Тьма... и ее объятья. Часть 1

Тьма... и ее объятья

Каюсь: весь текст, в сущности, состоит из более или менее мутных и более или менее осознанных ассоциаций автора, то бишь меня. Ассоциаций на что? А на все. В большей степени, как можно понять по названию (которое является ни чем иным, как почти "калькой" с "Dusk... And Her Embrace" группы "Cradle Of Filth"), и по эпиграфам к главам, это ассоциативные "стрелочки" на лирику упомянутых уже Крэдлов. Объяснять их нет никакого смысла, тем более что привязка идет скорее эмоциональная, чем содержательная. Дани! Если ты когда-нибудь (вот бред какой) прочтешь это, прости за такое наглое использование твоих текстов.

Объяснять остальное и вовсе бессмысленно, поэтому просто выражаю респект:

Диане Самариной (которая меня не знает) за ее Караэля,

Татьяне Чабан за ее очаровательных братцев-вампиров и за эпиграф,

Оливеру Лантеру за его вампирологию,

а так же благодарность Светлане Капинос за моральную поддержку.

Если кто-то изъявит желание помочь с правильным, литературным переводом эпиграфов, буду очень, ОЧЕНЬ благодарна.

Я здесь один, я жажду тьмы,

Но пуще жажду нашей встречи,

Ведь знаю я, какие сны

Тебя терзают в этот вечер.

Стою у мраморной плиты

Я — зла и смерти воплощенье,

Со мною скоро будешь ты,

Поскольку ты — моё творенье.

Т.Чабан

Часть 1

Глава 1

I am alone

Thirsting for the dark

That lurks beneath marbled stone

What black witchcraft

Shall rise thee from thy dreams

And what perverse world-strategy

Will wend it's way with thee from sleep?

Cradle Of Filth "Beauty Slept In Sodom"

—

Я один.

Я алкаю тьмы;

Она притаилась под мраморной глыбой.

Есть ли такое колдовство,

Которое вырвет тебя из грез?

Существует ли такой мировой порядок,

Который заставит тебя проснуться?

На кладбище было очень холодно и ветрено. Надвигалась метель. Снежные хлопья метались в воздухе, гонимые жестокими порывами ветра, запутывались в непокрытых волосах, кололи лицо. Заледеневшая земля быстро покрывалась белым покрывалом, пока еще тонким, но я знал, что через несколько часов оно превратится в ватное одеяло сугробов.

Я стоял у кладбищенской ограды, ссутулившись и сунув руки в карманы. Покидая вчера утром дом, я меньше всего думал о соответствии одежды погоде. Перчаток у меня не было, и пальцы окоченели так, что я их уже почти не чувствовал. Ледяной ветер пробирал до костей, а тонкая куртка нисколько не защищала от холода. Я совершенно оцепенел, но едва сознавал это. В голове мутилось, перед глазами стояла пелена, я чувствовал себя совсем больным, и жгучий холод еще усиливал это чувство. Привалившись боком к чугунной ограде, — ноги едва держали меня, — я смотрел вниз, в землю, и ни о чем не думал. Просто не мог.

Я уже не помнил, зачем пришел сюда. Даже не был уверен, что меня вела какая-то конкретная цель. Возможно, просто шел, куда ноги несли, и не задумывался о конечной точке маршрута. Соображал я последние два дня с трудом и почти ничего не помнил о вчерашних скитаниях.

В двух шагах от меня на низеньких скамейках сидели несколько женщин, укутанные в теплые платки, из-под которых виднелись только носы да глаза. У ног их стояли корзинки, пестревшие венчиками неярких осенних цветов. Я уставился на эти цветные пятна, резко выделявшиеся в окружающей хмури и мути, долго пытался сообразить, зачем они здесь. Что делают цветочницы на кладбище? Потом до меня дошло: ведь люди, приходящие на кладбище, хотят оставить на могилах близких что-то живое... Они покупают цветы.

Серое, темное небо висело низко над головой и давило, давило, давило... Мой несчастный затылок готов был проломиться под его тяжестью. Временами казалось, что еще минута, и я упаду, но проходила минута, за ней другая, а я все еще стоял, сам не понимая, как мне это удается. Вид у меня был, надо думать, до странности замученный и жалкий, потому что торговки цветами смотрели с жалостью и удивлением. Наверное, они думали, что я пьян.

В самом деле, что можно подумать, наблюдая на кладбище в такую погоду, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит, бледного пацана, который с трудом держится на ногах, которого шатает так, что он вынужден искать опору в чугунной ограде? Да и одежда моя наводила на подозрения: дорогая, сшитая на заказ, но порванная и заляпанная грязью. И легкая, едва ли не домашняя куртка в ноябре.

И разбитая губа и затравленный взгляд.

— Что-то случилось, сынок? — решилась наконец спросить одна из женщин. Та, что сидела ближе всех ко мне.

Я взглянул на нее.

Действительно, я мог бы быть ее сынком. По возрасту, конечно. А она вполне могла быть моей матерью. Которой я никогда не знал и не видел. Даже на фотографиях.

— Может, тебе помочь? — продолжала сердобольная женщина.

Помочь? Я покачал головой. Чем она может мне помочь? Чем вообще кто-нибудь может мне помочь?

А она уже шла ко мне, неловко переваливаясь в своей многослойной одежде, и что-то несла в сжатых ладонях. Протянула ко мне руки:

— Возьми вот это, сынок. Согреешься немного. Выпей!

Я как робот принял у нее пластмассовый стаканчик, — это была крышка от термоса, — над которым поднимался пар. Схватился за него голыми руками, не замечая жгучей боли, причиняемой горячими стенками. Отпил. Кажется, это был очень сладкий кофе с коньяком, но я не мог утверждать с уверенностью. Меня сразу затрясло, так, что зубы взялись выбивать дробь о края стаканчика. Горячий комок провалился в желудок, обжигая внутренности. До этой минуты я был весь заледеневший, и физически, и мыслями, и чувствами. Как будто мне вкатили немалую дозу новокаина в сердце. Теперь же лопнул лед, облепивший душу, и лавина ощущений обрушилась на меня с жестокой отчетливостью. Я все вспомнил.

Стаканчик с легким шорохом упал на снег, разбрызгивая темную жидкость.

Из-за невыносимого жжения в глазах пришлось зажмуриться. По холодным щекам, обжигая их, потекли слезы. Ноги окончательно отказались служить, и я, вцепившись изо всех сил в ограду, медленно осел на землю.

* * *

Со стороны события вчерашнего утра, должно быть, выглядели как сцена низкобюджетного боевика. Бесшумно затормозившие у дома черные лимузины. Плечистые парни с оружием в руках. Беспомощно звенящие стекла, сорванная с петель дверь. Сухие щелчки выстрелов.

В доме были только я и отец. Я, одетый, валялся на неубранной постели наверху, в своей комнате, листал журналы и слушал музыку. Накануне у нас вышел конфликт, шумный, как калифорнийский ураган, и отец велел мне отправляться под домашний арест и хорошенько подумать над своим поведением. Разумеется, я не думал ни о чем таком, а прикидывал, как попасть на улицу, на свободу. Отец сидел в гостиной и работал, и мне, чтобы покинуть дом, пришлось бы пройти мимо него. Характер у него был тяжелый, о скором примирении не стоило и мечтать. Да и я был на самом деле здорово виноват, только не хотел признать это перед ним. У меня характер тоже не сахар, мы с отцом друг друга стоим. Когда мы начинали ругаться, земля и небо менялись местами.

Из-за громкой музыки — играли мои любимые "Крэдлы" — я не понял сразу, в чем дело. Внизу как будто что-то падало, трещало и разбивалось, это показалось мне странным, и я высунулся на лестничную клетку.

Если бы я знал, что в это время плечистые парни уже переворачивают с ног на голову наш дом, я хорошенько подумал бы, прежде чем поступить так.

У нижней ступени лестницы лицом вниз, неподвижно, лежал человек, из-под которого медленно растекалась черная густая жидкость. В человеке этом было что-то очень знакомое. Но мне понадобилось несколько долгих секунд, чтобы понять, что у него черные, как у отца, волосы, и рубашка на нем тоже отцовская. Рядом с ним на корточках сидел незнакомый мужчина и шарил по его одежде. Все мои чувства и мысли остановились. Я тупо смотрел на черное пятно, не в состоянии осознать, что происходит. Откуда-то, из других комнат раздавался грохот, там что-то падало, билось и скрежетало. Мне вдруг стало дурно, я вскрикнул и грудью навалился на перила, почти на них повиснув. Сидящий на корточках мужчина поднял голову и встретился со мной глазами.

— А вот и ты, — сказал он, медленно поднимаясь и вытирая о белоснежный носовой платок руки. Его губы растянулись в ненатуральной улыбке. — Как хорошо, что ты сам вышел. Стой, где стоишь, мальчик, не шевелись.

И он поставил ногу на первую ступеньку лестницы и сунул руку в карман пиджака. Я, как замороженный, неотрывно смотрел на него, и не мог шевельнуться. Лишь когда мужчина был уже на середине лестницы и начал поднимать вытянутую руку с пистолетом в ней, а внизу лестницы показались еще два шкафоподобных типа, я отмер и шарахнулся назад, в комнату.

— Стой! — повелительно крикнул незнакомец с пистолетом.

Я нырнул за дверь и защелкнул замок. И тут же понял, что загнал сам себя в ловушку. Кто бы ни были эти типы, они не станут церемониться с хлипкой преградой, которую легко выломать, посильнее надавив плечом.

Незнакомцы даже этим не стали утруждать себя. Подергав ручку, стрельнули несколько раз по замку. Я схватил первый попавшийся под руку тяжелый предмет и запустил им в окно прямо через штору. Посыпалось стекло. В тот самый момент, когда дверь дрогнула, готовая вот-вот открыться, я запрыгнул на подоконник и соскочил вниз со второго этажа.

На супермена я ни при каких обстоятельствах не тяну; только чудом я сумел приземлиться, ничего себе не повредив. Зато вмазался прямиком в еще одного плечистого парня, который скучал перед домом. Стоял себе человек на шухере, а тут я лечу. Думаю, он был здорово ошарашен, но быстро собрался, вскочил, и схватил меня за руку. Вот тут-то, наверное, я губу и рассадил, когда стал выкручиваться у него из пальцев. Держал он крепко, но я умудрился высвободиться, и рванул что было сил.

Так я еще никогда в жизни не бегал. Не знаю, была ли за мной погоня, но вслед мне стреляли, это точно. Тогда я все еще ни о чем не думал. Понимал только краем сознания, что меня хотят убить. Зачем? Этим вопросом я не задавался.

Где меня мотало вчера весь день и сегодня полдня, я так и не вспомнил. Пытался спрятаться, наверное; чуял седьмым чувством, что меня будут искать. Страха я не испытывал, только затмение какое-то нашло. А может, это защитный рефлекс такой сработал, я не знаю.

* * *

Кофе подействовал наподобие хорошей оплеухи. Все произошедшее за два дня обрушилось на меня снежным комом, и я как-то сразу осознал, что отца убили, и с прежней жизнью покончено. Кто сделал это, зачем, что искали вооруженные люди у нас в доме? Ответа не было, но пока он мне и не требовался. Мне бы для начала суметь справиться с простым фактом, что отца у меня больше нет. Я остался один.

Женщина-цветочница, наверное, не на шутку перепугалась, когда я вдруг сполз по решетке на землю и забился в рыданиях. Может быть, даже за припадочного меня приняла. Я же рыдал так, как никогда не рыдал в детстве. Казалось, что я или задохнусь, или захлебнусь слезами. В общем, постшоковая реакция — так, вроде бы, называется, — которая вылилась в самую настоящую истерику.

Длилась она недолго. Я и без того был вымотан до крайности во всех отношениях, так что на долгое слезоизлияние меня на хватило. Скоро рыдания перешли во всхлипывания, и я почувствовал, как кто-то пытается поднять меня с земли. Сквозь пелену слез я увидел все ту же цветочницу. Преодолев испуг, она обхватила меня за плечи и уговаривала, словно маленького, успокоиться. У меня не оставалось сил даже чтобы освободиться от ее рук, и пришлось встать. Вдохновленная успехом, женщина повела меня к маленькому раскладному стульчику, на котором до того сидела сама. Ее товарки смотрели на меня со смешанным выражением испуга и жалости, и я внезапно почувствовал что-то вроде злого раздражения: они еще будут меня жалеть! Злость помогла мне сбросить с плеч руки женщины, жестом я отказался сесть.

— Присядь, сынок! — не отступала цветочница. — На тебе лица нет.

Возможно, настойчивость доброй женщины сломила бы меня в конце концов, и я перестал бы сопротивляться ее заботе. И, вполне возможно, принялся бы лить слезы у нее на плече. Тогда события могли бы повернуться совершенно по-другому. Но краем глаза я заметил вдруг черный лакированный бок длинного автомобиля, неспешно подплывающего к кладбищу. Не успев подумать, имеет этот лимузин отношение к произошедшему вчера или нет, я в один момент оказался по ту сторону кладбищенской ограды, и что было сил припустил по дорожке между могил.

Я не бывал никогда ни на одном кладбище. Мне показалось странным, что здесь так много деревьев, ведь это же не лес и не парк. Летом, должно быть, это место выглядело очень умиротворяюще, сейчас же деревья стояли, молчаливые и черные, застывшие в преддверии надвигающейся зимы. Они выглядели до странности голыми, и я подумал, что они не способны никого ни спрятать, ни укрыть.

Через какое-то время я решил, что никто за мной не гонится, никто не выкрикивает мое имя и не стреляет вслед. Тогда я сбавил скорость и еще через минуту перешел на шаг, выравнивая дыхание.

Я забежал довольно далеко вглубь; ограды уже не стало видно. Со всех сторон меня окружали деревья и каменные надгробия, перемежающиеся с маленькими мавзолеями и склепами. Я замедлил шаг, приглядываясь к надписям и неподвижным фигурам, возвышавшимся над могилами. Было что-то завораживающее в их молчаливом бдении, и тишина была такая, что собственные шаги эхом отдавались в ушах. Даже ветер стих, не смея нарушать покой мертвых. В голове понемногу прояснялось. Сначала отупение, потом истерика; теперь ко мне возвращалась способность мыслить разумно. Вместе с тем пришла и свербящая головная боль. Ничего удивительного: столько эмоций, броски от безразличия к отчаянию, любая, даже самая крепкая голова разболится. Хорошо было бы присесть где-нибудь и чуток подумать; я огляделся в поисках подходящего укрытия.

По правую сторону склонилась в скорбном раздумье маленькая фигурка девушки из темного шершавого камня; каменная рука опиралась на каменный постамент, из полуразжатых пальцев выглядывали каменные цветы. Скромное, но изящное надгробие. Я подошел поближе. Ничего лишнего, всего два слова, выбитые на постаменте: "Милой Денизе". Милой. Наверное, от мужа или друга.

За этим надгробием укрытия искать не стоило; я посмотрел налево.

Н-да. Вот это, пожалуй, то, что нужно. Я задрал голову и принялся рассматривать скульптуру: огромная, в два, а то и поболее, человеческих роста, пугающая фигура ангела с бессильно опущенными крылами. Высечен он был небрежно, даже грубо, но за грубостью скрывался особый умысел и немалое искусство скульптора. Скорбно склоненная голова, слезы на щеках, в руке — меч. Странная фигура, но мне было не до размышлений о связи оружия и скорби. Меня больше заинтересовала надгробная плита, такая огромная, что могла бы послужить пиршественным столом средних размеров. Если устроиться за ней, с дорожки меня никто не увидит.