"Теснота"
Ровным счётом ни черта странного нет в этом человечке. Просто суетливый, лысый дохляк. Талдычит что-то, кривляется паршивец. Не курит, правда, а должен бы, на его месте чего ж не курить. Хотя, может и курит, чёрт его знает. Неопределённо... На вопросы отвечает — аж чуть не подпрыгивает, но о чём его спрашивать? Глаза у меня от насморка слезятся невозможно, арестант напротив прямо расплывается, вот-вот исчезнет.
А ведь и в самом деле исчезнет, повесят его через пару дней. Эти два дня дарят ему наши религии: завтра его будут мучить ожиданием для удовольствия раввинов, а послезавтра — для удовольствия почтенного сукина сына гарнизонного священника Джека Белоуши, который перевешал бы всех евреев в любой день недели, но вот этого, плешивого, он продержит в камере всё воскресенье. А заодно с ним и меня. Во-первых, потому что я нищий болван, а во-вторых, потому что я лейтенант военной полиции. А раз так, то плевать, что у меня насморк, плевать, что я всего две недели женат; бери меня, хватай и суй в эту дурацкую камеру к этому дураку, который так по-дурацки угробил кретина Мэрсона.
Кто бы мог заподозрить, что Мэрсона можно прикончить выстрелом в голову, да ещё из дамского браунинга. Ха, гаубицу давай, и то не возьмёт — срикошетит. Как он тогда сказанул, когда Белоуши пожаловался на головные боли перед дождями: "А у меня на погоду кости не болят". Мэрсон... Орден Подвязки этому террористу, не то, что вешать.
А он всё бормочет, как начал отвечать, так и бубнит уже пять минут... Не-ет, я так легко, как Мэрсон не умру, я сдохну от насморка, допрашивая какого-нибудь болвана. Каким же нужно быть болваном, что бы попасться нам в руки. Ну, саданул по Мэрсону и беги себе в любой вонючий переулок. Да в этом городе вообще ничего нет, кроме переулков, улиц человеческих нет, не построили за две тысячи лет. Площадь тут есть, вроде центральной, зимой на всю площадь лужа. Так через неё бабы беременные перепрыгивают. Вот такой город. Тут, если убил кого — отойди за ближайший угол, и хоть ты за этим углом месяц проторчишь, и то тебя не найдут. Как мы с ними воюем-то? Убили нашего, ну и мы первых встречных прикончим, и наоборот. Чтобы кого за дело повесили — редчайший случай. Так что это унылое чучело — наш грандиозный успех, и допрашивать его — для меня счастье и возможность отличиться. Так сказал этот сволочной Хьюго, но чёрта с два, если он сам верит в свои слова.
Если ты кого терпеть не можешь, если этот кто-то всего полмесяца женат на такой женщине, о которой тебе, старый мул, и мечтать стыдно, то спрашивается, какую грандиозную пакость ты ему можешь устроить? Правильно, вытащи его посреди ночи из постели и дай ему возможность "отличиться". Если я чем и отличусь, так это тем, что набью морду Хьюго. Но это вряд ли, разве, что совсем свихнусь от жары и от насморка.
Спрашивается, чего бы этому еврею не убить Хьюго, прошёл бы ещё сто шагов, но нет, поленился, террорист называется. Раньше меня изумляла неистребимость таких сволочей как Хьюго, но за войну я успел привыкнуть к их живучести. Думаю, что если Советы сбросят на Лондон атомную бомбу, то всех, кто выживет, нужно будет расстрелять на месте, потому что это уж точно будут сволочи из сволочей. Вроде Хьюго.
Вот какие мысли лезут мне в голову. Узнал бы о них Хьюго, захрюкал бы от радости, что допёк-таки меня... А мой висельник замолчал, ответил, значит. Ну чего только нас так мучают, повесили бы его сегодня утром без всяких допросов. Но нет, не таков старикашка Хьюго, чтобы хоть что-нибудь сделать по-человечески. Если бы на Мэрсона упал метеорит, Хьюго и тогда бы приказал снять отпечатки пальцев с орудия убийства. А чего не приказать, если под рукой есть исполнительный болван, которому, что ни прикажи...
Сорок фунтов в неделю, джентльмен за такими деньгами и не нагнётся. Но попробуй оставаться джентльменом, если всё, что у тебя есть — это сорок фунтов в неделю. И вот, я — нищая церковная крыса; нищая, но хорошо дресированная, даже с мундиром.
Да-а, дурею я тут. Жара здесь совершенно особенная и насморк здешний тоже подарочек. А мухи какие замечательные. Наглючие, здоровенные, им-то такой климат только на пользу идёт. Нет, за эту землю двумя руками надо держаться, этакому дерьму любая страна позавидует — для каторги совершенно незаменимое место. И евреев сюда, ясное дело, пускать никак нельзя. Если каждый будет к нам на каторгу без спросу переться... Хотя и их понять можно. После немецкой, им наша каторга курортом, наверное, кажется. Спросить его, что ли, про немцев.
— Послушай, приятель, мы ведь вас от нацистов спасли, а вы нам головы дырявите. Что ж вы такие неблагодарные поросята?
— Видите ли, видите ли... Этот вопрос возникал и у нас. Я не религиозный человек, но можно сказать, что нас спас Бог. Да, только он, и потому...
Зачастил плешивец, зачастил. Ему-то, болтая легче ждать, но мне, мне-то каково? Жарко мне, Господи, жарко, ясно тебе? Пот льёт просто немыслимо, и насморк, и мухи, и голос этот поганый, бормочущий. Пропадаю я, всё, не могу больше. Его то, мерзавца, отсюда выведут, а меня вынесут. Так и запишут в личном деле: геройски сдох от жары, насморка и евреев. Хьюго именно так и запишет, поганка старая. А борец за еврейскую родину разошёлся, кудахчет про свою религию, вот-вот кукарекать начнёт. Виски у меня трещат просто до слёз, видно от его болтовни пейсы прорастать начали, и в штанах какое-то подозрительное брожение начинается. А вдруг, он никого не убивал? Может его специально мне Хьюго подсунул, чтобы поиздеваться надо мной, может он подсматривает за нами? Я с ног долой, а Хьюго — шасть в камеру и пачку денег этому заморышу, дескать, молодец, замучил моего врага. А может и без денег вовсе, может у них Хьюго — самый главный.
Та-а-ак... Додумался. Зелёные человечки в ермолках по углам ещё не бегают, и на том спасибо.
— Молчать!!! Религия у вас?! Чушь собачья, а не религия! Я в колледже учил, что у вас за вера. Всё у шумеров украли, у греков. Ничего сами придумать не смогли. У нас сын божий — раз, дух святой — два, дева Мария. Да, что там дева! Ангелы, черти! Вот скажи, есть у вас черти, сволочь? Молчишь?
— Вы знаете, у нас и без чертей хватает врагов.
— ???
Хорошо ответил, молодец. Псих он или нет, но голова у него работает. Перед смертью, я знаю, так бывает, вроде как прояснение наступает, и мысли живее оборачиваются. Только у меня они были попроще: где упасть и в кого стрелять. А его на философию тянет. Впрочем, ему-то уже всё равно, думай не думай, от петли не уйдёт. А вот чего меня понесло со смертником спорить? Допрос я и без него могу замечательный написать. Чудесный допрос накатаю — зачитаться можно. Всё, лично я на сегодня наговорился и наслушался. Так что...
— Заткнись, ублюдок!!! — и челюсть вперёд, на таких, как он это действует.
Замолчал бедняга, сидит, пальцы комкает, плакать начал, даже стонет как будто. Мэрсона убивал, небось, пыхтел от азарта, а я теперь должен слушать как он скулит. Выходит из него воздух, послезавтра некого будет вешать, так, одна шкурка останется. Главное, его сейчас не унять, хоть ори на него, хоть бей. Я этих героев— интеллигентов насмотрелся. Покричал, пострелял и в слёзы. Полдня я его уже терплю — вот кто главная жертва еврейского террора. Но сил моих на него больше нет. Мало мне жары и мух, Господи? За что же ты мне ещё и еврея этого послал? Совсем добить меня хочешь?
Бежать отсюда, бе-жать. Не то и я взвою. Сдаюсь, пойду и совершу поступок недостойный английского офицера — напьюсь до розовых попугаев. Или, ещё лучше, только прикинусь пьяным. Хотя всё равно, пусть для вида, но пить придётся. В такую жару, вот подлость. Но жрать мне действительно пора, ведь ни на что не похоже — с ночи торчу в этой камере и хоть бы сэндвич принесли. Хотят непрерывный допрос, так кормите, чёрт побери. Мне, что, от голода пухнуть рядом с арестантом? Хьюго потом, конечно, скажет, почему не приказал обед в камеру подать. Он бы приказал. У него организм сам по себе, а работа сама по себе. Хьюго может допрашивать, сидя в ванне, он много чего может... Ну, хватит! Имею я право на обед? Заслужил я это выдающееся право у Британской Империи?
— Часовой!
А этот дёрнулся и замолчал. Первый раз за весь день замолчал, может думает, что бить будут. И смотрит на меня, смотрит. Прощай, чудак. Не трясись, ничего, что я ухожу — раньше понедельника всё равно не повесят. А он всё смотрит...
— Часовой! Ты дверь когда-нибудь откроешь или нет, олух косорукий!
Пойду и напьюсь. Чёрт с ней, с жарой.
1
