Методы допроса

Белая картонная папка с тихим шлепком упала на стол. На лицевой стороне синими чернилами через трафарет были выведены два слова: "Протокол допроса". Марлен знал, что скрывается за этим словосочетанием. В первый раз даже его чуть не скрутило, и завтрак запросился наружу, а ведь он остался спокоен, даже когда подростком пытался нарубить дрова в деревне, и топор, вырвавшись из его неловких рук, отрубил ему два пальца на левой ноге. Ещё и мать утешал. Впрочем, чужую боль он чувствовал лучше, чем собственную. Ему всегда было жаль тех людей, что проходили через его кабинет, хоть он и знал, что они этого не заслуживают.

Иван Александрович — его старший товарищ, наставник и начальник — в тот день вызвал его к себе в кабинет, усадил на стул, налил ему стопку водки и заставил выпить залпом.

— Я понимаю, что ты сейчас думаешь, поэтому хочу сразу всё прояснить, — начал он разговор, опершись на стол и глядя ему в глаза. — Марлен, родители дали тебе прекрасное имя, тебя назвали в честь Карла Маркса и Владимира Ильича Ленина, людей, так много сделавших для нас всех. Думаю, твои родители надеялись, что ты окажешься достойным продолжателем их дела. И они не ошиблись, иначе, ты бы не сидел сейчас передо мной. Все мы здесь не ради денег или продвижения по службе, наша задача — защищать Родину. Ведь ты любишь нашу Родину, правда?

Марлен кивнул, боясь, что его голос будет слишком слабым и дрожащим, если он попробует согласиться вслух.

— И правильно. Нет страны лучше Советского Союза. Только у нас разные народы живут в мире и дружбе, медицина и образование бесплатны, а каждый получает по своим заслугам и потребностям. Мы победили эксплуатацию рабочих и крестьян, прогнали буржуев, господ и попов, угнетавших простых людей. Нам чужды потребительские ценности загнивающего запада. Мы семимильными шагами идём в светлое будущее! Ты ведь понимаешь, насколько важен вклад каждого в строительство коммунистического общества, верно?

— Да, — собравшись с силами, ответил Марлен. — Понимаю.

— Но увы, не все хотят процветания Советского Союза. Мы окружены врагами. Штаты спят и видят, как бы завоевать нас. И что хуже всего — им удалось заморочить головы некоторых морально неустойчивых советских граждан, купить их джинсами и гамбургерами. И эти крысы, эти диссиденты — они ходят среди нас, вынюхивают наши секреты и продают их врагам. Сколько бед способен натворить один такой недочеловек! Представь, как американские солдаты топчут нашу землю, насилуют наших женщин и убивают наших детей. Ужасно, правда?

— Да, — выдохнул Марлен, бледнея ещё сильнее. На плохое воображение он никогда не жаловался.

— И именно от этих врагов народа мы с тобой защищаем наш великий и могучий Советский Союз, нашу Родину-Мать, наших товарищей, родителей, жён, детей, братьев и сестёр. Мы ловим не карманников или мелких хулиганов, а шпионов, от действий которых может пострадать вся наша страна, наши близкие, беззащитные люди. Именно поэтому мы имеем право — нет, не так — мы обязаны применить силу, если понадобится, воздействовать на предателя любыми методами, лишь бы заставить сдать своих сообщников, пока они не причинили непоправимый вред. Согласен?

— Да, — решительно отозвался Марлен. Его ещё немного трясло, но слова Ивана Александровича его убедили. Выбор между благом целого народа и одним преступником был очевиден. Они обязаны быть жестокими, если надо, это их долг — защищать Родину любой ценой.

Этот разговор он всегда прокручивал в мыслях в те минуты, когда его одолевали сомнения. Вот и сейчас слова наставника всплыли в его голове. Конечно, Иван Александрович был прав. И всё же Марлен не мог не сочувствовать человеку, сидевшему сейчас перед ним. Какие причины побудили его предать Родину, так много сделавшую для него? Неужели алчность? А что, если его заставили, запугали?

— Ну что же вы, Артём Семёнович? — с укоризной начал он, открывая папку. — Ведь талантливый учёный, надежда советской науки. Как вы могли дойти до передачи таких важных бумаг американцам? Разве вы не понимаете, какие беды может повлечь ваше преступление?

Его голос звучал почти ласково — важная часть психологической обработки. Внушить доверие, расположить к себе... Роль хорошего следователя удавалась Марлену на отлично.

— Я ничего не сделал! — дрожащим голосом с истеричными нотками выкрикнул обвиняемый. — Я не виноват! Меня оболгали!

Выглядел он не лучшим образом, видно было, что допрашивали его серьёзно. Оба его глаза заплыли, нос был сломан, кровь из разбитых губ вялым ручейком стекала на белоснежную некогда рубашку, мокрую насквозь. Его руки, туго стянутые наручниками, дрожали, он был — что очевидно — очень запуган и держался из рук вон плохо, но всё же продолжал стоять на своём.

— Полно вам запираться, Артём Семёнович! Чистосердечное признание облегчит вашу участь. Сдайте своих сообщников! Нельзя допустить, чтобы ваши разработки попали в руки американцев! Вы представляете, что из этого может получиться? Сколько вам заплатили? В какую сумму вы оценили жизни советских детей?

Марлен осознанно перегибал с нагнетанием психологического напряжения, чтобы не только убедить обвиняемого, но и накрутить себя. Он боялся дать слабину и проявить излишнюю мягкость, уж очень несчастным выглядел этот физик, которому, наверное, и драться-то не доводилось, не то что подвергаться профессиональному избиению. Ну зачем он так отчаянно оправдывается? Давно бы признался и прекратил свои мучения. "С пулей в голове, ага", — подсказал Марлену внутренний голос. Его руки сами потянулись к пачке сигарет.

"А что, если он и правда не виноват?"

* * *

Ещё никогда задача поднять веки не была столь тяжёлой. Подбитые глаза почти не открывались, он видел лишь смутные очертания предметов. Сидящий в своём кресле кагэбэшник тоже выглядел невнятным пятном, не человеком — сгустком тьмы, воплощением зла. Он не бил его и говорил с ним почти доброжелательно, но по сути своей он не слишком отличался от прочих. И он, конечно же, тоже ему не верил.

— Я не виноват, — упрямо твердил Артём, едва шевеля распухшими губами. — Я ни в чём не виноват.

Эта была одна из немногих вещей, в которых он был до сих пор уверен. Он твёрдо знал лишь то, что его звали Артём Савицкий, он физик-ядерщик, и он никогда не передавал и не продавал свои разработки никаким американцам. Вообще никому.

— Как я могу вам верить, если вы путаетесь в показаниях? — голосом строгой к шалостям, но в целом доброй учительницы допытывался следователь. — Вот смотрите: на третьей странице вы говорите одно, а на одиннадцатой — другое.

— Не помню, — прошептал Артём. — С вашими методами допроса в собственном имени запутаешься!

Он всегда отличался худощавостью, но сейчас ему казалось, будто его тело огромно, уж слишком много всего в нём болело. Он весь превратился в клубок страха и боли.

— Поверьте, мне очень жаль, но ведь вы сами запираетесь. Вам стоило сразу признаться и...

— Но я не виноват!

Допрос шёл по кругу. "Скоро ему надоест, — подумал Артём, — И он снова отдаст меня этим зверям! Это же несправедливо! Ведь я правда ничего не сделал!"

Эта мысль добила его. Если раньше он ещё как-то крепился, то сейчас не выдержал, упал на пол и, уткнувшись носом в колени, заплакал.

Артём всегда был несколько оторван от жизни, типичный учёный, не видящий дальше своих обожаемых электронов. Его совершенно не интересовала политика, вряд ли он сумел бы даже назвать имя нынешнего генсека. Он и подумать не мог, что однажды ночью за ним придут. Кому он мог помешать? "Радику Сергееву, — вдруг понял он. — Теперь он может присвоить себе все мои разработки".

Допрашивали его двое — коренастый крепыш-майор, судя по погонам, и высокий хмурый лейтенант. Своих имён они не назвали. Сначала его пытались запугать, поймать на лжи. Потом майор совершенно внезапно со всей силы врезал ему кулаком по лицу. Голова Артёма дёрнулась, противно хрустнул хрящ ломающегося носа, первые капли крови брызнули на рубаху. Почти сразу же последовал второй удар — по губам. Как ни странно, было не очень больно, скорее противно. И до жути обидно — ведь ни за что же!

— Что вы себе позволяете! — возмутился он, мгновенно вспыхивая от гнева. — Я буду жаловаться! Вы не имеете права! Вы...

— Имеем, — перебил его следователь и пообещал: — это только цветочки. Ягодки будут, если продолжишь из себя партизана строить, штатовская подстилка. К тем, кто Родиной торгует, у нас жалости нет. Сдавай своих подельников, тварь, иначе до утра не доживёшь!

— Но я не...

Удар в живот не дал ему договорить. Он согнулся, хватая ртом воздух.

— Не хочешь по-хорошему, ясно, — мерзко ухмыльнулся майор. — По-плохому будем.

И началось. Его привязали к стулу, нарочно затягивая верёвки сильнее, чтобы они впивались в тело, и надели на него противогаз. Страшные мысли о пережимании артерий, остановке кровообращения и гангрене полезли в голову Артёма, он рванулся, наплевав на обжигающую боль в запястьях, и получил чем-то вроде тяжёлой книги по затылку. Не успел он испугаться возможного сотрясения мозга, как кто-то из мучителей сжал шланг противогаза, перекрывая доступ воздуха. Артём, не являясь человеком тренированным, способным надолго задержать дыхание, немедленно начал задыхаться. В глазах потемнело, показалось, что лёгкие распирает от переизбытка углекислого газа, сейчас он просто взорвётся, не выдержит. Артём даже подумал было оговорить себя, лишь бы это прекратилось, но он понимал, что лучше не станет, да и теплилась ещё надежда, что они поймут — ошибка вышла, он ничего не сделал! А потом он просто отключился.

Пришёл в себя он от запаха нашатыря. Он всё ещё сидел привязанный к стулу, но уже без противогаза.

— Очнулся, слабак? — презрительно процедил сквозь зубы майор и отвесил ему пощёчину. — Что, это тебе не разработки врагам продавать? Не надейся, всё только начинается.

Ответить ему не позволили. Лейтенант по приказу старшего по званию окатил его ледяной водой из ведра, после чего сунул под нос электрическую дубинку.

— Будешь говорить?

Артём вяло помотал головой. Сил отвечать не было. Он не знал, кого в этот момент ненавидел больше — своих мучителей или себя за слабость и беспомощность. Будь в чём признаваться — он бы давно это сделал, останавливало лишь обострённое чувство справедливости. Не виноват он, не в чем ему признаваться!

Майор, видимо, в большей степени склонный к садизму, забрал у подчинённого электрическую дубинку и ткнул ей в разбитые губы Артёма. От ослепляющей боли слёзы брызнули из его глаз. Следователь лишь усмехнулся и принялся методично бить его током, прислоняя дубинку к самым чувствительным местам: веки, шея, подмышки, оставляя ожоги. Тело Артёма скручивалось в конвульсиях, он кричал, мысли путались. Освободив одну руку, ему сунули ручку и бумагу, требуя подписать "показания", но он просто выронил их, не в силах даже удержать. Что было потом, он помнил плохо. Кажется, его ещё несколько раз ударили, перед тем, как отправить в камеру, вроде бы пинали ногами, но к счастью, он снова потерял сознание и пришёл в себя уже на полу одиночки.

А потом за ним снова пришли, надели наручники и привели в этот кабинет, чтобы ещё раз попробовать заставить его признаться в том, чего он не совершал. И пусть пока этот новый следователь ни разу не поднял на него руку, он понимал — это временно. Вслед за попытками расколоть его психологически снова начнутся физические истязания, а потом он, скорее всего, не выдержит, и...

— Вы мне не верите, я знаю, — всхлипывая, сказал он, ни на что уже не надеясь. — Вы вообще не думаете, что можете ошибаться. Если я здесь — значит, я виновен по умолчанию, потому что так вам сказали! Вы не думаете, никто из вас... Вы просто детали в машине по уничтожению неугодных, вы...

Кажется, это была уже истерика, но ему было всё равно. Он знал, жить ему осталось недолго, и смирился с этим. Скорее бы уже, ведь невыносимо...

* * *

Обвиняемого увели, но Марлен никак не мог выкинуть из головы его слова. "Вы просто детали... вы не думаете... не думаете..." Но ведь это неправда! Он думал, всегда, пожалуй, больше, чем следовало на его месте. Если бы он только мог отбросить сомнения и просто верить начальству на слово! Ведь в его кабинет попадают не просто так, ведётся следствие и... Он помрачнел, в очередной раз подумав о том, какими методами из подозреваемых выбивают признание.

Этот парень, Артём Савицкий — он ведь и правда, судя по предоставленным ему бумагам, очень талантливый учёный, который мог столько полезного сделать для страны, и совсем молодой, едва ли старше его самого. Сложно ли задурить голову мальчишке обещаниями красивой жизни? Может, его можно ещё перевоспитать? Ну почему он так упрям, сознался бы и... Впрочем, это была утопия, Марлен не был столь наивен, чтобы верить в подобный исход. Пенитенциарная система страны выполняла не воспитательные, как бы он хотел, а карательные функции. Опасная мысль, её точно лучше не думать, вот только не получается. Сколько ещё допросов выдержит этот парень? Он не похож на сильного и выносливого, что, если очередной удар окажется для него попросту смертельным? И в любом случае, признается он или нет, его ждёт расстрел или много лет лагерей, а он не похож на человека, способного выдержать там даже месяц. А что, если он и правда не виновен, если его оболгали?! Могло ли такое быть? Даже самая совершенная система не застрахована от ошибок, а что, если... Но разве имеют они право рисковать жизнями многих людей, чтобы спасти одну?

Марлен не знал. Он готов был принимать самые тяжёлые решения и нести последствия, но как избавиться от сомнений и мук совести? Почему ради спасения одних всегда должны страдать другие? "Не думаете..." Как он был бы счастлив не думать.

Марлен отодвинул ящик стола и дрожащими руками вынул небольшую фляжку, которая лежала там всегда. Он понимал, что, наверное, сопьётся годам к сорока пяти. Он знал, что будет не первым и не последним...

Открутив крышку, он нацедил в гранёный стакан — стопки уже не хватало — водки и выпил.

Залпом.