожара.
Коррекция орбиты для наведения на планету осуществлялась твердотопливным ускорителем с прерывателем тяги. После сработки прерывателя был довольно большой интервал, когда мы могли сбросить экран, включить маршевые двигатели и вернуться на траекторию рандеву со звездолетом. С оставшимся запасом дельта-вэ мы без проблем могли бы состыковаться с кораблем, но ресурсов для строительства второго экрана на корабле не было, и мы лишились бы возможности высадиться.
Мы приближались к планете. На снимках высокого разрешения можно было уже разглядеть не только города, но и отдельные дома, автомобили на дорогах, самолеты на аэродромах и в воздухе. Можно было даже немного разглядеть жителей планеты. Они ходили на двух ногах, держа тело вертикально, и ростом были похожи на людей. Но их техника не имела прямых земных аналогов, а протоколы радиосвязи не имели ничего общего с земными.
Когда закончился ионизационный блэкаут, мы заметили, что нас ведут радаром с фазированной решеткой. Мы пытались передавать разные модулированные сигналы, но нам не отвечали. Корабль к этому времени уже ушел за горизонт, но мы запустили несколько коммуникационных ретрансляторов, поэтому связь со звездолетом у нас оставалась.
Когда катер достиг терминальной скорости, мы заметили цели уже на своем радаре. Со стороны города к нам приближались несколько летательных аппаратов. Они летели слишком медленно для самолетов, и доплеровский радар отмечал у них различающиеся по скоростям компоненты. Мы решили, что это вертолеты.
Мы отклонились от расчетной траектории всего на шесть с половиной километров. Внизу никого не было видно, поэтому Макс выпустил тормозные парашюты и, когда скорость упала ниже звуковой, отстрелил экран. Набегающий поток воздуха ударил в дюзы двигателей, и раздался противный вой. Катер завибрировал, но скорость быстро падала, и вскоре вибрация прекратилась, а вой утих.
Внезапно на экранах радаров мы увидели, что от одного из вертолетов что-то отделилось. "Цель малоразмерная, скоростная, маневрирующая", как доложил ИИ радара. Мы сначала испугались, что ракета направлена в нас, но она пошла ниже и ударила в экран. Насколько можно было предположить, это было прямое попадание, от облака шрапнели экран вряд ли развалился бы на части.
Дело приобретало дурной оборот. Ничего похожего на радар наведения или на радарную подсветку с вертолета мы не заметили. Скорее всего, ракета была с тепловым датчиком. Неудивительно, что она навелась на горячий экран — но тогда получалось, что нацелена-то она все-таки была в нас!
С корабля нам скомандовали немедленно стартовать, но мы решили продолжать посадку, а кораблю объяснили, что на дюзы включенного двигателя ракета точно наведется.
Макс выпустил основные парашюты на нижней границе рекомендованной высоты, и нас основательно тряхнуло при их раскрытии. Вертолеты уже подлетели к нам, три зависли в стороне, а один заложил вокруг нас крутой вираж. Мы видели его в иллюминаторы и на обзорных камерах. Он был одновинтовой, небольшой, с хищным силуэтом и синей с желтыми пятнами камуфляжной раскраской. Он был похож на доисходный "Апач", и у него тоже были короткие крылья или консоли, под которыми было подвешено что-то не очень миролюбиво выглядящее.
Новые ракеты они не выпускали — либо боялись, что те не смогут навестись по холодному катеру, либо наоборот, увидели, что мы не собираемся ни отстреливаться, ни убегать.
Перед самым касанием автоматически сработали двигатели мягкой посадки, и вокруг нас поднялось облако пыли и порохового дыма. Макс отстрелил парашюты, чтобы катер не опрокинуло ветром. Мы стояли на грунте чужой планеты, и местные жители были настроены недружелюбно.
Боевой вертолет завис в нескольких сотнях метров от нас и выпустил еще две ракеты. Они пошли чуть в стороны от катера, и взорвались после ударов о грунт, каждая примерно в десятке метров от нас. Оставшиеся три вертолета — мы тоже видели их в иллюминаторы, они были побольше, двухвинтовые продольной компоновки, как земные "Чинуки" — пошли на посадку, но почему-то не в зоне прямой видимости от катера, а за кустами, росшими в низинке.
Через некоторое время из-за кустов появились развернутые цепью гуманоидные фигуры, как нам сначала показалось — в скафандрах. Потом мы поняли, что это не скафандры, а противопулевая броня. В руках они несли что-то, издалека похожее на автоматы. Они шли примерно с такой же скоростью, как ходят люди, и походкой напоминали людей.
Они приблизились к катеру, оцепили его вокруг и наставили на нас свои автоматы. Они довольно быстро заметили люк. Один из аборигенов подошел к катеру и постучал по дюзам двигателей, примерно под той точкой, где люк как раз и находился.
Макс потом говорил, что в этот момент он боролся с соблазном дать команду на старт. Никто из аборигенов бы не перенес атомарно-водородного пламени, но это лишило бы нас всякой надежды на повторную высадку. Он передал на корабль: "Если бы они хотели нас убить, они уже это сделали бы. Похоже, они собираются взять нас в плен. Мы сдаемся и надеемся с ними договориться". С корабля спросили (я не помню, чей это был голос): "Это вообще люди или кто?". Макс ответил "Не знаю". Это были последние слова, которыми мы тогда обменялись со звездолетом.
Мы запаролили компьютеры, выровняли давление, открыли люк, выпустили трап и отдали команды на обесточивание всей аппаратуры, оставив только резонаторы и системы охлаждения топливного бака. Они питались от автономного топливного элемента. Энергетическая плотность у атомарного водорода гигантская, поэтому катер мог бы простоять в таком режиме очень долго. Правда, через примерно шестьдесят земных дней топливный элемент сожрал бы слишком много топлива, и мы рисковали бы не вернуться на орбиту.
Мы вышли из катера с поднятыми руками. Я уже затрудняюсь вспомнить, как именно я понял, что это не люди. Все они стояли в шлемах с блестящими забралами из темного стекла, а их руки были скрыты толстыми перчатками. Может быть, кто-то из них (офицер?) все-таки поднял забрало. Но я точно помню, что я знал, что это не люди, задолго до того момента, как нас затолкнули в вертолет.
Пока мы летели, офицер постоянно обращался к нам с разными интонациями и, возможно, даже на разных языках. Звуки их речи были вполне разборчивы для нас, но, разумеется, мы не понимали ни слова из того, что они говорят. Несколько раз он даже пытался перейти на какие-то языки жестов, но, кроме указаний пальцами, ни один из жестов тоже не был понятен.
Помещение, в котором нас разместили, показалось нам похожим на тюремную камеру или даже карцер. Оно не имело окон и было довольно тесным, зато там была дырка в полу — как мы решили, для отправления естественных надобностей. Во всяком случае, когда, уже существенно позже, мы ей в этом качестве воспользовались, никто не прибежал ругаться. Дверь тоже была тюремная, оббитая железом и отпирающаяся только снаружи. К стенам камеры были привинчены четыре топчана, оббитых каким-то полимерным материалом, гладким и неприятным на ощупь, но довольно мягким.
Сильнее всего угнетало освещение. В камере было несколько ламп, светивших тусклым лиловым светом. По искажениям цвета скафандров и нашей кожи можно было предположить, что это узкополосной источник, скорее всего — светодиод. Наше термобелье в свете этих ламп люминесцировало, пожалуй, даже ярче, чем сами лампы, поэтому мы предположили, что освещение предназначено для аборигенов. Их звезда принадлежала к спектральному классу F, и логично было предположить, что видимый диапазон у них смещен в ультрафиолетовую область.
Запасы кислорода в скафандрах были небольшие, поэтому мы были вынуждены открыть гермошлемы еще в вертолете. Воздух планеты не причинил нам вреда. Уже в камере, мы заметили, что кончаются и батареи, поставлявшие энергию для терморегуляторов, поэтому мы были вынуждены раздеться до термобелья.
Вскоре после нашего заселения, дверь камеры открылась. За порогом стояли два конвоира с автоматами, и один безоружный абориген. Он ткнул пальцем в меня и сделал манящее движение рукой. Меня отвели в комнату с естественным освещением. Там стоял низкий стол и два небольших возвышения, на одном из которых восседал еще один абориген, скрестивший ноги по-турецки. Мне указали на второе возвышение, и я сел туда.
Абориген ткнул пальцем на стол. Там лежала ветка дерева с ярко-синими листьями. Я взял ее, повертел в руках. Абориген ткнул пальцем на свой рот и пошевелил губами, потом ткнул пальцем в меня. Я несколько секунд соображал, чего он хочет. Потом я решил, что он требует говорить.
— Дерево. — сказал я на староанглийском.
Абориген изменился в лице — потом я узнал, что это выражение у них соответствовало нашей улыбке — и замахал руками, крутя пальцем вокруг своего рта.
— Растение. — сказал я. — Ветка. Листья. — я пересчитал листья пальцем, для понятности загибая пальцы по одному. — Девять листьев.
Дело пошло. У аборигенов были компьютеры и звукозаписывающая аппаратура, поэтому они логично умозаключили, что проще им изучить наш язык, чем нам — какой-нибудь из ихних.
После длинной и довольно утомительной сессии, меня вернули в камеру, а вместо меня повели Макса. Я успел сказать ему, что они изучают наш язык, и что я стал их учить староанглийскому.
Вечером нам принесли еду — какие-то крахмалистые фрукты или корнеплоды, подвергнутые термообработке. Мы не рискнули их есть, выпили только воду. Словарный запас набирался довольно быстро, так что мы надеялись, что сможем протянуть до того времени, когда можно будет обмениваться сведениями по биохимии.
Уже ко второму дню я решил, что мы набрали достаточно словарного запаса и жестов, и попробовал объяснить, что в нашей камере темно. Мне это удалось не с первой попытки, но, в конце концов, аборигены принесли целую гирлянду светодиодов, по видимому, выстроенных по спектру. Большинство из них светили в невидимом для меня диапазоне, так что я зажал гирлянду рукой возле того диода, где я еще что-то видел. Аборигены принесли еще несколько диодов, светивших зеленым и красным цветами. Я радостно закивал головой, а аборигены удивились — они свет этих устройств не видели.
Вечером того же дня нас выгнали из камеры, поставив, как и в земных тюрьмах, в коридоре лицами к стене. Пока мы так стояли, одну из ламп заменили на свежесобранную красно-зеленую. Новое освещение было кошмарным, и тоже довольно тусклым, но все-таки лучше старой фиолетовой лампы.
Урегулировав вопрос с освещением, аборигены, похоже, решили, что мы можем обсуждать сложные вопросы, и сразу перешли к самому интересному: откуда мы взялись. К этому времени мы уже освоили, кроме речи и жестов, еще один инструмент коммуникации: гладкую пластиковую доску, на которой можно было рисовать чем-то вроде фломастеров, а потом стирать. Я взял эту доску, нарисовал звезду в виде круга с лучиками, потом планету на замкнутой орбите, и жестами попытался объяснить, что эта планета и есть то, что нас окружает.
Мой партнер изменился в лице, и это была не улыбка. Он продемонстрировал мне все отрицательные жесты, которые мы к тому моменту освоили, стер мой рисунок и начал рисовать свой. Он нарисовал свою планету — очень детально, я смог опознать контуры континентов. Потом, в стороне от планеты, он нарисовал звезду — так же, как я, в виде круга с лучиками. И повел вокруг планеты линию, очевидно, изображающую траекторию звезды — но эта траектория была незамкнутой. Он водил фломастером вокруг планеты, превращая весь рисунок в каляку-маляку. Потом он нарисовал в стороне еще одну звезду — и начал рисовать ее траекторию, вовсе не похожую на эллипс, даже с петельками.
Я похолодел. У меня не сразу уложилось в голове, как такая развитая цивилизация могла верить в геоцентрическую Вселенную. Но потом я вспомнил, что их планета расположена в двойной звездной системе. Звезда-спутник спектрального класса K отстояла на несколько десятков астрономических единиц от солнца их планеты, и почти не вносила вклада в тепловой баланс — но, несомненно, она оказывала сильное влияние на орбитальное движение. Их планета, действительно, двигалась по незамкнутой траектории, и законы Кеплера не годились даже для грубого описания орбитальной механики.
Следующие несколько дней мы посвятили обмену физическими и математическими сведениями. Они знали ньютоновскую механику (сила равна массе на ускорение, вот это все), но считали, что это приближение, годящееся лишь для небольших масс, скоростей и расстояний. Знали они и квантовую механику, и, похоже, именно это знание их и подкосило. Их нисколько не удивляло, что законы движения планет — а тем более, звезд — не имеют никакого отношения к законам движения снарядов или деталей механизмов.
Собственно, они честно признавали, что законы движения звезд им совершенно непонятны — и их это ничуть не беспокоило. С древних времен они знали, что продолжительность года меняется, что сезоны сдвигаются, и что строить какое-то подобие календаря бесполезно. При этом, они очень ценили точное научное знание — убедить их в неверности какого-то установленного факта было совершенно невозможно. И то, что их планета неподвижна, они считали точно установленным научным фактом.
Вся коммуникация упиралась в этот вопрос. Если мы не могли объяснить им, что их планета не является центром мира, то мы не могли предъявить им правдоподобную версию нашего происхождения. А вопрос доверия, как мне показалось, был для них очень важен. Я уже немного научился читать их мимику, и замечал их взгляды, когда они забирали у нас нетронутые тарелки с едой. Возможно, они считали, что мы думаем, что они могут нас отравить. Отравить они нас действительно могли — но как им было это объяснить, если мы не могли им рассказать, кто мы и откуда?
Я пытался объяснить аборигену, что даже если их планета и не подчиняется законам Кеплера, но сами-то звезды им подчиняются. Абориген это выслушал, пожал плечами (этот жест он перенял у нас) и сообщил, что эта информация интересна, но нет никакой возможности ее быстро проверить. Они умели определять расстояния до звезд своей системы по параллаксам и по изменению размеров диска, но привязанные к атомным часам измерения у них были лишь за последние тридцать лет, то есть меньше чем за половину орбитального периода звезды-спутника. За более длинный срок у них были лишь грубые данные, привязанные к сезонам и солнцестояниям — то есть, из-за постоянного изменения длины года, практически бесполезные.
Я пытался рассказать про годовые параллаксы звезд. Абориген ответил, что они неоднократно пытались измерять параллаксы звезд, и не обнаружили их. Это тоже не предвещало ничего хорошего: окрестности их солнца были пустоваты, ближайшая видимая невооруженным глазом звезда размещалась в десяти парсеках. Я некоторое время пытался выяснить, параллаксы каких звезд они мерили. В конце концов, принесли карту звездного неба, и я узнал, что они мерили параллакс Бетельгейзе (когда я рассказал про это Максу, он смог сказать только "ну молодцы"). Я показал звезду, у которой должен был быть измеримый параллакс. Мой собеседник снова пожал плечами и сказал, что это тоже интересно, но все-таки, даже если мы правы, обнаружение этого параллакса займет десятки дней — и это может быть результатом движения звезды, а не параллакса.
Я так и не мог добиться у них, почему они так твердо уверены в неподвижности своей планеты. Я рассказывал им про инерциальные системы отсчета, пытался описать опыт с самолетом, делающим параболическую горку — но все это натыкалось на заявления, что вся эта относительность — это приближение, работающее лишь на малых расстояниях и скоростях.
Честь узнать, что именно они считают решающим доказательством неподвижности своего мира, выпала Максу. После очередной сессии он вернулся в камеру совершенно подавленным. Первое слово, которое он сказал, было "Массаракш".
Я не сразу смог добиться от него внятного рассказа. Потом он все-таки заговорил.
— Серега, ты их вчера достал со своими инерциальными системами и относительностью Галилея. Они решили отыграться на мне. Они натащили целую комнату электрооборудования. Там были магниты, электромагниты, даже штука вроде кинескопа. Совсем как у нас на Земле, только развертка не по строкам, а по столбцам. Мы с ним сидели, потели... В конце концов, я им выписал формулу силы Лоренца.
Я понял, к чему идет дело, и похолодел.
— Ну вот. — продолжил Макс. — Написал я им эту формулу, а он мне в нее тыкает, и говорит: "Вот что эта буква обозначает?" Я говорю: "Скорость". Он мне так радостно: "А ваш друг мне вчера рассказывал, будто законы физики одинаковы в движущихся системах отсчета. Если они одинаковы, то в какой системе отсчета эта скорость?".
— Массаракш. — сказал я.
— Вот и я говорю, массаракш.
— Подожди. — спохватился я. — А что, ты не можешь по памяти вывести преобразования Лоренца? Они ведь вполне соответствуют их представлению, что на больших скоростях законы физики меняются.
— Наверное, могу. — сказал Макс. — Но проблема-то не в том, чтобы их вывести. А в том, чтобы этих убедить, что они имеют какое-то отношение к реальности.
Я задумался. Единственный опыт по прямому доказательству СТО, который пришел мне в голову — это релятивистский циклотрон. Но этот опыт требовал строительства сложного прибора, а его результат допускал неоднозначную трактовку.
— Массаракш — еще раз сказал я.
— Вот и я про то же самое. Может быть, чем учить их СТО, проще будет убедить их пустить нас в корабль и отпустить с миром?
— Может и проще. — согласился я. — Но мы же не выживем на орбите полгода до возвращения звездолета.
