"Католик"
Один чёрт знает, как из тихого еврейского мальчика Гирша Минца мог получиться католический священник в четвёртом округе Парижа. Немудрено было бы разочароваться в немощном ветхозаветном Боге, глядя, как над берегами Рейна встаёт Хрустальная ночь. Но свой выбор Гирш сделал ещё в те дни, когда лишь немногие парижане слышали о каком-то забавном пивном мятеже. И пока в далёкой Германии невыспавшиеся обыватели, допив утренний кофе, выходили на улицы, засыпанные битым стеклом, бывший Гирш, а ныне отец Легард, шагал по мосту Менял, старательно обходя осенние лужи и подбирая полы своей чёрной сутаны. Той самой сутаны, из-за которой от него много лет назад отказалась семья.
Родители Гирша были ортодоксальными иудеями, потомками несчастных пасынков истории, загнанных на сотни лет в узкие улочки гетто. Их жизнь, растасканная по часам мелочными заботами, была полна бесконечным ожиданием несбыточного и древними молитвами о небесном спасителе. Всю свою фанатичную любовь отдавали они детям, которые, наскучив бременем векового терпения и поношенной одеждой, один за другим уходили в чужую, взрослую жизнь. Но Гирш ушёл дальше всех своих братьев, и был проклят по всем правилам старинного ритуала.
Гирш отрёкся и клялся своим отречением, потому что верил, верил так искренне, как, быть может, верили первые апостолы. Но, со всем уважением к отцу Легарду, мы продолжим называть нашего героя Гиршем. Точно так же, как к огромному неудовольствию молодого священника, продолжали его звать старые друзья, которые остались с ним, потому что были плохими евреями, и потому что Гиршу как-то не пришло в голову обзавестись более подходящими для его сана биографией и друзьями детства. А может быть, просто потому, что по чьей-то милости или недосмотру, дружба людей оказывается порой сильнее их самих.
Год за годом Гирш крестил детей, проповедовал слово Божье своим прихожанам и отпускал им грехи, когда они нарушали иные, слишком обременительные для них, заповеди. Но увидя приближение полков вермахта, Гирш побоялся, как бы немцы не посчитали, что даже Бог не в силах сделать еврея неевреем. Он решил не испытывать религиозные чувства новых властей и бежал в Англию на одном из последних кораблей. Не успел Гирш нанести визит вежливости папскому нунцию кардиналу Д`Эльче, по чьей протекции он и оказался на обетованной земле Альбиона, как в Лондон прибыли его друзья. Гирш, конечно, радовался их чудесному спасению, но он был просто поражён беспечностью Марка и Давида, которые заявились к нему на Рассел-сквер, имея на двоих один паспорт и пять шиллингов. Гирш бросился добывать им документы. Хлопоты эти, разумеется, оказались бесполезными. Ни англичанам, ни полкам Де Голля не были нужны две молодые жизни, которые Давид и Марк так пламенно собирались за них отдать. Гирш начал поглядывать на небо с тайной укоризной. Спустя месяц Давид и Марк переплыли обратно через Ла-Манш, чтобы сложить, наконец, свои головы за свободную Францию.
В те далёкие времена порядочные евреи, едва-едва успевшие вырваться из затхлого воздуха гетто, ещё не распробовавшие вкус свободы, торопились облагодетельствовать этим напитком весь мир, густо мешая его со своей и чужой кровью. Смерть на собственной постели, посреди неустроенного, полного боли и нелепостей мира, казалась этим молодым романтикам кощунством.
Гирш исправно молился за своих друзей, но в душе он уже их оплакал; так как еврея, отправившегося во Францию летом сорокового года, никто не посмел бы упрекнуть в желании дожить до спокойной старости.
Однако кое-какие чудеса случаются и с теми, кто не ждёт никаких чудес. И подобно тому, как друзья Гирша уже возникли однажды из небытия, они вновь вернулись из пылающей Франции. На этот раз у них были подлинные документы и даже немного денег. За их спиной был ад, но в глазах у них уже мерцал огонь новой идеи. Идеи простой и заманчивой. Такой простой, что удивительно, как Марк и Давид не додумались до неё раньше. В слякотную зиму сорок первого года они увидели, как гибнут французские евреи, как жалко и бессмысленно мечутся люди в поисках спасения и не находят в родных городах ни единого убежища. Давид и Марк решили, что умереть за счастье и свободу своего народа ничуть не менее почётно и романтично, чем проделать то же самое ради любого соседа.
Пока пожар большой войны пожирал развалины Европы, Давид и Марк оставались в Лондоне, совершая время от времени длительные поездки на континент. Но когда Германия пала под натиском союзников, врагами сионистов окончательно стали арабы и англичане, убивать которых в далёкой Палестине было гораздо проще, чем на Рассел-сквер. Друзья вновь попрощались с Гиршем и отправились, как они сказали, к себе домой. Но, так как из этого дома ещё нужно было вышвырнуть "проклятых британцев", то жёны новоявленных сионистов остались на попечении католика Гирша. Впервые в жизни нашлись евреи, которые выражали одобрение его религиозному выбору и, особенно, обету безбрачия.
— Очень кстати, — говорили они, — что старина Гирш стал католическим священником, и ему можно доверить наших женщин.
Как понять этих безумцев, лишивших Гирша покоя? Несколько лет они скитались по скверным ночлежкам и заброшенным подвалам. Убивали чаще, чем досыта обедали. Каждый день ждали смерти и лишь надеялись, что смерть будет быстрой. Они сумели дожить до победы. Им довелось полюбить, надеть чистые рубашки и выспаться. И вот, они бросили утренний кофе и молодых жён, чтобы отправиться в другой ад, ради какой-то новой, неведомой им свободы. Как их понять? Никак. Нет нужды понимать безумцев. Родись они полвека спустя, во времена вечных переговоров, торговли землёй и бумагой, они бы, несомненно, знали, что никакая идея не стоит крови, никакая свобода не может быть оплачена человеческой жизнью и даже минутным комфортом не следует жертвовать ради абстрактного счастья незнакомых людей. Но Гирш смотрел на жизнь иначе.
Он безропотно согласился помочь и вновь стал донимать своего патрона мольбами пощадить погрязших в грехах друзей. Нет, определённо, Гирш оказался никудышным католиком и с горечью сам понимал это.
Прошло полгода и трое в маленькой квартирке священника стали отчаиваться — вестей из Палестины не было. Гирш жалел и, как мог, поддерживал своих подопечных: Эву и Сарру. В одну из бессонных ночей, он вдруг подумал, что если Марк не вернётся... Недодуманная мысль ужаснула Гирша, он совсем не хотел повторять подвиги святого Антония, тем более что противостоять миражам в пустыне, казалось ему куда как проще, чем голубым глазам Эвы, глядящей на него с печальной улыбкой. Когда их глаза встретились, католический священник пал, но верный друг Гирш Минц устоял. Он начал действовать. Почти все свои деньги Гирш оставил покинутым женщинам. Как ни мала была эта жертва, но его друзья сумели бы её оценить. Сам Гирш, с ничтожной суммой денег, отправился навестить друзей. "Навестить" означало: добраться до Палестины, остаться в живых, разыскать в хаосе раненых, больных, беженцев и солдат Марка с Давидом и объяснить им, что такой ненадёжный священник, как Гирш, никак не может опекать молодых и красивых дам, даже если эти дамы — еврейки и жёны его друзей. Что могло помочь Гиршу в такой странной затее? Лишь чудо. И в который раз оно услужливо явилось ему на выручку.
Вскоре после Пасхи, в апреле сорок шестого, когда британские войска начали покидать Трансиорданию, Гирш высадился в Хайфском порту. Он был болен, не имел жилья, захваченные из дому деньги почти иссякли, но отступить Гирш уже не мог. Его воля стала несгибаемой и подчинялась теперь какой-то иной, высшей силе. Интендант, управляющий офицерской гостиницей в нижнем городе, оказался ревностным католиком и бесплатно приютил священника своей конфессии. Потёртая сутана Гирша замелькала на улицах Хайфы. Его настойчивые расспросы вскоре дали результат: Гирш узнал, что Давида и Марка, скорее всего, следует искать на севере Палестины в захолустном Цфате. Оставалось теперь только добраться пешком до этого городишки. Без денег, без оружия и без запаса воды. Гирш робко спросил совета у симпатичного английского офицера, живущего в соседнем номере. Узнав поподробнее о цели его поездки, офицер, назвавшийся майором Джастином Нэвилом, пообещал помочь. Он оказался человеком слова и уже через день предложил Гиршу присоединиться к своему отряду, который выходил на боевое дежурство в сторону Цфата. Ночной поход измотал Гирша. Всё было ужасно: непонятная стрельба в темноте, упрямая лошадь, ледяной ветер.
На рассвете отряд остановился в дубовой роще возле въезда в Цфат, и солдаты стали спешиваться. Офицер подошёл к Гиршу и указал стеком на двухэтажный дом из почерневшего камня, стоящий на самой окраине города.
— Вон там находятся ваши друзья, святой отец, — негромко сказал он с приятной улыбкой, — ступайте и поговорите с ними, торопить вас не стану, но будет благоразумно, если вы как можно скорее убедите их покинуть дом и выйти к нам с поднятыми руками.
Гирш обомлел от ужаса. Он должен будет прийти к друзьям и сказать: "Я нечаянно вас предал, выходите и сдавайтесь... "
— Что... что их ждёт? — не слыша себя, спросил Гирш.
— Увы, это не в моей компетенции, — вежливо ответил майор, — но думаю, что если они будут сотрудничать со следствием, то вполне могут избежать виселицы.
Офицер не был знаком с Давидом и Марком, иначе он бы ответил короче. Гирш понял, что всё кончено и чудесных спасений больше не будет. Бог отвернулся от своего негодного слуги, оставил его одного. Чудовищное горе разрывало ему грудь. Англичанин всё с той же вежливой улыбкой, но уже с лёгким нетерпением смотрел на священника. Офицер был истинным джентльменом, и он всего лишь выполнял свою работу.
— Я иду, — сказал Гирш.
Ветер трепал его сутану и катил пёстрые волны по пышной весенней траве растущей вокруг дома. Гиршу было нужно пройти всего полсотни ярдов, и он ни на мгновение не замедлил свой шаг. Но перед тем как погрузиться в сырую темень узкого входа, Гирш успел вознести самую страстную молитву и заодно предложить свою душу дьяволу, хотя и сам не знал, что попросить взамен. Надежды больше не было, а в чудеса он так и не научился верить.
— Стой, — произнёс знакомый голос по-английски, и Гирш покорно замер, — Гирш?!
— Здравствуй, Давид.
— О-ла-ла! Какой чертовский сюрприз! А я не верил своим глазам, — Давид вышел из-за лестницы и обнял неподвижного товарища.
— Марк! — крикнул Давид куда-то наверх. — Cмотри, кого притащили с собою эти грёбаные англичане!
— Марк... Простите... Это я их привёл.
— Ты?!! А... Б...ские ублюдки! Они захватили наших жён в заложницы!
— Гирш! Что случилось? — позвал Марк, — что с Эвой?
Гирш застонал.
— Они... в полном прядке. Я сам... сам виноват, я хотел вас найти... И сказал ваши имена этому майору...
— Сказал наши настоящие имена?!
— И что мне надо... надо попасть к вам в Цфат...
— Бл...! Гирш, это же война! Как ты мог им всё выложить?! Говори правду, делай правду, да?? Чёрт бы побрал твою веру!
— Я бы соврал, клянусь Господом, я бы соврал, — с отчаянием залепетал Гирш, — я просто не подумал... За что, за что только Создатель так поступает с нами?
— За то, что ты долб... !!!
— Оставь его, Давид! Слышишь, оставь! Что он сейчас может сделать?
— Да, ладно... Но боже! Так глупо, так глупо. Чёрт с тобой, святой отец, — Давид снова обнял тихо плачущего Гирша, — иди к ним обратно и пошли их к чёрту. Хотя, оставь, не надо. Не лезь на рожон с этими хитрожопыми выродками. Пусть хоть кто-то из нас выберется из всего этого дерьма. Уходи!
— Подожди, Гирш! — крикнул Марк. — Я напишу пару строчек Эве...
— Я ни-куда не пойду, я оста-нусь с вами, — с трудом, словно подбирая слова, сказал Гирш.
— Ты спятил? Ты представляешь, что здесь сейчас будет?
— Гирш, уходи, я тебя прошу, передай Эве записку.
— Я ни-че-го не могу пере-дать, — всё так же запинаясь, ответил Гирш, — я не смо-гу им сказать, что у-шёл...
Глупейшая оплошность, скользящие над самой землёй серые облака, запах хлеба, смерть, капли росы, боль — всё казалось Гиршу нереальным. Это просто не могло иметь никакого отношения к отцу Легарду, к его книгам и маленькой чашке кофе на старом письменном столе. К чему все эти несуразности? Война, пена за кормой корабля, голубые глаза Эвы, постоянный страх за других? Жизнь показалась Гиршу абсурдным калейдоскопом, истина окончательно ускользала от него. Он поднял руку к глазам, силясь что-то понять... И вдруг озарение коснулось Гирша. Отчётливо, как в пророческом сне, увидел он, как неистово хотят жить его друзья, как заглядывая в бездну, тщатся они не исчезнуть в ней без следа и без всякого продолжения. Он увидел ангельскую красоту столь презираемой им лжи и, поборов слёзы, заговорил чистым и глубоким голосом проповедника.
— Я искал вас... Чтобы сказать... Сарра и Эва они... У вас будут дети!
Марк и Давид молчали. Из дубовой рощи доносились обрывки сержантских команд. Там тоже готовились исполнить свой долг.
— Оставайся, — вдруг удивительно спокойным голосом сказал Давид, — иди наверх.
Гирш поднялся по щербатой лестнице и вошёл в комнату. Марк стоял, слегка пригнувшись возле узкого окна, он с улыбкой махнул Гиршу рукой, что бы тот не подходил к нему.
— Давай, залазь в кладовку, там стены, как в бункере. Только ради Бога не суйся под пули, что бы ни было. Потом расскажешь моему сыну...
— Начинаем, — сказал офицер и снова улыбнулся, он и не ждал, что этот выкрест вернётся, — Начинаем, — повторил он погромче и махнул рукой в сторону окна, за которым стоял Марк.
— ... Потом расскажешь моему сыну, только...
Хр-рам!!! Залп нескольких десятков винтовок прервал его слова. Не переставая улыбаться, Марк быстро выпустил две пули по побежавшим к дому солдатам и отпрянул в сторону.
— А если будет дочь, придумай для неё что-нибудь... не страшное... Ну! Прячься уже! — стреляные гильзы прыгали на полу среди кусков разлетающейся штукатурки.
Марк и Давид родились в тяжёлые времена, они не стали зубными врачами или адвокатами, не научились делать аборты, писать стихи или играть на скрипке. Жестокая уличная война стала их ремеслом. Шесть неподвижных тел в мундирах оливкого цвета валялись на мятой траве на подступах к дому. Ещё троих раненых солдаты, отступая, вытащили из-под огня. Взять здание с ходу не удалось. Молоденький лейтенант, поведший солдат на штурм, получил пулю в живот. Он лежал на спине, слегка сгибая ноги, и с отчаянием повторял женское имя: "Кэти, Кэти, помоги! О-ой, Кэти".
— Кто такая Кэти, сэр? — спросил майора подошедший сержант. — Pазве Лойд женат?
— Сестра. Он говорил, что его растила старшая сестра.
— Вот как...
— Продолжим. Сержант, пусть ваше отделение сейчас ведёт плотный огонь по окнам. Сеймур со своим подберётся к ним со стороны города, когда его люди забросают гранатами первый этаж — врывайтесь в дом, но оставьте трёх лучших стрелков вас прикрывать.
Теперь осаждённые открыли огонь с крыши. Невидимые для оставшихся в роще солдат, они бегло расстреливали обошедшее дом сбоку отделение Сеймура. Его солдаты один за другим падали на подступах к дому.
— Что скажете, сэр? Похоже, этот чёртов святоша дерётся вместе с ними?
— Бесчестный народ, сержант, нечему удивляться.
Но Гирш не дрался, он стоял в тесной кладовке и покачивался, словно в полузабытой молитве. Его друзья, истекая кровью, упрямо посылали пулю за пулей. Они не верили в спасение и не пытались отсрочить неизбежное. Просто пришёл час расставания, и надо было достойно попрощаться с уходящей жизнью.
Последним погиб Давид, пуля опрокинула его на пол, но он ещё сумел немного подползти к закутку, где Гирш взахлёб что-то шептал.
— Гирш, — сквозь зубы позвал раненый.
Гирш бросился на помощь, но растерянно замер, не зная как остановить весь этот поток крови. Он опустился на колени возле своего друга и взял его за руку, но Давид не нуждался в утешении. Странная, как будто мечтательная улыбка появилась на его лице.
— Сарра была... в гестапо... потом, ... у неё не может быть детей, — невнятно пробормотал Давид.
— Я...
— Оставь... Скажи только... Из-за кого? Которая?
— Эва...
Должно быть, на свете ещё не бывало такого священника, который исповедовался бы в своих грехах перед умирающим грешником.
— Ты...молодец, Гирш, — тихо сказал Давид, и стекленеющим последним взглядом отпустил Гиршу все его грехи.
Гирш не посмел перекрестить мёртвых друзей. Кровь стекала по его рукам, но это была кровь Давида. Гирш не был даже ранен. Оружие валялось вокруг него, но он желал только своей смерти. Страх удерживал его от последнего шага, и это не был пустой страх труса. Верующий католик не мог преступить через запрет и покончить с собой. Он услышал, как по лестнице осторожно поднимаются солдаты. Гирш нагнулся и взял карабин, из которого никогда бы не сумел выстрелить. С последней надеждой на чудо, сжимая в руках оружие, он вышел навстречу англичанам.
Майор решил, несмотря ни на что, похоронить христианина вместе со своими солдатами. Это был бы, безусловно, благородный поступок, если бы не вмешался подошедший к вечеру отряд повстанцев. Их помощь опоздала, но для мести ещё было достаточно времени. После короткой, ожесточённой стычки, в сгущающихся сумерках англичанам пришлось отступить, оставив всех погибших. Наступила ночь, моросил холодный дождь, тела сильно пострадали и были раздеты донага. Бойцы отряда решили немедленно похоронить своих и покинуть город, не дожидаясь утра, до того, как к противнику подойдёт подкрепление.
Если сегодня ехать в Цфат по новому шоссе, то метрах в пятидесяти от южного въезда в город виден никак не обозначенный поворот на узенькую дорогу. Дорога эта ведёт к могиле "трёх героев, павших в борьбе за независимость Израиля". На серой пыльной плите можно легко прочесть их имена: Давид Бергер, Марк Кауфман и один неизвестный. Цфат — очень чинный еврейский город, там почти не едят свинину, мало ездят по субботам и уж точно никогда не хоронят вместе евреев и нераскаявшихся отступников. Бог его знает, что бы сказал главный раввин Цфата, если бы узнал, что неизвестный, "павший в борьбе за независимость Израиля" — это выкрест, католик и к тому же священник, — Гирш Минц.
7
