.
.
Сергей Капрарь
Ночь в лесу
Я точно знаю, что я не сумасшедший. Так мне казалось двадцать лет моего бренного существования на земле, но на двадцать первом году жизни одно событие заставило меня поколебаться в этой уверенности относительно моего психического состояния. Я обращался ко многим врачам и психиатрам, чтобы узнать, действительно ли я лишился последних остатков разума, либо же всё это является лишь плодом моей бурной фантазии. Все эти невежественные люди, дававшие клятву Гиппократа неведомо какому богу и носившие белые одежды, говорящие спокойно, с манерной и богомерзкой вкрадчивостью, от которой меня всего передергивало, именовавшие себя психиатрами высшей квалификации, — все как один твердили, что я, безусловно, здоров психически, а все опасения на этот счет являются результатом моей впечатлительной натуры, которая всё принимает близко к сердцу. Ха! — всё это чушь и бредовые россказни моих заклятых врагов! Никогда еще меня, N.N., не называли слабаком, неустойчивым неврастеником и прочими подобного рода оскорблениями! Все эти напыщенные, вредоносные лекаришки даже не представляют, свидетелем чего я стал в ночь на первое мая — в Вальпургиеву ночь. Я сам, человек, присутствовавший на том страшном событии, до конца не могу понять, что же тогда все-таки произошло и что я в действительности видел. Не могу вспоминать об этом без невыразимого ужаса в сердце, леденящего кровь страха, который будто стал неотъемлемой частью меня самого, моей души, моих воспоминаний.
Тем более как могла вообще зайти речь о том, чтобы рассказать, поведать кому-то эту во всей степени неправдоподобную историю! Я не могу связать ее в единый рассказ, ибо не могу без содрогания повествовать о моем странном приключении.
Да, я всячески пытался забыть происшествия той ночи, но все мои попытки оказались тщетными. Милостивое ко мне сознание вычеркнуло самые отвратительные, нечеловеческие, абсолютно лишенные логики и всякого смысла сцены, от вида которых нормальный, здравомыслящий человек, обладающий холодным умом и рассудительностью, разом лишился бы и того и другого. И, тем не менее, забыть такое окончательно было бы слишком великой роскошью для такого существа, как я. Нет, отдельные отрывки из воспоминаний, которые сами по себе заставляют меня содрогаться от ужаса и в то же время являются лишь намеком на богомерзкое продолжение, до сих пор являются в моих сновидениях, когда разум становится абсолютно беззащитным перед лицом неумолимых тайн подсознания. Всякую ночь я вынужден просыпаться в липком, холодном поту от ужаса, который охватывает меня постоянно от одного лишь намека на воспоминание о том страшном приключении.
Да, как я уже говорил, я пытался избавиться от этого невыносимого груза, который был взвален на мои плечи жестокой судьбой. Для себя я расценивал этот груз как испытание, посланное мне Всевышним, хотя сам по природе своей был материалистом и никогда в такие пространные, ненадежные материи, как бог, ангелы и тем более дьявол, никогда не верил. Тем сильнее был шок и трепет, которые я испытал в ту ночь, ибо всё мной виденное никак не хотело складываться в какую-то четкую картину, никак не хотело становиться абсолютно логичной цепью происшествий, что меня немало смущало и сбивало с толку. Во мне с того времени как будто поселилось два существа — один, истовый материалист и приверженец теории, что всё в этом мире, в это время и в данный момент подчинено строгим канонам физики, которые человеческий гений смог и разгадать, и объяснить, и разложить по полочкам. Другой же обитатель моего печального духовного вместилища был тем существом, той субстанцией, которое не обладало жизнью, было абсолютно лишено всего человеческого, но, тем не менее, являлось неотъемлемой частью человеческого естества; оно подобно вирусам, которые являются созданиями мертвыми и недвижными вне биологического существа, но стоит им только попасть в организм животного или человека, как они начинают свою работу, заложенную в них чьим-то гением — безумным с моей точки зрения и непостижимым с точки зрения всего человечества. Итак, мой второй обитатель был тем, кого я называю духом вечного протеста. Он постоянно просыпался во мне, когда я пытался объяснить события Вальпургиевой ночи с логической точки зрения. Он задавал мне вопросы, от которых все мои теории рассыпались будто карточные домики. В тайне, сам того не желая, я признавал свое полное поражение перед лицом моего недремлющего мучителя и его бесспорную правоту в том, что человек еще мало знает, чтобы надеяться на какой-то вразумительный ответ. Человечество еще не находилось на той ступени развития, когда оно способно осознать и использовать знания, которые может открыть перед ним могучий космос. Но с тем же успехом можно утверждать, что то неведомое, с чем я столкнулся, не является каким-то Высшим Знанием — наоборот, это верный путь в бездну разврата, дикости, безумия, ибо то, что я видел, иначе как сумасшествием нельзя назвать.
Всяческие мои попытки избавиться окончательно даже от малейшей тени воспоминаний тех ночных ужасов закончились провалом. Мое сознание протестовало и требовало объяснений. Поэтому из одной крайности я бросился к диаметрально противоположной — я возжелал узнать и вспомнить все происшествия, все кошмары, явившиеся моему взору в ту ночь, хотя я и содрогался от ужаса обрывочных сюжетов и намеков, которые имел в своем распоряжении. Какой же отвратительной, извращенной могла быть та картина хаоса и разврата, если одни лишь ее отрывки уже лишали покоя мои мысли!
Поборов всякий страх, я погрузился в изучение своих воспоминаний. Я обращался к гипнотизерам, которые вводили меня в транс, заставляя воспроизводить картины прошлого. Все сеансы записывались на магнитофон, и я горько пожалел о том, что когда-то ввязался в эту авантюру! Всё заканчивалось одинаково — я кричал так, будто меня терзали на месте тысячи и тысячи адских существ, будто я узрел перед собой что-то, не принадлежавшее не только нашему миру, но вселенной вообще. До сих пор даюсь диву, как я не умер в ту ночь на месте или не сошел с ума.
Шаг за шагом я продвигался вперед, узнавая всё больше о событиях той ночи, и каждый раз мне хотелось всё бросить и остановиться — леденящие душу события становились просто нестерпимыми для какого-либо их понимания. Но я шел дальше и до сих пор не знаю, что же толкало меня вперед — возможно, мое природное любопытство, тяга ко всему неизведанному, неведомому, мистическому. Я с жаром принимался за расследование и вновь передо мной открывалось нечто, что на человеческом языке не может и не должно иметь имени, настолько оно было отвратительно моему сознанию.
Через несколько месяцев упорного труда и изысканий мне удалось воссоздать окончательную картину происшествий Вальпургиевой ночи, более или менее полную, но не лишенной того непобедимого ужаса, который я испытывал постоянно вот уже около года. Увы, я не мог подозревать о том, какой окажется реальность, как жестоко будет оскорблено мое человеческое естество, до каких глубин будет возмущено мое сознание, которое не в силах примириться со всем виденным! Я пытался заглушить боль спиртным, но в опьяненном ядовитыми алкогольными испарениями рассудке постоянно возникали видения хаоса и отвратительного кошмара, полностью не укладывающиеся в рамки человеческого разума.
Сначала меня охватило желание скрыть всё то, что произошло в Вальпургиеву ночь, но груз, и ранее бывший не из самых легких, стал совершенно невыносимым для меня. Я понял, что если кому-то не выскажусь, то окончательно сойду с ума. Но кому мне можно было довериться? Кто бы мог послушать мою историю от начала и до конца и не заподозрить меня в умопомешательстве? Ведь даже я сам до конца уверен в том, что нахожусь в ладах со своим рассудком.
Был у меня один близкий приятель, которому я решился поведать свою страшную и печальную историю. В своем рассказе я пытался как можно точнее описать те чувства, которые испытывал в ту ночь. По выражению лица моего друга, которое сначала имело вид любопытный, а к концу моего повествования стало растерянным, я понял, что он мне не поверил. Когда я закончил свой страшный рассказ, мой друг нервно рассмеялся, будто я ему рассказал неприличный анекдот или деревенскую сплетню. Тогда я догадался, что такая необоснованная реакция является попыткой защититься от того ужаса и морального распада, которым веяло от этой таинственной истории. Вот так человек, столкнувшись с тем, что не может понять, теряется и напоминает озадаченного ребенка, которому родители вдруг сказали, что он должен повзрослеть. Мы слишком многое хотим узнать, часто суем нос в потайные места, которые содержат не поддающийся объяснению ужас, и не подозреваем, не спрашиваем себя, готовы ли мы принять страшную правду, смириться с ее существованием.
Я не был до конца удовлетворен своим откровением другу, поэтому стал искать иные способы высказаться и быть услышанным. Рука сама потянулась к бумаге и ручке и стала писать. Я исписывал множество страниц, будто некто неизвестный нежно нашептывал нужные слова мне на ухо. Я боялся этого шепота, моя голова вжималась напряженно в плечи, и я, затаив дыхание, сдерживая остатки своего хладнокровия, продолжал начатое.
Итак, почему же я с самого начала отрицал реальность событий Вальпургиевой ночи? Начну с того, что в юном возрасте мне часто приходилось испытывать приступы сомнамбулизма. Родных очень часто пугали мои ночные гулянья по дому, они приходили в невыразимый ужас, когда я, находясь в состоянии сна, броди, будто чья-то неприкаянная душа. Я не знал, как мне лечиться от этого вполне безобидного недуга, который, впрочем, доставлял моим близким повод для беспокойства. Через некоторое время, однако, всё прошло. Видимо, я просто повзрослел, избавился от подростковой впечатлительности, которая, возможно, и была причиной моих ночных хождений. С годами я окончательно позабыл о своем сомнамбулизме и перестал тревожиться о нем.
Но однажды ночью, а это была ночь с 30 апреля на 1 мая, Вальпургиева ночь, я вновь испытал ощущение человека, который обнаруживает себя в совершенно другом месте, хотя точно знал, что никуда не шел, а лег в свою кровать и заснул мирным сном.
Когда я обнаружил себя в лесу, который раскинулся неподалеку от дома, в котором я проживал и работал постоянно уже довольно продолжительное время, не мог понять, почему я здесь, а всё вокруг происходящее заставило меня подумать, что всё это лишь необычный сон.
О старом лесе ходила довольно дурная слава. Жители местного городка с неохотой рассказывали про это место — по их словам, в его сумеречных, тенистых долинах обитал первобытный ужас. Ходили слухи о том, что здесь когда-то были найдены трупы множества людей, пропавших без вести. Их находили всякий раз с какими-то странными ранами, нанесенными непонятным оружием. Всё это заставляло людей содрогаться от отвращения при одном упоминании об этом месте. Еще рассказывали, что один из трупов, найденный несколько десятков лет тому назад, был совершенно свежим и принадлежал пропавшей дочери местного владельца скобяной лавки. Погода стояла морозная, и на трупе сохранилось довольно много следов убийства. Это и привело жителей городка в трепетный ужас, они не понимали, кто, состоящий из плоти и крови, мог совершить настолько богомерзкое деяние с человеческим существом. Всё дело в том, что несчастную девушку умерщвляли каким-то странным способом, до конца так и не разгаданным, но от всего содеянного на теле остались говорящие следы кошмарного преступления, которое мог совершить только вконец опустившийся на дно монстр. Никто не решался рассказать вслух о том, что же всё-таки сделали с убитой — настолько пугающе выглядел труп жертвы. Девушку похоронили в гробу, который во время всей церемонии был закрыт так, чтобы никто из присутствующих не смог увидеть изувеченного тела. Ходило много толков о том, как умертвили девушку, а источником этих слухов косвенно послужил человек, сделавший печальную находку — мясник Гарри Хэндслоу. С той поры он стал угрюмым и неразговорчивым; на вопросы о том, что же он все-таки обнаружил, отвечал с превеликой неохотой, пространно и как-то вскользь касаясь этой темы. Как-то раз, в одном кабаке, куда Хэндслоу обычно хаживал, он, слегка захмелев, проболтался чуть-чуть о злополучном дне, когда был найден труп девушки. Слова его запомнили все присутствовавшие в тот вечер, затем они полушепотом передавались друзьям и близким. "Вы бы видели то, что от нее осталось, — говорил Хэндслоу. — Я сначала и не понял, что это человек... То есть, что это было человеком. Понимаете, там... там ничего от Лизы не осталось такого, по чему мы могли бы... понять, что это она... Палец, господа, палец с левой руки со шрамом от давнего ожога, помните? Помните, у нее был... да... Вот, как я узнал, что это была именно она... А так... Никогда бы не догадался..." Жена Хэндслоу, бывшая женщина любопытной, всё пыталась разговорить мужа. Из праздного любопытства она хотела узнать всю правду в подробностях, ибо всё таинственное влекло ее к себе. Ее муж не вынес настойчивости жены и, как мог, поведал страшную историю, после которой сама миссис Хэндслоу перестала быть такой любопытной. Я слышал, как она говорила: "Лучше бы мне никогда не знать того, что узнал Гарри. Всё это настолько... отталкивающе, непонятно...я жалею и содрогаюсь оттого, что узнала".
Итак, как я уже говорил, о лесе ходила слава места проклятого и гиблого. Когда, будучи в состоянии то ли сна, то ли бодрствования, я очутился в нем, то хотел было пойти обратно домой. Но я словно не принадлежал самому себе. Я стоял в лесу и чего-то ожидал, думал, что ноги сами меня понесут, как во сне. Логика моя была непоколебимой — я ведь точно знал, что ложился спать и еще не просыпался!
Некоторое время ничего не происходило и это ставило меня в тупик. Затем внезапно передо мной появилась дева весьма утонченной и дивной красоты. Она навеяла на меня воспоминания об амазонках, девах-воительницах — весь вид представшей передо мной девушки внушал величественность и силу, скрывавшиеся в хрупких чертах ее тела.
Незнакомка что-то говорила мне, а я стоял, зачарованный каким-то заклятием, и не выказывал никаких признаков движения. Наконец она поманила меня за собой, а сама устремилась во тьму леса. Не знаю почему, но я пошел следом за ней, увлекаемый проклятой сиреной в адские глубины древнего, темного леса. Она убегала вперед, а у меня в душе появилось острое чувство страх, что я потеряю ее из вида и сгину в лесу. Сон был настолько реалистичным, что в нем я стал испытывать человеческие страхи от предрассудков повседневной жизни, но как же я был невежествен и наивен, полагая, что это сон! Ведь в жизни, будучи в здравом уме, я никогда бы не пошел за прекрасной и одновременно странной незнакомкой в лес.
По мере того как мы продвигались вглубь, красавица как-то изменилась. Не знаю, может, ужас исходил не от нее, а от чего-то другого, но я ощутил явное нежелание следовать за девушкой дальше. Как будто почувствовав мою внезапную к ней неприязнь, девушка развернулась и пронзила меня острым, вездесущим взглядом, который мог принадлежать только исчадию ада, существу из иных миров и галактик. Страх тогда посеял семена в моей душе, а всё происходящее позволило ему пустить корни и углубиться в моем сознании. Сгораемый от отвратительного ощущения своей беспомощности и панического ужаса я, тем не менее, пошел за чаровницей, потому что не идти оказалось невозможно.
Мы прошли уже не помню сколько миль, но деревья здесь приобрели какие-то странные свойства и очертания, нежели их собратья на окраине леса. Тогда я понял, что мы приближаемся к средоточию чего-то кошмарного, зловещего, что не следует видеть человеческим глазам и от чего надлежит немедленно избавиться. Но противостоять чарам колдуньи я уже не мог — я был полностью в ее власти и мог лишь ужасаться тому, что передо мной разворачивалось. Деревья словно нависли над нами — сплошь черные, некоторые с примесями зеленого, нефритового и красного тонов на своей коре; они были начисто лишены листьев, а их ветви издавали странный скрип или звук, напоминающий шепот, или хриплый свист, смешанный с астматическим кашлем. Деревья шевелились, это я помню теперь уже наверняка, но самое странное и нелогичное заключалось в том, что они не должны были шевелиться — ветра, даже какого-либо намека на легкий ветер не было, и, тем не менее, ветви двигались. Странно еще то, что шуршали они неоднородно, но с какой-то непостижимой систематичностью. У меня возникло ощущение, что часть деревьев шуршала, а затем им вторили скрипы и посвистывания с другого конца, пока первые сохраняли молчание. Таким образом, мне почудилось, что проклятые деревья общаются между собой, говорят на непонятном мне языке, перешептываются о каких-то вековых тайнах, скрытых от человеческих существ.
Меня пуагло, что я не слышал ни одного животного. Казалось, лес был начисто лишен всякого зверья, которое, ощущая здесь присутствие древнего зла, в страхе обходило это место стороной и никогда не вило гнезд на ветвях этих чудовищных деревьев.
До сих пор точно не могу вспомнить, как мы продвигались — в том сомнамбулическом сне мне казалось, что я всё вижу перед глазами, хотя явно стояла ночь и было довольно-таки темно. Скорее всего дорогу нам с моей проводницей указывала предательская луна. Через некоторое время она внезапно скрылась за темными тучами, и я на мгновение ослеп и остался в темноте. Я испытал сильный испуг — теперь, когда мое зрение стало бесполезным, все остальные чувства обострились до уровня чувств какого-нибудь зверя. Шепот деревьев стал явственнее, отчетливее. Среди поскрипываний и посвистываний в моей голове продолжала отбивать барабанную дробь пульсирующая кровь. Пот ледяным потоком стекал по лицу, обжигая щеки и подбородок. Я не знал, куда идти — вокруг раскинулась непроницаемая тьма. Я закричал и побежал без оглядки вперед.
Наконец луна проявила свое милосердие и выглянула из-за туч, будто сардонически интересовалась моим положением. Когда вокруг стало более-менее светло, я увидел, что девушки нигде нет. Это не на шутку меня встревожил, ведь я был один в неизвестной части древнего проклятого леса и совершенно не знал, куда идти дальше и как возвращаться назад. Панический страх прочно закрепился в сердце, я стал звать на помощь, кричать, но мой крик не мог заглушить яростный шепот древесных обитателей. Они своим монотонным гудением заглушали всякий мои тщетные вопли.
Напоследок луна, видимо, окончательно потеряв ко мне интерес, вновь скрылась в облаках. Тьма поглотила всё мое существо, и я остался дрожать посреди проклятой поляны. Странное дело, я не ощутил одиночества. Напротив, голову не оставляла в покое мысль, что я не один, что вокруг меня есть некто, обладающий разумом, притом нечеловеческим. Мне никак не хотелось поверить в то, что представителями этой нечеловеческой цивилизации были деревья.
Внезапно послышался раскат грома, земля задрожала, всё вокруг меня заскрипело, засвистело, затрещало. Неизвестное приближалось ко мне, окружало со всех сторон — я пришел в неописуемый ужас. Мне вдруг почудилось, что меня сейчас схватят, скрутят, разорвут и измельчат на микроскопические части. Я закричал в отчаянье нечеловеческим голосом и побежал вперед, а ветви деревьев царапали меня. Странно, мне показалось, что они хотели сомкнуться на моем горле, на шее, свернуть мне руки и оторвать голову.
Яркая вспышка впереди озарила дорогу. Я краем глаза сумел заметить, что деревья вокруг сомкнулись плотной, практически непроницаемой стеной, а их ветви шатались так, будто их тревожил ураганный ветер. Это повергло меня в шок, ведь я определенно знал и чувствовал, что никакого ветра и в помине не было.
Я бежал, размахивая руками, обрывая свою одежду о ветви. Наконец мне удалось вырваться из окружения, и я побежал словно безумный к сиянию, что было мне путеводной звездой из чертового лесного лабиринта. Стук пульсирующей в висках крови совсем заглушил внешние звуки, и я свалился на землю, стараясь отдышаться и передохнуть. Ужасные деревья остались позади, а те, что окружали меня в данную секунду, сохраняли зловещее молчание. Изредка какое-то из них издавало смущенное, робкое поскрипывание, на которое ему так же робко отвечали.
Вскоре я услышал впереди себя странные звуки и шумы — они шли со стороны потустороннего сияния. Обычно у человека есть некий инстинкт, который заставляет его при первом же обнаружении света вырваться из когтей тьмы, но это свечение странным образом меня отталкивало. Оно пульсировало, будто чье-то сердце, мне явственно слышался монотонный гул, источник которого я не мог определить. Но, загоняя свой страх в угол, я решился-таки пойти вперед, на свет. С каждым шагом шепот деревьев становился всё бессвязнее, тише — его перекрывало гудение. Когда я приблизился метров на пятьдесят к источнику света, я явственно приметил странное, неразборчивое мельтешение теней. Они ходили ходуном, переваливались одна через другую, пожирали друг друга и отрыгивали из себя новых исчадий зла. Я хотел бежать оттуда, подальше от неистовствующих теней, ибо окончательно убедился в принадлежности этих неведомых существ к абсолютному злу, в их причастности к чему-то отвратительному, противному сознанию нормального, здравого человека.
Я повернул было назад, но за спиной оказалась моя исчезнувшая проводница. Её глаза пылали, будто у первобытного хищника, хотя я и не мог понять, как такое юное создание могло обладать взглядом самого дьявола. Я не смел шелохнуться и, словно беспомощная марионетка во властных руках, ожидал своей дальнейшей участи. Бестия повела меня за собой, к моему ужасу, прямо к свечению, к теням, которые хаотично копошились.
Я окончательно утратил власть над собой, над своим телом — дева повелевала и делала со мной всё, что хотела. С этих минут я стал безмолвным свидетелем кошмара, который мало кому мог выпасть на жизненном пути. Я шел, покрываясь испариной, меня знобило и трясло. С каждой секундой ужас становился всё сильнее; он словно обретал материальную оболочку, вторгаясь в физический мир. То был ужас, имя которому я боялся давать.
По мере моего медлительного и безвольного продвижения вперед, гул, который до того представлялся мне однообразным шипением, напевом и стенанием одновременно, разделился на какие-то неразборчивые куски. Я слышал слова, которые звучали абсолютно дико и непривычно для человеческого слуха. Они повторяли одно и то же, но в своем монотонном кудахтанье превращались в сплошную тарабарщину, от которой можно было потерять рассудок.
Дыхание перехватывало с каждым шагом, я уже падал в обморок, но каким-то чудом еще оставался в сознании. Последние деревья, еле скрывавшие неведомое сияние, наконец, расступились и обнажили передо мной то, что таилось за их лишенными листвы кронами...
Представшее зрелище едва не лишило меня жизни — я узрел Хаос. Трудно было понять, что происходит, ибо всё беспрестанно двигалось, шевелилось, прыгало, скакало, вращалось, смеялось сатанинским хохотом, улюлюкало и орало будто все фурии ада. Когда глаза потихоньку обвыклись с беспорядочным и хаотичным движением, я разглядел в этой вакханалии картины совершенно ужасные, которые теперь уже точно не могут быть восполнены. Их скрытое, невероятное значение слишком отвратительно моему сознанию. Если бы и это осталось в моей памяти, я бы точно уже лежал в какой-нибудь психиатрической лечебнице, окончательно лишенный разума.
Но и того, что я не забыл, достаточно, чтобы привести кого угодно в содрогание и смятение. Я стоял на поляне, сплошь усеянной телами, которые на первый взгляд принадлежали каким-то неведомым существам. Каково же было мое потрясение, когда я признал в этих кучах тела и облики людей! Их лица не имели ничего человеческого! Безумцы смеялись и страдали, кричали и рвали друг друга зубами. Повсюду распространялось редкостное и неописуемое зловоние, пропитавшее мою одежду.
В одной части адского представления, этого театра абсурда, я видел, как люди друг друга раздевают и одевают, карабкаются один на другого и падают, рассыпаясь. В другом месте некое существо, о котором я не мог бы с точностью сказать, кем оно являлось — одним человеком или несколькими людьми, — что-то постоянно зашивало, одновременно выдергивая кого-то из общей массы тел. Когда я невольно пригляделся, то различил, что тварь какими-то странными иголками, придуманными нечеловеческим умом, пришивала друг к другу двоих людей, мужчину и женщину, абсолютно голых, покрытых лишь какими-то грязными лохмотьями. Существо продевало в их тела иглы, двигалось как-то странно, неестественно, постоянно дергаясь из стороны в сторону. Иголки в его руках также продевались под разными геометрическими углами, прикрепляя своих жертв довольно странными узорами. Двое обреченных были соединены довольно запутанными, витиеватыми швами. Когда же монстр закончил свой ужасающий обряд, он отошел к другим извивавшимся в неистовстве телам, оставив безумцев лежать на земле. К моему ужасу те, казалось, не испытывали никакой боли: кровь вокруг них залила всю землю, а они улыбались, находясь в каком-то трансе или экстазе.
В третьем месте на поляне разворачивалась то ли баталия, то ли пляска, то ли игра, мне было не понять. Мозг уже тогда был слишком сильно измучен, чтобы выяснять логику всего происходящего, поэтому из всех органов чувств работали только глаза да уши. Пляска больше походила на чудовищную пародию, но не танец в привычном понимании. Люди кружили вокруг, метались, кривлялись, корчились, будто их варят заживо в адском котле. Они кричали и пели, и их голоса стали нестерпимыми для меня. Из всех их бессвязных речей я мог услышать только несколько повторяющихся, будто заклинание, слов. То были, к примеру, такие слова как "шог'гул", "иео-никаа", "вле", но чаще повторялись первые два. Люди, которые уже и не походили на людей, выкрикивали эти слова и погружались в какой-то транс; на их телах образовывались из ниоткуда кровоточащие язвы и раны, а они продолжали свою пляску, от которой у меня вскоре зарябило в глазах.
Во всем происходящем, несмотря на хаотичность и бред, я начинал видеть систему, отчего мой материалистический мозг пришел в не поддающийся описанию шок. Это просто не могло быть каким-то систематизированным явлением, я знал это наверняка, поэтому отказывался верить.
Но самое страшное еще ожидало меня впереди. Чаровница, которая на протяжении всего этого времени стояла рядом со мной и не двигалась, мягко, но крепко сжала мою кисть и повела меня прямо в центр инфернальной оргии. Тела перед нами расступались, будто Красное море перед Моисеем, и открывали нам путь к тому, что окончательно лишило меня чувств. Не понимая, что происходит, я шел вперед к источнику пульсирующего сияния. Издали это сияние казалось живым: оно шевелилось, извергало потоки красно-желтого сияния, ерзало на месте, переливалось в причудливые и безумные формы. Колдунья рядом со мной стала шептать слова на странном варварском наречии, и ее речь закончилась пронзительным воплем, который не могли бы воспроизвести голосовые связки обычного человека — она прокричала: "ШОГ'ГУЛ!". Затем мою руку потянули вперед так, чтобы я прикоснулся к источнику зла. От осознания того, чего я должен был дотрронуться, я и сам закричал не своим голосом, и мне вторили сотни других оглушительных воплей. Рука ощутила жаркое живое пламя загадочного создания, и я, совсем истерзанный всем происходящим, упал в обморок...
Очнулся я дома, в своей постели. Лоб горел, жар мучил тело, и мои слуги еще долго пытались привести меня в порядок. Доктора говорили, что у меня какая-то странная лихорадка, вид которой был доселе неизвестен чертовым эскулапам. Я промаялся несколько недель, после чего всё прошло.
То, что приключилось со мной ночью, я первое время считал лишь бредом как результат поразившей меня лихорадки. Потом я начал сталкивать всю вину на кошмары, утверждал, что всё это только сон. Но ужас Вальпургиевой ночи не давал мне покоя. Мне не давали покоя богохульные слова, что выкрикивали звероподобные люди.
Когда мои сомнения насчет реалистичности всего произошедшего почти полностью рассеялись, я размышлял о том, что, возможно, те существа совершали некий ритуал, целью которого было вызвать к жизни отвратительное существо из иных миров. Возможно, имя тому существу Шог'гул, я точно не знаю, но в сознании отчетливым эхом отдавались слова "Ходячий Ужас, Ужас Приходящий, Ужас Созидающий". Не знаю, каков их истинный смысл и откуда они взялись в моей голове, но они с тех пор не покидали меня. Зловещий, отвратительный ритуал так и остался для меня тайной.
Я хотел бы отрицать тот факт, что мне предназначалась важная роль в этом дьявольском пиршестве. И хотел бы я верить, что всё это лишь причудливый, изощренный кошмар, шутка подсознания, гротескный шарж на современную жизнь. Но шрамы в виде человеческой руки, сковавшей мое левое запястье, и чуть-чуть потемневшие кончики пальцев на левой же руке всегда будут опровергать бесплодные надежды на то, что события Вальпургиевой ночи были лишь плодом моего бурного воображения.
.
.
