Chаteaux en Pologne

Ночь в Варшаве. Декабрь, пусто, мокро. Через несколько дней — Рождество; тогда улицы расцветут факелами, колокола будут вызванивать благую весть, а пока — просто зима, нищая и темная. Бродяги да неупокоенные души слоняются по улицам, а княжеской карете делать на них вовсе нечего...

Карета остановилась возле Бельведерского дворца. Подобрать края плаща, спрыгивая со ступеньки — хотя здешней грязи далеко до петербуржской. Окна во дворце тревожно сияют, там не спят.

Взбежать по лестнице — впрочем, "взбежать" — это громкие слова... Забываешь о годах, но на ступеньках они с удовольствием о себе напоминают. Кавалергарды застыли, точно римские статуи, только взгляды у статуй — живые, тревожные. Многовато их, кавалергардов. Константин всегда боялся "апоплексического удара в висок", но неужто... неужто в самом деле покушение? Кто мог осмелиться — кому в голову могла прийти подобная глупость? Если кто-то из сумасшедших студентов Лелевеля решил изменить историю... Да нет, чепуха. Идея восстания пока не реальнее тех воздушных замков, chаteaux en Espagne, что они с Александром выстраивали когда-то, уединившись, чтоб "папенька не услышал". Вот и теперь — chаteaux en Pologne...

Александр умер; о короне, которую его братья перекидывали друг другу, как при игре в горелки, о спроваженном от ворот города курьере уже ходили анекдоты. Или Константин передумал, сжег отречение и решил править? Но никто и не пустит его на трон после женитьбы...

Впрочем, нужно быть готовым ко всему.

Выдохнуть, оправить плащ; кивнуть застывшему у двери красавцу: докладывай, мол...

В кабинете было так светло, будто не вовремя занялся день. Внезапно все это: ночная тревога, испуганные кавалергарды, яркий свет — напомнило ему о другой ночи — той, которой он не был свидетелем — защитила Божья Матерь! — но о которой слышал достаточно, чтобы — почти увидеть.

— Ваше Высочество?

Тот, кто стоял у окна, рассмеялся — глухо, надтреснуто:

— Высочество... да. Уберег Господь — не стал величеством...

Обернулся:

— Спасибо вам, что приехали так быстро, князь Адам.

Адам Чарторыйский, бывший министр иностранных дел Российской Империи, никогда особо не любил великого князя Константина. Но и врагами стать они не успели.

— Не скрою, что ваше приглашение стало для меня сюрпризом...

— А вы думали, о вас уже забыли.

Именно так он и думал, когда ощутил вдруг, как же ему надоело бороться, когда понял, что все до одного его планы потерпели крах, что дружба, которую он лелеял все эти годы, изошла себя; что он не нужен больше — ни своим, ни тем более чужим. И все, что ему остается — это вытаскивать из петли молодых безумцев, решивших, что для освобождения Польши хватит одной самодельной бомбы...

И ему чертовски хотелось бы знать, отчего главнокомандующий польской армией решил стряхнуть с него нафталин и срочным приказом вызвать из Пулав.

— Что случилось, Ваше высочество?

— Плохие новости из России, — ответил великий князь. — Бунт... революция... Боже мой, я не знаю. Никс... Никс убит.

— Как убит?

Никс.Николай, серьезный мальчик... Адам опасался его восшествия на престол. Хрупкое, построенное на доброй воле Александра Царство Польское от шагов Николая могло бы развалиться, как карточный домик.

Константин тяжело вздохнул; подошел к камину, забарабанил пальцами по каминной полке. Он изо всех сил пытался держаться; пока это ему даже удавалось.

— Саша... он говорил мне о них... когда-то. Называл имена. Разумеется, я не думал, что это серьезно... он клялся, что держит их всех в руках, что арестует, как только... А теперь они убили Никса. Изменники! Предатели! Отец знал, он все знал...

— Ваше высочество, успокойтесь, присядьте, прошу вас... — Адам говорил терпеливо, не позволяя брезгливости проникнуть в голос.

Великий князь глубоко вздохнул, справляясь с эмоциями:

— Таким образом, Адам Адамович, получил я со срочным курьером новости, что брат мой застрелен, а Зимний дворец оккупирован повстанцами. В Петербурге организовано временное правительство.

— Mais... — у него не получилось скрыть беспокойства. — Mais la Famille ?

Константин бросил на него быстрый и острый взгляд.

— Слава Богу, генерал Воинов сумел вывезти их из столицы — матушку, Lise и мальчика...

Лиз... Когда они виделись в последний раз, она показалась ему такой бледной, хрупкой. Рассказывали, что после смерти Александра она совсем зачахла; и теперь — такое испытание... Выдержит ли?

— Не будет ли более разумным вовсе удалить их из страны?

— Не знаю, не знаю, — великий князь нервно завертел головой. Он явно боялся; тем сильнее, что в первые в жизни не было у него за спиной человека, который подсказал бы — приказал — что делать.

— Мы-то грешили на Семеновский полк, а взбунтовались Московский и лейб-гренадерский... стыд какой... И началось вроде бы с ерунды. Они выехали на площадь — требовать республику... Конституцию...

Республику и конституцию. Которые, по планам молодого императора, Россия должна была получить еще в самом начале века.

Что ты сделал со своей страной, Александр?

— Никс не успел принять присягу. Один из этих якобинцев выстрелил. Ваш соотечественник, к слову. Каховский. Вы не знали его?

— Нет, — медленно проговорил Адам, — не имел сей сомнительной чести.

Значит, они все же решились, они действуют... Он-то почитал российское Тайное общество таким же сборищем демагогов, как собственных Патриотов; а они взяли да перевернули страну. А вы остали от жизни, князь Адам. Будущее не за продуманными политическими решениями — под Аустерлицем спят ваши решения. Будущее — за вооруженными фанатиками, такими, как Каховский..

— Я позвал вас сюда, Адам Адамович, — Константин вздохнул, — потому, что мне нужен совет... Мне кажется, что в сложившихся обстоятельствах я должен немедленно выехать в Россию, — великий князь говорил с такой усталостью, будто уже проделал все путешествие.

— И оставить Польшу?

— Да.

Оставить Польшу — и увести из Варшавы часть войск, ибо вид одного великого князя на белом коне вряд ли заставит русских прекратить бунт...

Адам покачал головой, в которой едва укладывалось: Николаю уже не править; у России больше нет императора; Константин собирается уходить...

— Простите меня, Ваше высочество, но Польша для вас сейчас куда безопаснее России. Учитывая, что от престола вы отреклись... Там, в конце концов, остается ваш брат, Михаил Павлович...

— Нет уж, я достаточно трусил! — голос Констанина сейчас так знакомо отливал металлом. — Мишель еще совсем мальчик, а я... ведь это в меня должны были стрелять. Отца придушили, да... полно, и меня б придушили, что за потеря! Вы сами понимаете — для меня это решение трудно.... Все вокруг предатели, все! Пожалуй, только на вас я могу положиться...

— Я несказанно рад вашему доверию, Ваше Высочество. Однако я в последнее время совсем не участвовал в жизни Варшавы, путешествовал... Генерал Зайончек — достойный человек, отчего же вы не хотите положиться на него?

— Генерал, — Константин сцеплял и расцеплял пальцы, — был отправлен в отставку. Сегодня утром.

Та-ак... Видимо, генерал пытался уговорить Константина остаться в Польше. А великий князь, как и покойный брат его, не любит, когда голоса вокруг перестают звучать в унисон и ведут собственную мелодию. Адам ощутил сочувствие к вечному врагу.

— Генерал Гауке, моя правая рука, останется командовать войсками. А вы... я хотел бы, чтоб вы заняли место Зайончека. Я помню, мой брат называл вас "королем Адамом Первым..."

Адам тоже помнил; он помнил также, как не нравилось это Константину. Тот получил в конце концов в наместники Зайончека, который хорош был единственно тем, что слова поперек не сказал великому князю.

До сегодняшнего дня.

— Все вы поляки, — на это князю Чарторыйскому возразить было нечего. — Все вы, поляки, — повторил Константин, — к какому бы ни принадлежали сословию, искренне считаете, будто вас подавляют, только и мечтаете избавиться от ига, — он поднял руку, предупреждая возражения. — Но вы, князь... я знаю, вы любили моего брата. Александр вам верил. Вы мирный человек, и никогда не желали крови, ни польской, ни русской.

Что ж, ничего странного; Константин — сын своего отца. Разве тот в роковую ночь не убрал караул, который мог бы его спасти? Разве не верил слепо Палену — наименее в его окружении достойному доверия?

Константин, нелюбимый сын Павла, унаследовал от него куда больше, чем его братья.

Князь Адам понял вдруг, что все это время они разговаривали вдвоем — хотя, учитывая обстоятельства, комнаты должны кишеть людьми. Он понимал, что это значит — Константин уже принял решение, и не желает, чтоб его разубеждали.

— Хватит ли вам — пока — моей подписи? Я думаю, мне придется стать при Сашеньке регентом... Господи, как же я... не хочу.

— Многие называют вас императором, — осторожно ответил Адам.

— Струсил, думал — уйду... — забормотал Константин. — А разве ж уйдешь? От судьбы-то? Проклятый трон, кровавый, сядешь — не сядешь, все одно, проклят... — Константи стал вдруг темным и страшным, как уличный сумасшедший. — А Николая... нет теперь. Помните, как у того англичашки: "Судьба играет мной..."

Варшава, 30 декабря 1825 г.

На Рождество был мелкий снег и тишина, и Божья матерь родила своего Первенца в настороженном молчании. На улицах Варшавы царило неестественное, почти карикатурное спокойствие.

Они собрались на его варшавской квартире тайно; эклектичная компания, составленная, как мозаика, из остатков разных обществ — то распущенных, но чаще — запрещенных указом Александра, который к концу правления все больше напоминал своего батюшку. Вот теперь — князья, студенты, генералы, пролетары — не разберешь. Патриоты. Все оживлены и растеряны, ибо никто не знает, как следует, что надлежит делать.

Воистину — если Бог хочет наказать, он исполняет желания. Давно ли они вот так же собирались на тайных сходках — от греха подальше — и бушевали, мол, доколе, хватит терпеть, нужно восстание, к оружию, граждане!

Они полагали всегда, хоть никогда не говорили об этом, что ждут лишь подвернувшегося случая, какой-то искры — и что от этой искры тут же полыхнет вся Польша. И вот он, случай — почти мифический, почти рок — а они, кажется — встали, как лошади на краю пропасти. Ведь как раз когда готовы были смириться, вздохнуть, удовольствоваться тем, что получили...

— Именно сейчас, — сказал Адам, — мы должны действовать с чрезвычайной осторожностью... Если, разумеется, мы хотим свободы Польши, а не ее крови.

— Стыдно, панове, мы запаздываем! Русские уже сами начали убивать своих царей!

— юмор у Малаховского был... как у бригадира.

Его поддержали:

— Если даже они, рабский народ, подняли головы и начали действовать, отчего же мы...

— Или вы, князь Адам, так дорожите своей новой позицией...

— Князю Адаму не привыкать получать позиции с барского плеча...

Он привычно пропускал мимо ушей эти реплики, сказанные вроде бы тихо, но так, чтоб все услышали. И не надоест им?

Адаму следовало бы высказаться против восстания. И еще вчера — он сказал бы, что переворот приведет лишь к бессмысленным жертвам, и, скорее всего, потере тех свобод, которых им удалось добиться, и за которые он торговался, подобно последнему жиду... Но тогда был час торга, а сейчас, пожалуй, настал час меча.

— Теперь же мы в совершенно другом положении... — резонно вещал Хлапицкий. — Генералы, на чье сочувствие мы не могли рассчитывать, оттого, что они приносили присягу Императору Всероссийскому, на сей час не связаны никакой присягой. Константин сам оставил Польшу. Поэтому все scrupules morales, — взгляд в сторону Адама, — более не уместны... Заговор был среди военных, теперь войска схватятся между собою — и у России не будет уже достаточных сил, чтоб бросить на нас.

Внезапно все заговорили — разом :

— Нужно немедленно поднимать Варшаву, в Люблине и Вильно нас поддержат...

— Немедленно? Вы с ума сошли, мы не готовы...

— Так что же нам, ждать еще пять лет, пока приготовимся? .

— Панове, не забывайте о народном ополчении!

— Мы можем поднять народ прямо сейчас! — звонко крикнул Лелевель. — Поднять студентов и рабочих, Варшава будет свободна уже завтра!

— Поднять-то поднимем. Удержим ли?

Все это напоминало старый добрый сейм.

— Нам нужно не ополчение, — сказал Адам, — нам нужна армия.

Они нуждались в войсках; и во всех, кто способен был эти войска повести. Жаль, что Гауке, скорее всего, придется отправить в отставку — да подальше от вскипающего города. И жаль, как жаль, что не дожил Домбровский...

— Надо немедленно связаться с революционным правительством! — не унимались "демократы".

— Да, да, верно, сейчас же!

У Адама имелись сомнения относительно революционности правительства Трубецкого, однако он был абсолютно согласен: нужно вести переговоры. Инсургенты могли дать им главное — время. А время сейчас было Польшу.

Коткишево, Костромская губерния, 30 марта 1826 г.

В письме на безупречном французском — в русском письменном князь Чарторыйский до сих пор делал не меньше ошибок, чем ненавиcтная ему Екатерина — было изложено следующее:

"Ваше императорское высочество,

С печалью сообщаю Вам, что оказался не пригоден для той высокой ноши, кою Вы на меня изволили возложить. Немедля после вашего отъезда в Польше начались народные волнения; пример российского бунта оказался губительным для моих соотечественников. В столице вспыхнуло восстание, которое подавить мы оказались бессильны. Повстанцы атаковали казармы, где были размещены Ваши войска; малочисленность последних, а также неожиданность нападения привели к тому, что скоро казармы были взяты. Пламя, охватившее Варшаву, перекинулось на Волынь и Люблинское воеводство. При том следует сказать, что генералы, вызванные для подавления восстания, были весьма растеряны и деморализованы не оттого лишь, что вынуждены были стрелять по собственному народу, но и по той причине, что не знали, во чье имя это делают, ибо Царство Польское, как и Россия, осталось без императора. В этих условиях, опасаясь гражданской войны и зная, что в нынешних печальных обстоятельствах излишним было бы рассчитывать на помощь России, нам не оставалось ничего другого, как созвать в Польше Временное Правительство, призванное унять огонь революции и обеспечить соблюдение Конституции, данной нам Вашим великим братом. Временное правительство вынуждено было также взять под свою защиту восемь воеводств, где положение сделалось так же опасно... "

— Брут! Мерзавец! — бушевал Константин. Он большими шагами перемещался по комнате; потом обратился к своей невестке, которая сидела тут же, у окна: — Вот, полюбуйтесь, сестрица, вот кто вам записочки-то писал! Что он сейчас пишет, каналья!