В это время года дорога к Цалему только именовалась так — сапог с трудом вылезал из чавкающей грязи, и каждый шаг стоил усилий. 'Надо было взять лошадь в гостинице' — запоздало подумалось мне. Но тогда казалось, что добраться до Цалема — пустяк, не займет и часа. Однако город оказался, дальше, чем представлялось, а дорога — тяжелее.

На фоне живописных, невысоких гор виднелись красные крыши города, немного оживляющие скудный осенний пейзаж. Возле дороги, ту и там, темнели прямоугольные пятна перекопанной земли — огороды, над которыми забытыми сторожами реяли тыквоголовые пугала. Издали на пустынной и ровной дороге была заметна карета, застрявшая в грязи. Колеса погрузились по самую втулку в глинистую жижу. Двое мужчин, один по виду кучер, второй, кажется, хозяин, суетились рядом.

— Эй, мужик, помоги! — крикнули мне.

Отчего же не помочь? Мой потертый кофр пристроился на пожухлой траве обочины. Хозяин, господин в хорошем, но изрядно заляпанном грязью плаще, ловко запрыгнул на козлы и взял вожжи, а мы с кучером налегли сзади. Пришлось попыхтеть, пока колеса не вырвались из вязкой жижи. Освобожденная карета, увлекаемая четверкой лошадей, рванулась вперед. От рывка повозки нас с кучером дернуло. Дядька взмахнул руками, пытаясь удержаться на ногах, и клещом вцепился в меня, едва не утащив за собой на землю. Его неловкий взмах сбил с меня шляпу.

— Баба! — с превеликим изумлением охнул он. И тут же испуганно отдернул руки и отскочил в сторону.

Карета остановилась чуть дальше по дороге, поджидая кучера. Дядька кинулся догонять хозяина. Я наклонилась и подобрала слетевшую шляпу. Скомканным платком, извлеченным из кармана, стерла с нее грязь и нахлобучила по самые брови. Карета все еще стояла на месте, и возле нее переговаривались кучер и хозяин, поглядывая в мою сторону. Видно, решили подвезти. Не откажусь.

Богатый господин рассматривал меня с интересом. Красавцем его не назвать, но облик имел приятность. Одет он был хорошо, по моде, но без щегольства. Рыжеватые волосы и усы подстрижены аккуратно, открытый взгляд светлых глаз сразу вызывает расположение собеседника.

— Вы в Цалем? — приветливо обратился он ко мне. — Садитесь, мы вас подвезем.

Кто же не любит кататься в каретах?! Я хотела было согласиться, но увидела внутри девушку — этакую куколку, закутанную в меха, с фарфоровым личиком и вишневым ротиком. Наши взгляды встретились, и она отодвинулась от окошка, откинувшись на диван. Внутри, наверное, тепло и сухо.

Он заметил мой взгляд.

— Людвиг Леманн, — учтиво поклонился и кивнул на карету:

— Моя племянница Ядвига.

Я назвалась. Он еще раз поклонился и распахнул дверцу:

— Прошу!

Куколка внутри торопливо поджала ножки в хорошеньких ботиночках, отороченных мехом, фыркнула и вздернула подбородок. Я взглянула на свои заляпанные доверху сапожищи.

— Я лучше на козлах. Мне привычней! — и запрыгнула наверх.

Людвиг пожал плечами, забрался в карету. Кучер вскочил на козлы рядом со мной. Взялся за вожжи, свистнул лошадям.

— Ты извини, что так вышло! — сказал он. — Не разобрал сразу, что ты баба.

— Привыкши, — откликнулась я.

Дождь, сделав короткий перерыв на сегодняшнее утро, возобновился. Поднялся резкий, холодный ветер. Ледяная вода стекала за воротник, по шее. Я сгорбилась на сиденье, жалея, что отказалась от приглашения любезного господина.

Крыши Цалема приближались медленно. Кучер, дядька разговорчивый, выспросил все, разузнал, что я еду к сестре. Похвалил Тельму и ее деток. Рассказал, что Людвиг Леманн местный землевладелец, богатый человек. Живет вдвоем с племянницей, оставленной на него еще ребенком. Сам кучер служит у Леманна девятый год и обитает во флигелечке господского дома.

Я повидала достаточно городов и городков, чтобы Цалем произвел на меня хоть какое-то впечатление. Он был ровно таким, как представлялось. Этот городок получил известность из-за своих целебных вод. Зимой тут обитало около трех тысяч жителей; летом — много больше.

На улочках, поднимающихся вверх по горе к павильонам с минеральными источниками, карета пошла бодрее. Немногочисленные прохожие жались к стенам домов, спасаясь от вылетающей из-под колес грязи. Наконец, свернув несколько раз, кучер остановил возле двухэтажного дома.

— Приехали! — сообщил он.

Я спрыгнула на землю. Дядька подал мне кофр. Людвиг Леманн выглянул из окошка и сделал ручкой на прощанье.

Дом Тельмы был подобен другим домам в этом городе: вместительный, прочный; отделенный от соседей полосой сухой травы и кустами отцветших роз. С заднего двора из-за невысокого дощатого забора выглядывал краешек маленького фруктового сада.

Служанка впустила меня в дом, особенно не выспрашивая, кто я — привычка к незнакомым людям. Тельма писала мне, что сдает в наем комнаты, и прихожая подтверждала это. Вешалок и подставок для зонтиков вдвое больше, чем нужно для маленькой семьи. Однако, по всему видно, что курортный сезон уже миновал — они пустовали, и только одна из трех занята теплыми детскими накидками.

В прихожую выходили четыре плотно закрытые двери, одна из которых отворилась, и на пороге появилась Тельма. Она застыла, всплеснула руками и бросилась мне на шею, смеясь и плача одновременно. И я тоже почувствовала, как щиплет глаза. Мы не виделись слишком долго — почти двадцать лет, чтобы сразу найти слова, и в первые минуты только обнимались, отодвигались, разглядывали друг друга, и снова обнимались. Лишь спустя какое-то время заметили, что возле нас собрались все домашние. Двое детей: восьмилетняя Мария, хорошенькая девочка в белом передничке, похожая на Тельму, и, Карл, большеглазый мальчик помладше на два года робко стояли возле дверей, рассматривая меня. А рядом с ними умильно улыбалась седая кухарка.

Суета в доме улеглась только к ночи. Детей отправили спать, и дом притих, один неугомонный ветер волком завывал в каминной трубе. Непогода на дворе разгулялась не на шутку. Похолодало, и дождь обратился в снег. Метель разбушевалась, облепляя мокрым снегом окна. Мы с Тельмой сидели у камелька и пили подогретое вино. От углей, подернутых пеплом, шло мягкое тепло. Сестра глядела на угасающие языки огня. Полное и милое лицо ее было печально от воспоминаний, которые мы перебирали. Нас разлучили, когда ей не исполнилось и тринадцати, а я была на четыре года старше. И она рассказала, как вышла замуж, жила, рожала детей и полтора года назад похоронила мужа. Я молчала. В уютном и тесном мире Тельмы не было места для моих историй. Неожиданно сестра спросила:

— А как это, Хильда, — быть охотником на оборотней? Страшно, наверное?

Я отхлебнула вина.

— Не страшнее, чем спускаться в темный погреб.

Тельма испытующе взглянула на меня, соображая, шучу или нет.

— Да ну тебя! — наконец проговорила она и поднялась:

— Поздно уже. Ты, наверное, устала с дороги. Идем спать.

В начале девятого утра я вышла из отведенной мне комнаты, испытывая голод после долгого и крепкого сна. Давно я так славно не высыпалась! За пару дней до моего приезда комнату начали протапливать, изгоняя осеннюю сырость. Тельма позаботилась о постели, и от белоснежных простыней чуть пахло лавандой. Я вела кочевую жизнь, редко задерживаясь где-нибудь дольше месяца, и привыкла к холодным комнатам, отсыревшему белью и гостиничному запаху. Все-таки есть свои прелести и в оседлой жизни.

В столовой я надеялась найти сытный завтрак, а обнаружила плотного господина средних лет с красным лицом и молодого человека в одежде горожанина. Прервав беседу, они обернулись на звук открывшейся двери. Молодой стоял спиной ко мне, и, когда он оглянулся, я увидела приметную, крупную родинку на правой щеке, которая не умаляла его внешней привлекательности. А вот злость умаляла — он выглядел сердитым до крайности. Внезапно открывшаяся дверь в чужом доме такое впечатление произвести не могла, а значит, и причина его злости в том разговоре, который они вели. Я не стала входить.

Сестра нашлась на кухне.

— А! Это Арнульф, мой жилец, — засмеялась она в ответ на вопрос. — Вчера был в отъезде, вернулся утром еще затемно.

И я вспомнила, что слышала стук дверей и шаги в доме, перед тем как служанка зашла ко мне растопить камин.

— А с ним Вилли Миллер, мельников сын. Арнульф с его папашей дела ведет.

Она помолчала, будто что-то соображая, и добавила осторожно:

— Арнульф — солидный мужчина, вдовец и бездетен. Торгует зерном. По осени он частенько в разъездах. Говорит, что лет через пять отойдет от дел и заживет собственным домом.

— Ты что? Сватаешь меня?

— А почему бы нет? — выкладывая свежие булки на тарелку, ответила Тельма. — Он одинокий человек, ты тоже не замужняя....

— Остановись! Твое воображение вот-вот побежит заказывать подвенечное платье!

— Не понимаю, что плохого в том, чтобы выйти замуж за порядочного человека? — пожала плечами Тельма.

— Ничего — если двое не против, но свадьбой принято заканчивать дело, а не начинать с нее. По-моему, между людьми должна возникнуть обоюдная симпатия...

— Как же без нее! — перебила меня сестра. — У меня, к примеру, сразу возникает симпатия, когда я слышу, что солидный, повидавший жизнь и имеющий собственные средства мужчина намерен обзавестись домом и жениться.

— А твой жилец высказывал такое намерение?

Тельма призадумалась.

— Нет, — наконец, признала она, — но о чем еще может думать мужчина в его возрасте и положении? И вот тебе случай: в субботу вечером мы собираемся в 'Короне'. Приглашены скрипач и флейтист. У тебя есть подходящее платье?

Платья у меня не было. Я давненько распрощалась с юбками: не очень-то побегаешь по лесу, цепляясь подолом за сучья. Да и хочешь заниматься мужской работой — играй по их правилам.

— Нету, — она не выглядела удивленной. — Я припасла для тебя отрез сукна, немаркий, в клеточку. Сошьем тебе нормальную женскую одежду.

Глупо спорить с Тельмой.

Сборище в 'Короне' оказалось многолюдным. Тельма тут же перезнакомила меня со своими приятельницами, которых у нее насчитывалось полгорода, и вскоре я запуталась в именах и лицах. Столы из просторного зала таверны вынесли вон, освободив середину. Скамьи и стулья расставили вдоль стен. Светильников в зале явно не хватало, и было темновато, но это не мешало веселиться вовсю. Здесь потчевали бутербродами с копченой грудинкой и соленой рыбой, печеными яблоками, изюмом и сушеными абрикосами, пили крюшон в тонкостенных стаканах из пузатой крюшонницы и морсы.

В толпе я заметила Арнульфа, жильца Тельмы, который беседовал с маленьким и сухоньким господином, доктором, как мне сообщили. Там же я с удивлением увидела Людвига Леманна. Он разговаривал с высоким, диковатого вида мужчиной, заросшим до глаз черной бородой. Этот человек удивительно напоминал медведя, вставшего на задние лапы и надевшего сюртук. Красочная публика в тихом городишке! Я спросила у сестры про него.

— Это часовщик, Барнабас Шварц. Диковатый господин — держится на особицу.

Барнабас и Людвиг развернулись в нашу сторону. Они, видимо, говорили обо мне. Барнабас уставился на меня почти неприлично, пристально и холодно. Я не вызвала у него теплых чувств. Что же, бывает и так! Тем сильнее бросилась в глаза приятность обращения Леманна, который поклонился и улыбнулся мне. Я поклонилась в ответ, и кивнула Тельме на него:

— О, вашими вечерами не брезгуют и землевладельцы!

— И еще как! На крюшон идет вино из его погребов, и музыкантов нанимает он. И к слову, он тоже не женат.

— Ну, надо же! В одном человеке и столько достоинств, хотелось бы послушать о его недостатках.

— Ты опять шутишь, Хильда, а, между прочим, дело-то серьезное! Идем, я познакомлю тебя с Марией и ее братом. Тот, который рядом с ней, — Тельма указала мне на них.

— И он тоже не женат?

— Да ну тебя! — обиделась она и отошла к своей приятельнице.

Любопытные взгляды многих были прикованы ко мне. И эта юбка! Я чувствовала себя не в своей тарелке. Исправить вечер можно было парой стаканчиков крюшона, и я направилась к столу. Случайно или нет, там же оказался Леманн.

— Тебя просто не узнать, — сказал он, обращаясь ко мне с приветливостью и запросто. — Наряд очень к лицу.

— Нет, не очень! Такой наряд идет девочкам, вроде твоей племянницы, — я решила с ним не церемониться, раз он сам взял такой тон. — Это для них выдуманы кружавчики, рюшечки, оборочки, а для таких, как я, вырезают башмаки из дерева.

Людвиг поглядел на Ядвигу, в голубом платье с кружевами и оборками, походившую на яркую летнюю бабочку. Вокруг нее роем вились мужчины.

— Красота — это дар. Но иногда этого недостаточно, — заключил он с непонятной печалью, но тут же улыбнулся и чокнулся со мной стаканом крюшона.

— И чем же не угодила красота? — шутливо спросила я. — Иные все готовы отдать за нее.

Заиграли музыканты, и он, не отвечая на вопрос, предложил:

— Спляшем, как водится?

Я не плясала немногим меньше, чем не носила юбок.

Вечер оказался не так плох, как представлялось вначале. Мы с Людвигом не пропустили ни одного танца, во время коротких перерывов старательно вливали в себя крюшон. Наверное, поэтому мне было очень весело, я позабыла о назойливых приятельницах сестры и неудобстве от юбок. В какой-то момент почувствовалось, что публика утратила ко мне живой интерес, с каким встретила вначале. Только один долговязый выпивоха подмигивал мне кроличьими глазами, стоило наткнуться на него взглядом, и многозначительно кивал на двери. Очутившись рядом с Тельмой, я расспросила ее.

— А, это Йохан Вульф, местный гробовщик и краснодеревщик, — сообщила она. — Но я бы тебе не советовала: он любит приложиться к рюмочке и вторую жену бивал.

Я пригляделась к нему: не случайно же даются фамилии. Хотя в прошлые годы Вульфов так старательно выбивали, что от волка в них осталось одно имя. Он выглядел в меру пьяницей и неудачником в своем поношенном черном сюртуке и стоптанных, разбитых башмаках. Но встречались оборотни, совсем опустившееся в человеческом обличии — тем безжалостнее они были в зверином.

— Ты лучше поощряй Людвига — вот уж блестящая партия, — Тельма не так поняла мой интерес. — Девицы готовы тебе глаза выцарапать — он целый вечер возле тебя крутится!

Сестра переоценивала мои женские чары. Расположение Людвига ко мне походило на интерес к свежему человеку, очутившемуся в довольно замкнутом обществе.

Истинной царицей вечера была Ядвига. Она танцевала нечасто, но с такой грациозностью, что все остальные на ее фоне казались неуклюжими, и я ощущала почти неловкость, когда эта хрупкая девочка оказывалась рядом. Она так и притягивала к себе мужчин, и подумалось, что девицы и их маменьки желают ей скорейшего замужества, чтобы только она перестала мешаться под ногами.

В том, что Ядвига Леманн с легкостью разбивала сердца, сомнений не имелось. Я заметила, какие противоречивые чувства отражались на лице Барнабаса Шварца, следившего за ней из другого конца комнаты. С одной стороны, трудно не испытывать зависть к такому умению внушить любовь мужчине; с другой — подобный дар — проклятье, и часто женщины сами не имеют власти над ним, и он приводит их к печальному концу. Вот и Барнабас смотрел на Ядвигу тяжелым взглядом, и безрадостные мысли бродили в его темной голове.

123 ... 91011

↓ Содержание ↓