"Доброго вам времени суток", — наверное, это не совсем те слова, которыми стоит начинать рассказ, но именно эти слова стали той поворотной точкой, что изменила мою жизнь, так почему бы им не занять первое место в рассказе? Морозным зимним вечером год назад, оторвавшись от привычного телевизора и подняв трубку домашнего телефона, я услышал:
— Доброго вам времени суток, а Диму можно? — Димой меня на тот момент уже лет пятнадцать как никто не звал, все больше Дмитрием Степановичем, а потому я удивленно уточнил:
— А кто его спрашивает?
— Это Шурик. Александр Разин...
Так все и началось, хотя с тем же успехом можно сказать, что этот рассказ начался тридцать лет назад...
Все мы: мужчины или женщины, блондины или брюнеты, толстые и худые, талантливые и не очень, — все мы люди и у всех у нас с рождения есть мечта. Для кого-то это быть любимым, для кого-то стать богатым, кому-то хочется быть музыкантом, а кому-то спортсменом, — разные бывают мечты, но всех их объединяет глубинное желание того, чтоб они сбылись. К чему я пишу набившие оскомину истины? Дело в том, что этот рассказ о мечте, хрустальной, заветной, невозможной...
Моего соседа по парте звали Шуриком Разиным, мы сидели с ним вместе еще с первого класса, и в ту пору я искренне считал, что с соседом мне не повезло. Шурка был самым закрытым человеком в классе, мало того что вытащить из него пару слов даже на перемене было невозможно, так он еще и списывать никогда не давал. Думаю, наша классная, Раиса Михайловна, потому и посадила Шурку со мной, что сам я вертелся на стульях, как уж на сковородке, при том уж, явно закончивший n-ное число классов акробатической школы. Мне до всего было дело и со всеми хотелось поделиться своим особо ценным мнением, часто даже без взаимного интереса собеседников. Хорошее было время, детство... Так вот. Шурка был по совместительству единственным, кто слова мне не сказал по поводу болтливости и стоически вытерпел девять классов рядом с моим незакрывающимся ртом без особого ущерба для собственного образования и психики, впрочем, в последнем я не уверен. Всегда в черном, собранный и чуть хмурящийся, — мой полудруг — полунадсмоторщик был беспросветно виновен в том, что в моей любопытной голове остались хоть какие-то знания со школьной скамьи. И он же виноват, что я пишу этот рассказ.
Назовите манией или навязчивой идеей, но в нашем достаточно дружелюбном коллективе о Разине знали только адрес да номер телефона, ну может еще, что учился он хорошо, учителям и этого хватало, а вот остальным... Одно время мы даже соревновались, кто больше узнает про Молчуна. Глупости конечно, но что в седьмом классе только на спор не сделаешь. Помнится, я гордился, что удалось наконец-то вытащить из Шурки что-то кроме: "Давай, домашки сдам", "нет", "да" и "Есть ли у тебя запасная ручка?". На самом деле мне удалось нарыть гораздо больше, только делиться я раскопанным ни с кем не стал, да и до последнего времени был свято уверен, что Шурке было бы лучше, если бы я так ничего не узнал. А все мое неуемное любопытство, помноженное на бесшабашность. В тот апрель мы писали у новой литераторши сочинение, на тему: "Моя мечта",— и я стянул у нее со стола проверенную работу Разина. Каюсь, было до смерти интересно, что мог написать Молчун, вот только то, что я там прочел, больше походило на книжку с научной фантастикой Насти Звянцевой, чем на "нормальную" мечту. Ну, согласитесь, кто захочет строить город-сад? Прозрачное наземное метро или смешной формы дома, стеклянные лифты? Мне в наши восьмидесятые это казалось такой глупостью, я сначала даже не поверил, что романтичный бред написан нашим "Ходячим Мозгом". Выходка бы могла и обойтись моим разочарованием, если бы я не додумался читать стянутое сочинение на физике, а Нинель Аркадьевна не была "повернута" на полном отсутствии внимания к ее персоне. И вот наш "бульдозер имени Ньютона" отобрала у меня Шуркино сочинение, прямо когда я как раз дошел до самой интересной части, а потому не заметил, что физичка нависла над родимой партой уверенным пятым размером бюста и начала медленно наливаться нездоровым багром.
— И что же вы Ивлев, так увлеченно читаете? Опять записки от Красницкой? — Грудной голос Аркадьевны эхом отдался от стен притихшего класса. Зинка замаскировалась под помидор со скоростью света, а Колька Смирнов ощутимо пнул меня сзади по ножке стула, еще бы, он давно на Красницкую глаз положил, — Ну-ка посмотрим... — Толстые как сосиски пальцы удивительно проворно выловили листки с сочинением.
Я сидел ни жив, ни мертв.
— Приступисм-с. Моя мечта... — И звучный голос минут двадцать принялся зачитывать и комментировать всю нереальность написанного и незадачливого автора, в частности, глупость. С первых строчек Шурка резко обернулся, и я до сих пор помню шок в карих глазах: любимый ученик нашей руссички, он никак не мог понять, откуда у меня его сочинение,— а потом это перестало иметь значение, потому, как Нинель Аркадьевна зычно и со вкусом с помощью физики доказывала, почему сады на крышах — глупость, стеклянные лифты не безопасны, что надземное метро и необычной формы дома — просто трата средств и земли, не говоря уже о том, что весь такой город экономически не выгоден.
Если сначала Шурка буравил меня взглядом и краснел под тихие смешки класса, то потом он начал бледнеть и сжимать кулаки под партой. А я... Мне хотелось уменьшится до размеров улитки, а лучше любимых физичкой атомов, но еще больше хотелось, чтоб она замолчала. Можно ли описать чувство, когда хочется убить другого человека, а затем умереть самому? Отмотать время назад, и никогда не брать в руки это сочинение? Когда больно, не от того, что одинокая мымра унижает тебя, а от того, что кому-то стократ больнее рядом, потому что это его мечту топчут? И топчут ни за что...
— Так вот Ивлиев, рекомендую запомнить, что физика — наука сложная и точная, придумана она специально, чтоб разделять возможное и досужие вымыслы. То, что ты нафантазировал, в нашем мире не возможно! — Бульдозер с довольным видом замолчала, чтоб вновь набрать воздуха в грудь, — Заберешь это, — он помахала листком, — после урока.
Шурка так и не поднял глаз, сидел неестественно прямо, сжимая до белизны пальцев кулаки, и в каком-то хрустальном, как его мечта, прозрении, я понял, что он ничего не скажет, что Молчун-Шурка просто не может сказать, а я не прощу себе, если что-нибудь не отвечу на унизительный спич.
— Знаете, Нинель Аркадьевна, то, что вы сказали гадко, — в тот момент мне хотелось хоть как-то распустить душившую меня изнутри пружину, — Не вам решать, что возможно, а что нет. Над Икаром тоже смеялись, а сейчас мы летаем на самолетах. В этом мире возможно все!
— Конечно, только не забывай, что Икар жил две с лишним тысячи лет назад. — Холодно отмахнулась жаба. Нашу полемику прервал звонок, и Разин, оттаяв, одним движением сгреб в портфель со стола учебник с пеналом и сбежал.
Сочинение я забрал, а на химию не пошел, продолжая крутить в руках мятые листки. Как смотреть в глаза другу я понятия не имел, и на душе скреблись даже не кошки, а тигры. Уссурийские. Не верьте всем, кто говорит, что это вымирающий вид.
Шурка нашелся на детской площадке рядом со школой, он сидел на скрипящих ржавых качелях, и рассматривал песок под своими ботинками. Шелестела листва тополей, приближались летние каникулы...
— Шур? — Он поднял на меня потухшие глаза, и мне стало по-настоящему страшно. Он не плакал, не жаловался, да даже не ударил, хотя я бы предпочел, чтоб он отпинал казенные бока, чем вот так вот, молча, смотрел.
— Я... Прости меня. — Куда в тот момент подевался самый болтливый ученик в школе? Язык еле ворочался во рту, никогда я так не мямлил, давясь смущением.
— Ты, правда, веришь, что стеклянный город-сад возможен? — Он спросил это так буднично и сухо, только в этой сухости потрескивало электричество напряжения. И я закрыл глаза, врать мне не хотелось, еще два часа назад,прочитанное выглядело бредом. Ну, чем я лучше Бульдозера?! Сделал глубокий вздох и на миг представил все то, что так скрупулезно описывал на четырех листах Шурка: передо мной били фонтаны, высились хрустальные дома, ступенями подпирая небо, а их крыши украшали сады, на надземном метро моя фантазия дала сбой, да это было и не важно... Так легко вышло открыть глаза и ответить:
— Я бы хотел его увидеть.
— Тогда тебе не за что извиняться, — Шурка пожал плечами, отмахнувшись от протянутого мной сочинения. А только дудки, я увидел, как снова стал обычным, чуть отстраненным, у Разина взгляд...
Прошло тридцать лет. Многое изменилось. Давно уже нет Нинель Аркадьевны, Советского Союза, да и школу нашу основательно перестроили, я сам успел помотаться по России, а Шурка так вообще подался куда-то за рубеж. Тем неожиданнее был его звонок. Взяв трубку, я не знал о чем нам говорить, лет двадцать уже не виделись, а вот Шурка, как и тогда, на качелях, отлично знал, что хотел услышать и потому, перед тем, как повесить трубку, спросил:
— Ты все еще хочешь увидеть хрустальный город? — Знаете, я сперва чуть растерялся, а потому, не раздумывая, ответил, — Да. — И уже через неделю, взяв отпуск, летел в Дубаи, в гости к бывшему соседу по парте, ставшему — таки архитектором своей мечты. Он показывал мне вьющиеся диковинными водорослями небоскребы из стекла, сады на крышах, надземное метро, взносящиеся на пятьдесят метров и танцующие под музыку фонтаны. Шурка показывал мне переливающийся красками неба город, утопавший на рассвете в облаках гордыми шпилями неправильных форм, показывал и смеялся, как никогда в детстве. Посредине своей мечты, он был по-настоящему живым. Странно, но на n-ном году личного календаря, потеряв веру во все лучшее в людях, измазавшись в нашей жизни по макушку, я, смотря на друга детства и его город, был ослепительно, нечеловечески счастлив...
А еще я вспомнил, что когда-то у меня тоже была мечта. Пусть меньше, более земная, но только моя. И серая привычная жизнь изменилась. Как говорит Шурка: "В этом мире возможно все", — и добавляет тихо: "Главное, чтоб в это хоть кто-нибудь верил."
