Великий Ловчий: Начало

Лариса Кириллина

Д И О Н И С

К н и г а п е р в а я

В Е Л И К И Й Л О В Ч И Й

Бессмертные смертны,

смертные — бессмертны.

Жизнь одних есть смерть других

и смерть одних есть жизнь других.

Гераклит Эфесский

1. Имя мое Дионисий, прозвание — Странник, а происхожу я от столь благородных родителей, что достославные их имена я, проживший немало, многое видевший и испытавший, но собственной славы снискать не сподобившийся, никогда не решался почтить ничем иным, кроме как тайным молением и благоговейным молчанием. И только теперь, когда чувствую, что вместе со мною может уйти за пределы Стикса последнее достоверное знание о свершениях величавых и страшных, к коим я волею всеблагой всемогущей судьбы оказался причастен, решусь и отважусь доверить папирусу всё, о чем денно и нощно вопиет моя кровь, моя память, душа моя, недостойная местоблюстительница героев и полубогов.

2. Для ближних моих в Херсонесе я доселе остался горемычным скитальцем без рода и родины, ибо я называл себя сыном философа, что бежал из Афин, не желая подпасть под владычество римлян. Истину обо мне ведал лишь один мой покойный тесть, Аполлоний сын Гераклеодора, соблюдавший обеты дружбы и гостеприимства, принесенные некогда его предками и моими. Он сумел дать мне дом, семью и покой, никому не открыв моей тайны. Ни супруга моя Хариклия, ни дети не ведали, кто я такой. И даже собственных чад я не смел наречь дорогими мне именами — оттого, быть может, бессмертные боги и отняли их у меня, посчитав недостойным потомства того, кто боится открыто чтить своих предков. В утешение мне осталась лишь младшая дочка, Тимо.

3. Только в чем тут бесчестие, вопрошаю я смертных и небожителей, коли священные для меня имена угрожали навлечь на моих детей лишь несчастья? И уж мне ли не знать, что вдвойне постыдно и тяжко, когда в победительском шествии среди прочих военных трофеев влачат на потеху толпе того, кто носит великое царственнозвучное имя Дария, Кира, Ксеркса, Евпатры и Клеопатры — а потом этим именем нарекают блудницу, раба или, мерзко вспомнить, собаку. О нет, лишь владея венцом, могуществом, славой, можно носить подобные имена! Потомкам же побежденных, не жаждущим более ни падений, ни подвигов, их носить не пристало.

4. Дни свои я закончу здесь, среди желтых скал, беспощадных степных ветров, винноцветного моря и крепких стен Херсонеса Таврического. Вряд ли мне достанет решимости, да и просто телесных сил, подарить свой последний взгляд той стране, где увидел свет. Той стране, что мне снится всё чаще, потому что, утратив ее, я не мог ее разлюбить, словно сын несчастную мать, пережившую рабство и поругание. Ни Афины, ни Рим, ни роскошества Азии не сумели затмить в моем сердце памяти о родных берегах, где я был столь недолго, но истинно счастлив. Мой отец был правителем той страны и погиб от народного бунта, за коим последовало неоглядное множество бедствий. Я, тогда еще юный отрок, чудом спасся и в чужих лохмотьях бежал на Боспор под защиту могучего деда — но бежал, как затем уяснилось, лишь затем, чтоб своими глазами увидеть и его ужасный конец.

5. Сам дивлюсь, отчего я никак не осмелюсь написать, наконец, это имя, роковое для целого мира. И зачем говорю о себе, воспоследовавшем Эпикурову наставлению и прожившему жизнь незаметно. Я-то ведь не решал за народы их судеб, не играл венцами и царствами, не дарил друзьям города, не рядился в пурпур и злато. Но и кровь я не лил, и не рушил стен, и не жег урожая в полях, и не влек за собою на смерть сотни тысяч таких же как я. Чашу власти я видел уже поднесенной к моим устам — и отринул ее, устрашившись соблазна. Да, легко объявить себя богом и творить на земле, что поволится. Но попробуй прожить отведенный срок человеком — не двуногой бесхвостою тварью без шерсти и крыл, а разумной душой, извлеченной из косной грязи Прометеем. Боюсь, не у многих достанет сил и желания.

6. О Клио многомудрая, Муза! Тщась избегнуть грозного рока, я избрал себе участь безымянной волны в неоглядном людском Океане, но, куда бы ветры ни гнали меня, я носил в себе горечь и соль, свет и мрак своего истока. И теперь вопрошаю себя: не затем ли судьба сохранила мое бытие, чтобы знание это не умерло вместе со мною? Среди ныне живущих нет более никого, кто проделал бы тяжкий сей труд за меня, и тем паче не должно возлагать такой долг на потомков. От врагов же не стоит ожидать справедливости к побежденному, имя коего даже много десятилетий спустя остается и ненавистным, и страшным.

7. Даже я трепещу начертать его, хоть имею на то право перед людьми и богами. Дважды я порывался произнесть это грозное имя, и священная оторопь пресекала движение уст, будто в звуках могло ожить роковое заклятие. Мне и вправду мерещится, что носитель его снова явится передо мною, блистательный и беспощадный, готовый обрушить кару на всякого, кто дерзнет потревожить его дух, не остывший во мраке Аида и все еще пламенеющий яростью. Какова эта ярость — я знаю сполна, и хоть не испытал на себе ее бушевания, никогда не забуду тот взгляд, коим он меня встретил, и в коем ясно читалось презрительное — "Слабак!" — а ведь я был тогда еще мальчик. Тем клеймом он прожег мою душу и замкнул мне уста.

8. Я того не стыжусь, ибо он и и по смерти оставался страшен врагам, как был страшен десятки годов, страшен в мире и брани, страшен даже тогда, когда, в нескольких битвах разбитый, без царства, без войска, без сокровищ, без друзей, он метался бешеным тигром по Азии, страшен даже тогда, когда заперся в Пантикапее в окруженном восставшей толпою дворце, страшен даже в гробу, к коему не отважился подойти его победитель, знавший цену врагу, столь великому даже в падении.

9. "Митридат" — так всегда произносят латиняне это имя, им ненавистное, но ведь мне-то негоже им вторить. Потому буду именовать его так, как он сам себя звал и как величали его все, кто был к нему приближен и подвластен ему: "Митрадат", означающее по-персидски "Дар Митры", бога, в коем персы чтят равно Зевса и Аполлона. В честь отца, слишком рано утраченного, назывался от также Евп*тором, а молва нарекла его также Ди*нисом, угадав в нем земное явление Бога. "Митрадат Евп*тор ДиСнис" — так звучало то имя во славе, и посмеет ли внемлющий усомниться в том, что имя — это судьба.

10. Имя — это судьба, и оно преисполнено смыслами, словно плод потаенными соками, и весьма заблуждается всякий, кто мнит, будто выбор бывает случаен, и значение звуков и слов не влияет на жизнь человека. Горе дерзкому, что в ничтожестве покусился на громкое имя, и незавидна участь великой души, запечатанной низменным словом. Я познал эти истины смладу. Ведь родители дали мне имя, намекавшее на причастность к Царю, но звучавшее непритязательно, дабы в случае скромной судьбы не служить мне вечным укором и не навлечь на меня издевательства. "Дионисий", имя мое, позволяло мне стать кем угодно — властителем или мыслителем, книгописцем или воителем, как мои знаменитые тезки из минувших веков. Будь я назван иначе — а матери, кстати, мечталось наречь меня Киром, отцу — Митрадатом, а бабушке вовсе — Фоантом, — я и жил бы иначе, и, уже верно, не достиг бы теперешних лет, а погиб бы в позорном пленении. Имя — это судьба, повторяю я вновь, ибо в час дарения имени, как и в час порождения, боги сами вручают душе слово-ключ к ее славным, постыдным или же неприметным делам.

11. Митрадатом некогда звался тот благой и честный пастух, что сберег от ревнивого деда и вскормил у себя Кира Старшего, за что род его был возвеличен. Митрадатами именовались и до наших дней именуются многие из восточных владык; имя это принадлежало и пятерым из семи повелителей Каппадокии Понтийской, или Понтийского царства, или попросту Понта. Митрадат Евпатор Дионис был шестым Митрадатом в роду, восьмым потомком Митрадата Ктиста, основателя царского дома, возводившего род свой к великому Дарию сыну Гистаспа, Ахемениду, Царю царей и Царю стран света. И никто из азийских властителей не был равен понтийским династам по древности рода и знатности, хоть престол их не был великим. Столицею царства при Фарнаке, Митрадатовом деде, объявили Синопу, и город с тех пор неустанно украшался дворцами и храмами.

12. Отец Митрадата Евпатора, царь Митрадат Эвергет, сиречь "Благодетель", прозванный так за свое попечение о процветании подданных, был по воле своих тайнодумных союзников римлян женат на царевне сирийской, Лаодике, изгнанной с родины и воспитанной в Риме. У них уже было две дочери, когда родился долгожданный наследник, и от радости царь Митрадат Эвергет повелел устроить в Синопе небывало пышные празднества.

13. Ибо небо ясно пророчило: в мир явился великий властитель! Свод эфирный и ночью и днем был расчерчен небесными вестницами — целых семьдесят суток сверкали кометы, изумляя неслыханным блеском златоцветных, пурпуровых и кровянисто-дымных хвостов. Ночи были светлы от комет, от огней на всех алтарях и от факелов; музыканты, друг друга сменявшие, играли не умолкая; оттого никто не заметил, что внезапно надвинулись черные тучи и над Синопою разразилась гроза сокрушительной ярости, редкость в тех благодатных краях. И тогда совершилось еще одно чудо: на глазах у царицыных женщин в окно залетела — им показалось, звезда, но на деле — круглая молния — и ударила в колыбель, опалив позолоту и вспыхнув так, что загорелись покровы младенца. На неистовый крик в спальню вринулся пировавший с друзьями царь Митрадат Эвергет с полной чашей вина — и немедля опрокинул ее на пылающий шелк, а все гости и слуги, очнувшись, также бросились заливать небесный огонь дивотворной Вакховой влагой. Младенец, проснувшись, заплакал, но остался почти невредим, лишь на лбу он с тех пор носил тонкий шрам от ожога, прикрывая его диадемой или кудрями.

14. Угадав в происшествии чудо, Митрадат Эвергет обратился к жрецам и пророкам за толкованием, и они в один голос рекли ему, что сей мальчик отмечен богами. Будет он властелином над странами, в небе коих сверкали кометы, и, коль скоро сияние длилось семьдесят дней, то и жизни его будет семьдесят лет, и, пока не исполнится срок, он останется неуязвим ни для хвори, ни для меча, ни для яда, ибо венчан на царство не смертной рукою, а — как Дионис — Диевым пламенем.

15. Тот огонь вошел в его плоть, овладев душой и дыханием. С первых дней бытия обречен он был сделаться драгоценным сосудом для живого огня, и не можно измерить обычною мерой его помыслы и деяния. Диев дар бушевал в нем, сжигая нутро и толкая его на геройства, безумства, злодейства и каверзы, непостижные для людского ума. Он мог быть верным и вероломным, щедрым и беспощадным, сердечным и страшным, жестоким и ласковым, чадолюбцем и пожирателем собственных чад — но не таков ли и сам огонь, уворованный ради блага людей, а порой и во вред Титаном? Мы, приверженцы эллинской веры, свято чтим Аполлона, Гелиоса и Гестию, любим солнце, дающее свет, радость и пропитание; тавры кличут солнце Отцом и возносят над всеми богами. Но путник, от жажды в пустыне рассудок теряющий, или же унесенный в простор океана на жалком челне рыбак, или раб, на кресте умирающий — все они ведают: солнце — это и смерть!

16. Огонь враждебный, испепеляющий, расплавляющий черные камни вулкана, иссушающий мозг, покрывающий струпьями плоть, лишающий изможденную душу воли к жизни и разума — огонь торжествующей ярости, закипающей заживо крови, воспаленных невидящих век, огонь — пожиратель миров со всеми их существами! Свет твой — смерть, хоть струит всё то же сияние; порождает его то же солнце, что славим мы в гимнах и коему приносим жертвы во храмах. Но посмей поднять беззащитный взор к диску в гневном зените — и постигнешь страшную тайну превращения белого в черное, света во мрак, Гелиоса в Аида. Я узрел тот огонь, и понял, и принял, и теперь говорю: да, будь славно, двуликое Солнце! И быть может, воистину лучше сгореть, чем сгнить, если уж всеблагой всемогущей судьбе угодно было сделать нас смертными.

Два отупевших от зноя раба обмахивают повелителя справа и слева, но медлительное колыхание опахал бессильно против душных потоков прозрачного жара, исходящих с неба и от земли, растекающимся по дворцовым покоям и проникающим через складки одежд в поры плоти. Зимою здесь, в Великой Каппадокии, отделенной от Понта хребтами и вершинами Тавра, холоднее, чем на побережье, но летом из-за далекости моря жара просто невыносимая. Пекло.

Царь Митрадат Эвергет до сих пор не свыкся и не желает свыкаться с Мазакой, каппадокийской столицей, где думал стать господином, но остался как гость. Может, это и к лучшему. Объединение царств — дело ныне опасное и не терпящее торопливости. Для него довольно и Понта. Он уже с тоской вспоминает о свежих морских ветрах, сверкающих мраморах, портиках и тенистых садах Синопы; о пленительном ощущении ловкой легкости плоти, усвоенном от приятелей-эллинов; о спокойной радости дружеских пирований в свободном платье, складки которого овевают тело лучше всякого опахала, сообщают величие самым небрежным позам и — что тоже приятно — скрывают досадную грузность некогда безупречной фигуры царя. А персидский пышный наряд, вменяемый здешним придворным обычаем, стесняет и душит царя. Он чувствует, как текут по спине, одна за другой, капли жирного пота. Диадема, обвитая вокруг мощной седеющей головы, тоже стала влажна, тяжела, тесна и мешает отчетливо мыслить.

Он силится отогнать подальше мечтания о возвращении в свой дворец к обычным досугам. Певцы, стихотворцы, философы, с ними славно, но он должен помнить, что он им не ровня. Он — царь, он — блюститель спокойствия в Азии, он — союзник, с которым считаются в Риме. И ему не пристало бросать все дела оттого, что день слишком жаркий. Бывало и жарче — в боях под Пергамом. А нынче осталось лишь продиктовать и отправить письмо. Правда, важное, для которого нужно выбрать не любые слова.

Приключение в Каппадокии завершилось не как он задумал вначале, но совсем не бесславно. И нужно как можно скорее послать гонца к Пилемену, царю Пафлагонии, дабы предупредить нежелательное для него, Митрадата, толкование здешних событий. Чем могущественней Митрадат, тем упорней становятся происки тайных врагов, что мечтают поссорить его с соратниками и друзьями.

На скамеечке замер писец, занеся над папирусом руку со стилем и уставившись на царя взором всепонимающих и покорно скучающих глаз.

— Пиши. "Царь Митрадат Эвергет отцу своему царю Пилемену желает здравствовать"... Что сидишь?

— Это ты уже диктовал, государь.

— Забыл. Такая жара.

Рабы еще усерднее машут над ним опахалами, но бесполезное мельтешение перьев вызывает лишь раздраженную складку на потном челе Митрадата, и взмахи опять становятся размеренно-усыпляющими.

— Ладно. Дальше. "Еще не вернувшись в Синопу, спешу сообщить тебе о неслыханных здешних делах, дабы ты узнал их первым и притом из уст самовидца".

Царь опять замолкает. Пилемен о многом уже, конечно, осведомлен, стоит ли снова погружаться в мерзостные подробности. Азиаты привыкли вполне равнодушно взирать на кровавые распри своих венценосцев: брат на брата, сын на отца, зять на тестя, племянник на дядю — скверно, но до зевоты привычно. Кого не успеют зарезать, мчится в Рим искать справедливости, и сенат иногда помогать свергнуть обидчика, но, конечно, не даром, да и подчас не своими руками.