Никак у меня не доходили руки до расшифровки этой магнитофонной записи! А если говорить честно — я просто боялся.
Но, как говорится, если в шкафу есть скелет — рано или поздно он вывалится...
С тех пор, как навсегда уехал Константин, сын Всеволода Николаевича, никому больше не нужны старые воспоминания его отца. Костя — неплохой человек. Я не хотел, чтобы жутковатая история причинила ему ненужную боль. Тем более что лицом и характером Константин похож на свою мать, память о которой для него... эх!.. сейчас я употреблю старомодное слово... в общем, память о матери всегда была для него священной. Думаю, ему неприятно было бы услышать о том, что его отец...
Впрочем, сейчас вы всё узнаете — не буду забегать вперёд.
Итак, я рискнул опубликовать свой разговор с Всеволодом Николаевичем, сгоревшим от рака почки в Областной больнице N1. Он настаивал на том, чтобы я записал его на магнитофон... похоже, сам не зная, почему. Наверное, ему нужно было просто выговориться. Уходя.
Недавно я побывал на нашем городском кладбище и после долгих поисков нашёл аккуратно прибранную могилу. С овального медальона щурились на меня весёлые девичьи глаза с пушистыми чёрными ресницами. Густые волосы были причёсаны так, как это было модно в канун выпускного вечера 20... года. На маленьком столике прыгали воробьи, склёвывая кусочки крекера, раскрошенного мною.
Я положил цветы на недавно окрашенную полоску основания простенького памятника. За оградкой в не прокошенной толком траве соседней могилы стрекотали весёлые кузнечики.
Её звали Елена.
— Ну, вот, — тихо сказал я. — Вот и познакомились, Лена. А ты красивая...
Ветер слабо качнул маргаритки на небольшой клумбе.
— Понимаешь, — сказал я, — я не мог прийти раньше. Ведь, всё-таки...
Я сам не знал, что именно "всё-таки", поэтому просто коснулся рукой памятника... и тепло нагретой белой краски было похоже на тепло руки.
Я осторожно присел на скамеечку...
* * *
МАГНИТОФОННАЯ ЗАПИСЬ
(ЦОБ N1, 18 декабря 200... г.)
... вот, Новый год встречу, а до 23-го февраля уже вряд ли дотяну. Не жилец. Говорят, умирать страшно — а ты не верь. Ты хороший мужик, я знаю. Поэтому и прошу именно тебя, а то Костику ни к чему об этом говорить. Неловко как-то... он ведь Наташку очень любил, а тут узнает, что...
Это же всё так неожиданно случилось, — я и сам не успел ничего понять...
Машину купил, — помнишь? — через два года после того, как Наташка ушла. Ну, думаю, вдовец в неполных пятьдесят — что уж себя хоронить? Костик учится — тоже деньги нужны. Жить, хоть и тяжело, а надо. И начал я на своей "Маздочке" потихоньку подрабатывать. Смотрю, а за месяц отпуска деньжат срубил — не хуже, чем на заводе! Город я неплохо знаю, — на тестевых "Жигулях" его весь исколесил, — вожу аккуратно, что бы не побомбить?
Костику компьютер взяли, интернет, понимаешь, через месяц провели... живи, парниша, радуйся! Он тогда гордый ходил — не хуже однокурсников своих из колледжа!.. Даром, что сам три месяца подхалтуривал... переводы, там... немецкий, то да сё...
(улыбается, откинувшись на подушку; в уголках глаз блестят капельки слёз)
Расчухались, в общем.... На ноги встали, наконец-то, после похорон. Я думаю — а хрена ли мне с утра до вечера на заводе корячиться, когда я не хуже ребят заколачиваю? Ну, уволился... постоянных клиентов завёл. Да что я говорю? Ты же сам с полгода по утрам на мне ездил, помнишь? Я ещё рядом с твоей конторой с тремя дамочками познакомился — им тиражи надо было от Дома Печати по киоскам развозить. Газеты, журналы. С одной двести, с другой полтораста — глядишь, десяточка за месяц и выходит. А если после обеда на диванчике брюхо не нежить — и все двенадцать-пятнадцать можно наколотить.
А тут подвернулось моему Косте предложение — полтора месяца на Украине в Крыму пожить. Девчонка там, одна, — Инна, что ли? — у неё родители в Саках жили. Вот их из группы пять человек и поехало. Море рядом... лиманы... Я там проездом в Евпаторию два раза был, ещё при советской власти. С Наташкой ездили, с Костиком... он тогда совсем маленький был, не помнит ни хрена...
Вот. И сижу я дома один. Все денежки Костику выгреб... надо как-то выкручиваться. Тётки мои, газетно-журнальные, с утра и до двенадцати меня мурыжат, днём я туда-сюда... а к вечеру — полностью на вольных хлебах. Ну, ты меня знаешь — я не всякого в машину посажу, а уж тем более — ночью. Думаю, Костик приедет, надо же хоть немного денег подзаработать...
Вот и приноровился потихоньку по ночам бомбить. Сутки, через день, как в заводскую смену выходил! В основном от вокзалов подальше, чтобы тамошние засранцы морду не набили и покрышки не порезали. Город-то большой, всегда есть места, где ловят чаще. Машинка у меня новая, физиономия вполне приличная, можно аккуратненько работать. Вот так и мотался по городу... слава Богу, без приключений на свою задницу...
Ну, без бабы сам понимаешь, хреново. Познакомился я как-то с одной... помнишь, она ещё в гости ко мне забегала и мы с тобой её коньяком угостили, с твоей премии? Помнишь-помнишь! Худенькая такая... весёлая. Раз в неделю заруливаю... то есть заруливал... к ней. Сто грамм, любовь-морковь... в общем, и ей хорошо, и мне неплохо. Она, правда, подкатывала ко мне с запросами — мол, жениться бы... да я пока на эти разговоры не вёлся. Думаю — Бог даст, перебьёмся как-нибудь без бракосочетаний. Вчера, кстати приходила. Ревёт... но мужичок у неё уже завёлся. Дай Бог бабе, чтобы нормально всё было! Она, ведь, человек хороший...
Этим летом как раз прибыльно было! Народу много, лето-то прохладное. Там подкинешь, здесь подбросишь... в общем, нормально. А тут выезжаю — шаром покати! Покрутился-покрутился по центру... пару раз каких-то мужиков за полтинник довёз — негусто — и вдруг осенило: сегодня же 25 июня, выпускной! Родители на своих тачках у школ маячат, детишки пляшут и потихоньку в туалетах к водке прикладываются, по-взрослому — в общем, всё, как положено. Ну, думаю, дубина, выехал! Ребятки теперь до рассвета гулять будут — какой с них улов? Им эту ночь полностью отгулять надо! А кто нелюдимый или перепил лишку — всё равно родители приберут. Надо, думаю, домой направляться, хватить зря шины протирать.
А у самого нашего дома, у поворота к школе, смотрю... видение! Стоит такая девчоночка — стройная, волосы на холодном ветру развеваются, ножки точёные в туфельки вбиты, как влитые... рассеянно улыбается и рукой от моих фар глаза прикрывает. Не голосует, нет! Просто стоит у самой дороги... и кажется мне, что раздумывает — куда податься?
Светлячок... Я её так и прозвал потом — Светлячок...
Подыхаю, вот... а как вспомню её такую — всю светом облитую... и рука ладошкой наружу, и платье её... веришь ли, просто переворачивается всё во мне... по-доброму, но круто так... словно всего меня наизнанку... беспощадно...
Виноват я перед нею, слышишь? Так виноват!..
* * *
... включил? Ты не обращай внимания — волнуюсь я. И полгода не прошло, а как вспомню...
... да и мы, помирающие, все на слезу скорые...
Нет-нет, не выключай! Сейчас, подожди... закурю...
... и пусть нельзя! Что мне теперь? Для меня понятие "вредно" уже не существует...
* * *
Так я и затормозил, обомлев. А она удивилась...
Открываю дверцу и говорю — садись, мол, красавица!
А она улыбается и бесстрашно впархивает в машину, угнёздывается поудобнее и смотрит на меня сияющими глазами. Я даже с места не тронулся, просто смотрю на неё и рот до ушей.
— Надеюсь, вы не маньяк! — весело говорит она мне. — А то у меня сегодня выпускной вечер и я поругалась с одним противным одноклассником. И вдобавок у меня с собой денег нет — он мою куртку утащил.
И смело смотрит мне в лицо.
— Как утащил? — говорю я.
— А так, — беспечно машет она рукой. — Там и было-то двести рублей и телефон. Вот телефон жалко, а двести рублей — нет. Если вы захотите меня из машины выкинуть — то подождите минутку, я хоть немного согреюсь, ладно?
И, ведь, сияет вся! Просто светится! Помню, Наташка так же светилась, когда мы с ней в восьмидесятом в её родной Карпинск приехали и она меня с подружками знакомила... Знаешь, когда протянута между людьми струнка — чувствуют вместе; одному и тому же улыбаются, каждое движение друг друга чувствуют?
А здесь — девчоночка, которую я всего-то три минуты вижу!..
— Ладно, — говорю, и понимаю, что у меня у самого улыбка с лица не сходит, — если ты не против, то попробуем твоего парнишку отыскать, хорошо? И если не побрезгуешь, то на заднем сиденье моя куртка лежит, накинь.
— Спасибо, таинственный добрый мужчина! — весело говорит она мне и тянется за курткой.
Знаешь ведь: у девчонок в семнадцать лет всё при всём и всё на месте. Одним движением перегнулась она через сиденье... и меня аж в жар кинуло! Даже кошки не бывают такими... такими... грациозными, говоришь? Пожалуй, да... но всё-таки этого слова мало... понимаешь? Она вся была, какой может быть только девушка её лет — ураган и роза в одном флаконе!
Ну, решили мы её парня не искать, потому что он "сам придёт завтра и всё принесёт, как миленький". Такое, понимаешь, девчачье тщеславие...
— Тогда, — говорю, — будем зарабатывать на жизнь. Не против? Поездим, авось пассажиров найдём. А что заработаем — пополам!
Она только смеётся и сияет глазами поверх воротника моей кожаной куртки — закуталась с носом и греется.
Какие там заработки! С ней ехать по ночному городу, с ней разговаривать, с ней смеяться, её слушать, на неё в зеркало поглядывать — вот чего я только и хотел...
(откидывается на подушку, закрывает глаза и долго молчит. Я на цыпочках подхожу к окну и закуриваю, выпуская дым в форточку, вглядываюсь в темень прибольничной сосновой рощицы. Я знаю то, о чём сейчас расскажет мне этот измождённый, изглоданный болезнью, но по-прежнему любимый мною человек, — когда-то весёлый и шумный... приглашавший меня "на посиделки" вместе с Наташей... перерывший всю мою библиотеку... и всё прочитанное оценивающий и понимавший по-своему — крепко и правильно... Он скажет мне: "Так и началась эта сумасшедшая любовь!")
* * *
* * *
Каждый вечер он брился и принимал душ. Одевал купленную Наташей замшевую куртку и долго крутился перед зеркалом. Купил французскую туалетную воду и не брал с собой сигарет.
А потом...
Потом были короткие летние ночи, когда они колесили по городу, ловя пассажиров. В основном они подбирали редкие влюблённые парочки, шушукавшие на заднем сиденье, и иногда замиравшие в томительном поцелуе... и он поглядывал в зеркало на сияющие ласковые глаза закутанной в его куртку девчонки и удивлялся тому, как ровно и мощно бьётся его сердце.
Он уже всё знал о ней: и то, что она живёт с молодой бабушкой; и то, что её мама давно затерялась где-то в Норильске; и то, что она мечтает на будущий год поступать в театральный институт здесь же в городе, "а пока не готова, да и заработать надо хоть немного"; и то, что "Копыч, хоть и красивый, но — дурак-дураком" и подкатывается к ней с 9-го класса.
Каждый вечер она влетала к нему в машину, как счастливая, томительно красивая бабочка, всё в том же выпускном платье, — "ох и дорого же оно нам с бабушкой обошлось!" — всегда на одном и том же перекрёстке. Вот только волосы она скалывала на затылке — причёска выпускная, — увы! — "приказала долго жить"... но это ей шло не меньше...
Никогда он не видел её дома, — знал лишь, что это одна из хрущёвок, где-то там, в глубине микрорайона, трогавшего своей скромной бедностью. И каждое утро высаживал Светлячка именно на этом месте — она не хотела, чтобы он въезжал в путаницу дворов — и улыбалась, когда он пугался за её безопасность.
— Все уже давно спят! — говорила она, посылала воздушный поцелуй и, смеясь, исчезала за углом старенького магазина.
* * *
* * *
... нет никого. Час простоял, два...
Думаю — ну, мало ли что! Я ведь, ни телефона её не знал, ни адреса. Поехал, было, пассажиров ловить, но что-то не могу. Тяжесть давит на плечи. Кажется, что сквозь густой сироп двигаюсь — через силу. Я уж и так, и этак... снова на перекрёсток тот приехал — никого. И всё мне кажется, что вот-вот, и она снова в лучах моих фар на обочине возникнет...
Веришь ли, до школы доехал, где её в первый раз встретил... Никого! Только окна слепые в потёмках отблескивают...
В общем, еле-еле до двора доехал, машину оставил и приплёлся домой.
А дома достал из холодильника водку, — с Наташиных поминок осталась ещё, — выпил стакан, не чувствуя вкуса, и рухнул на диван.
И весь следующий день дома просидел. Всё из рук валится. Не могу себя заставить выйти и в машину сесть. Всё только о вечере думаю. Как приеду на перекрёсток, как она ко мне в машину запрыгнет. И как она спросит: "А дальше что было?" — и я начну ей рассказывать, как в 1984-м мы прилаживали ТЛД-дозиметры к манекенам, изображавшим людей, попавших в радиационный поток, и какие смешные штуки при этом приключались...
Да только вечером, сам не заметил, как заснул мёртвым сном. Переволновался...
Знаешь, в романах пишут, что, мол, "в первый момент главный герой подумал, что всё это сон". А я, вот, как от толчка проснулся — и сразу же понял, что это она сидит в углу на кресле и в мою куртку кутается. Темень — только с улицы от фонаря слабый свет...
— Привет! — говорит... и слышу, что смеётся
— Привет, — отвечаю, не вставая, а только облокотившись рукой. Улыбаюсь и вглядываюсь в темноту. — А я тебя хотел на перекрёстке встретить.
И не вижу её толком! Коленка смутно видна... локоть... щека левая...
— Я не смогла, — говорит она. И я в первый раз услышал в её голосе печаль. — Бабушка тоже расстроилась... если можно так выразиться. Я ведь ей всё про тебя рассказала.
— Порадовала бабулю, — говорю. — Почти её ровесник к внучке дышит неровно. Здорово, да? Романтично!
— Ну и что! — засмеялась она. — Зато ты хороший. Спи, давай... завтра забегу к тебе и поговорим, хорошо?
Знаешь, я не знаю, как это словами сказать...
Я просто потянулся к ней... всем телом. Как ребёнок к матери — так хотелось её за руку взять... в первый раз...
А проснулся уже, когда солнце в окно светило. Затёк, спину разогнуть не могу. Только в кресле моя куртка аккуратно сложенная лежит... хотя я сам её в машине оставил — вдруг моему Светлячку снова холодно станет...
И три дня вот так и прошли. Наверное, самых счастливых дня... ночи... в моей жизни. Днём сплю, вечером квартиру прибираю и драю, чтобы перед ней стыдно не было. Потом ложусь и засыпаю...
Понимаешь? В общем, весь день я только и делаю, что жду её. И даже вопросов себе никаких не задаю — просто жду и всё. Вроде, как в тумане... или под гипнозом.
А ночью она приходит и мы с ней болтаем о том, о сём... она смеётся...
Всё, как прежде, только не в машине...
И единственное, что меня мучает — не вижу я её! Раньше в зеркале глаза сияли... улыбка. А сейчас — густая темень. Нет-нет, рука в слабом пятне света мелькнёт — она волосы поправляет — или, вдруг, слабый отсвет от серёжки в ухе...
И куртка... слабо-слабо... пахнет какими-то её девчачьими духами...
(закрывает глаза и замолкает; я собираюсь закурить, но он внезапно кладёт горячую ладонь на магнитофон)
... не выключил? Подожди... ещё немного... скоро уже...
... она кутается в куртку. Я хочу подойти к ней, а она вжимается в спинку кресла и испуганно говорит, мол, не надо... зачем? Всё было так хорошо!
И вот тут-то разница в возрасте и сказывается, понимаешь? Я, старый дурак, помню, КАК это бывает... встаю на колени перед креслом и за руку её беру...
(плачет; я пытаюсь что-то сказать... позвать дежурную медсестру, что ли?)
... холодная у неё рука. Холодная! Я эту руку поцеловать пытаюсь... а она холодная и скользкая...
И словно просыпаюсь я — впервые за последние дни!
Умерла моя девочка! Умер мой Светлячок — награда моя и счастье на старости лет!
... и я реву, и она плачет....
— Не страшно мне, — говорю, — Светлячок ты мой! Почему ты думаешь, что я испугаюсь? — и в колени холодные лицом горячим зарылся...
А она гладит меня по голове:
— Уходить мне надо, слышишь?
— Не пущу! — зубами скриплю я, а самого дрожь бьёт. — Не отдам тебя, малыш, пусть и меня забирают!
И я, впервые за эти ночи, вижу её лицо...
Ох, милый, что же с нами смерть делает! Ударило мою девочку проклятое железо... правую половину скулы напрочь стесало.
Видать, в закрытом гробу хоронили, потому что не дай Бог родным и бабушке такое видеть!
— Ну, теперь видишь? — говорит она, а по левой щеке слёзы так и катятся!
И я реву...
Ты же знаешь, я на Наташкиных похоронах держался... а здесь — не могу! Это что же такое делается, Господи, что такую красоту и любовь погубило?! Ей же жить и жить, милый свет собою радовать... да только не судьба, слышишь? Не судьба ей, девчонке моей, красавице...
А она мне — раз — и рот холодной рукой закрыла.
— Обними меня, — говорит. — Не страшно?
Какое там, страшно! Обнял я её и к левой стороне шеи губами прижался.
Холодно... скользко... и жилка не бьётся...
— Пойдём! — говорит... как умоляет. — Пойдём вместе, ладно?
(Всеволод Николаевич плачет; я тоже вытираю слёзы; в коридоре слышно, как дежурная медсестра распекает больного, пойманного с бутылкой переданной ему друзьями водки)
* * *
Когда маленькому Севе было три года, мама взяла его на взрослый бал в Дом культуры Ленинского Комсомола — огромное здание, в фойе которого уходила куда-то в облака нестерпимо красивая ёлка. Сева даже заплакал, глядя на неё — такая она была таинственная и прекрасная — покрытая сказочным льдом и переливающаяся волшебными огнями!
Вокруг кружились весёлые взрослые люди. Они были одеты какими-то Лисичками, Снежинками и Пиратами... совсем, как в детском саду! И гремела музыка... и край гигантского зала тонул в тумане конфетти и серпантина!
Где-то там, в облаках, сиял бесконечно большой плакат со Спутником и Лениным. Сева очень любил Спутник, Ленина и Гагарина. И даже стеснялся того, что Гагарина он любил больше, чем дедушку Ленина. И он стал смотреть на плакат, потому что смотреть по сторонам было так страшно и сладко, что сердце, казалось, не выдержит!..
А музыка всё гремела и из сверкающего тумана вылетали какие-то люди и поздравляли маму с Новым годом, и чмокали Севу в щёчки... и хвалили его военный комбинезон, — совсем, как у кубинских "барбудос", — и его автомат, и смеялись, и совали ему в карман на животе какие-то мандаринки и конфеты...
— С Новым годом, Сева! — кричали они ему, а он, плотно сжав губы, чтобы снова не разреветься, только кивал головой, и люди, смеясь, исчезали в урагане музыки, блёсток и света.
— Вива, Куба! — не в силах больше сдерживать слёзы, закричал он и поднял вверх деревянный автомат.
— Ура! Вива, Куба! Вива, Фидель!— закричали и засмеялись вокруг люди, и какой-то дяденька подхватил его подмышки и поднял высоко-высоко — туда, где гордо смотрел в сторону Ленин и летел среди звёзд маленький храбрый Спутник...
— Пойдём! Пойдём скорее! — Светлячок, смеясь, тянула его за рукав.
Всеволод Николаевич растерянно оглянулся...
— Да хватит тебе, — крикнула ему мама из дальнего угла зала, высоко подняв руку. — Иди скорей, а то всё пропустишь!
Какие-то весёлые люди вокруг неё одновременно бабахнули хлопушками и тотчас танцующая толпа закрыла их...
Светлячок тянула его за руку через весёлую кутерьму, на ходу перебрасываясь шутками и пожеланиями Счастливого Нового Года.
За кулисами сцены, в таинственном полумраке, девчонки торопливо закалывали рукава и воротнички карнавальных костюмов. Красивая женщина помогала худенькой брюнетке затянуть на поясе алый шарф.
— Девчонки, поторопитесь, — кричала она, — наш выход через пять минут! Господи, Маринка, у тебя юбка перекрутилась! Давай скорее сюда, наказание ты моё!
— Ну, вот, — сияющие глаза были совсем близко, — ты и здесь! По сторонам не смотри и на девочек не заглядывайся! Вот я тебя сейчас поцелую, чтобы все видели, что ты — мой!
Она приподнялась на цыпочках и, закрыв глаза, едва касаясь, поцеловала его в губы.
— Я... я хочу быть с тобой, — с трудом вымолвил он. — Как только я проснусь, я...
— Не вздумай! — строго сказала она, прижавшись щекой к его груди.
Девчонки лукаво поглядывали на них, торопясь привести свои костюмы в идеальный порядок. Мягкий свет как-то странно высвечивал то сверкающую корону у одной, то сдвинутую на лоб изящную маску у другой... всё терялось в переливающемся нежном тумане и приглушённой музыке...
— Всеволод, вам пора! — улыбнулась женщина, внезапно возникнув перед ними. — И не надо торопить события, хорошо? Давайте, идите, а то девчонки мои на вас обоих заглазелись, а им ещё танцевать!
— И не вздумай что-нибудь с собой сделать! — шепнула ему Светлячок на ухо. — Я дождусь тебя, обещаю! Слышишь?! Обещаю!
И сияющий ураган завертел его.
* * *
* * *
... Виноват я перед нею...
... Я, ведь, должен был почувствовать в этот день... приехать... когда её сбила машина!
Знаешь, я, ведь, так и не узнал, как её зовут и где она живёт... жила. И на похоронах не был...
Но я не чувствую, что Светлячок сердится...
И теперь, рассказав... нет... пережив всё снова... я думаю, что это неважно. Где-то там и сейчас играет музыка... и светится конфетти... и Спутник летит...
И там меня ждёт моё смешливое счастье.
И я возьму её за руку... и мы вместе попросим прощения у Наташки — прости, но мы не можем жить друг без друга... и она поймёт и улыбнётся... и мама строго скажет — знаю я тебя, — не обижай девочку, понял?
И будет бал!
* * *
* * *
P.S. Я встаю со скамейки и бережно глажу скос памятника — крашеное железо дешёвенькой стелы, по всему видать — сваренной из листов железа "тройки" бесплатно на бывшей бабушкиной работе.
Мне хочется что-то сказать... но я не могу найти слов.
Я вспоминаю Любимую Девушку, которую не видел уже много лет, и которая давным-давно вышла замуж. И я поднимаю голову и смотрю в небо сквозь ветви горячих от солнца сосен.
Я твёрдо знаю — играет музыка. И сияет волшебными огнями новогодняя ёлка! И Светлячок никогда не расстанется со своим любимым...
— Удачи, ребята! — шепчу я и осторожно, стараясь не наступить на цветы, выхожу через маленькую калитку в ограде могилы. — Удачи вам! Навсегда!
2006
