Оконное стекло...
За оконным стеклом сумрачный океан вылизывает поблекшую латунь песка, воспаленное солнце судорожно цепляется за горизонт, плавится в синих чернилах и тонет, истекая сукровицей. Северный ветер смывает последние краски дня, под его порывами пальцы океана пробегают по стеклу, но я не слышу их зова — окно не пропускает звук, только чувствую давление на мои веки, осторожное давление изнутри, и тогда просыпается луна.
"Я сам себе и небо и луна,
голая, довольная луна..."
Она дышит, обнажая беззубые десны океана, жадно затягиваясь тлеющими островами и континентами — такова межпланетная любовь, кому как не нам — лунным космонавтам, визионерам вселенского разума дано знать об этом.
За оконным стеклом, в глубине материка я стою на взлетно-посадочной полосе широкого подоконника. Сердце набирает обороты, руки тянутся сквозь года, оставляя свет далеко позади. Стекло мерцает призрачным всполохами — в розово-голубых тонах северного сияния, радужные пузыри отрываются от его кипящей поверхности и, вальсируя, окружают меня плотным роем. Сферы разлетаются, движутся по орбитам, снова составляют пары. Взрываясь бенгальскими огнями, они становятся новыми звездами, погаснув — черными дырами, которые стягивают пространство в бездонные бурлящие воронки.
За оконным стеклом я наблюдаю возникновение галактик. Словно обломки кораблекрушения в водовороте — повсюду мелькают атомы водорода, песчаная пыль, клочки бумаги, окурки и дохлые тараканы.
Спрыгнув с подоконника, подбираю огарок красного карандаша и рисую на стене собаку — большую короткошерстную, похожую на боксера. Собака худая, еле дышит, глаза закрыты, и я заворачиваю неподвижное тело в простыню. Белый кокон и застиранный квадратик на отогнувшемся уголке — синий больничный штамп...
"Надо найти кнопки, скрепки и коробку карандашей".
За оконным стеклом, на другом полушарии я построю фабрику игрушек — осталось только прицепить вагоны с канцелярскими принадлежностями к маленькому синему паровозику, забытому в детстве. Но где мне взять батарейки, тонкие пальчиковые батарейки "ААА" — их продают по две в упаковке, иногда по четыре, а мне нужны только три тонкие пальчиковые батарейки. Шарю по карманам. Жизнь давно уже превратилась в ремонт мироздания.
"Не верь мне, не привыкай ко мне,
беги от меня, пока ты нравишься мне...
не подходи ко мне — это не я..."
Стрекочет электрический счетчик, мотая срок до утра.
Надавливаю на пластик, но картонное дно пружинит, и я надрываю упаковку зубами — ножницы где искать? Резко дергаю за неровные края: батарейки разбегаются по полу, а на кончике пальца собирается красная капля. Машу обожженной рукой, шатаясь по комнате, другой — пытаюсь поймать батарейки. Хлопая крыльями, меня преследует пальто, скидываю его с плеч и размазываю по паркету мерзкую кровососущую гадину.
Собака ворчит, пытается высунуть морду. Разматываю простыню и дорисовываю ей намордник и поводок.
За оконным стеклом мчатся алмазные колесницы сансары: батарейки гулко булькнули о стену, снегом осыпалась штукатурка, и теперь беглянки извлекают божественный грохот, катясь по млечному пути — в упряжке серые мыши.
Солнце давно уже стало ночником, а звезды — пылью.
За оконным стеклом меня обнимают руки сумрачного океана, он пьет жизнь, оставляя лишь обессилевшую оболочку. Словно в замедленной съёмке я опускаюсь на пол, сворачиваюсь зародышем и прислоняюсь щетиной к батарее парового отопления. Засыпаю. Шершавая поверхность. На волосы сыплется мелкий мусор, к лицу липнет надоедливая паутина. Мотаю головой, фыркаю по-лошадиному. Прислоняюсь спиной к кремовым ребрам, кровь жжет и пульсирует, надувая пузыри вен. Наручников нет, а из ременной петли кисти рук постоянно выскальзывают, словно смазанные маслом — не связать толком. Нет, это не масло — пот, соленый пот с привкусом горькой химии, пропитавшей кожу ремня, как некогда яд пропитал плащ кентавра Хирона.
Секундная стрелка замедляет дрожащий бег по кругу, останавливается.
Деревянный корпус настенных часов, изъеденный до черноты металлическими червями, аккуратно залакирован и матово блестит, отражая тусклый свет оконного стекла. Что-то со временем не так, что-то не так...Отрываю рамку от стены и переворачиваю брюхом вверх: ничего, ни колесиков, ни пружинок, ни лап — пустой короб из прозрачного пластика, в недрах которого раньше покоилось механическое сердце.
За оконным стеклом время тоже подвержено инфляции.
Один толкает стрелки, но остальные сжимают их в кулаках.
Всматриваюсь в отражение — между стеклами часов и окна завязалась дуэль. Взгляд мечется от одной плоскости к другой, натягивая в воздухе тонкие электрические нити. Дождь, провода, черные кляксы птиц, грозди винограда, вино и музыка. Нахохлившись, провожаю души умерших круглым глазом. Перья намокли.
Черт, как сыро и холодно!
Мыши танцуют на столе, смешно вскидывая задние лапки, и я отодвигаю к краю бутерброд с колбасой — чтобы не затоптали. Колбаса хорошая, копченая с мелким синеватым жиром. Собираю хлебные крошки в ладонь и закидываю в рот. Жернова приходят в движение.
Потираю кончиками пальцев, будто скатывая грязь, так мухи перебирают лапками — и теперь отчетливо чувствую запах женщины, настоящей женщины — хорошо настоявшейся как рябина на коньяке. До Содома далеко — бесконечная еда, плоть её никогда не иссякнет.
Сегодня я прожую, а завтра бутерброд будет опять лежать на столе. Та же самая колбаса: нервно отрезанный кусочек, почти прозрачный с одного бока, толстый грубо оторванный — с другого. И опять мыши поведут хоровод, сплетая в венок тонкие хвосты с маленькими колокольчиками на концах.
Укладываю мышей в пустую коробку от шоколадных конфет. Заряжаю паровозик патронами-батарейками — в добрый путь! Рельсы нам не нужны.
"Я — за оконным стеклом
Видишь, я за оконным стеклом
И нам приснится странный сон,
Что мы опять одни,
Но постучится почтальон
И сосчитает дни.
Наши дни за оконным стеклом,
Эти дни за оконным стеклом..."
За оконным стеклом я опять вижу эти глаза, лицо, смазанное туманным облаком. Глаза в глаза — смотреть невыносимо и туманное облако впитывает краски ночи, разрастается, шелестит фольгой, морщинится статическими разрядами. Оно хочет что-то сказать, но не может, а я стыдливо прикрываю глаза ладонью, чувствую холод и с показным равнодушием, сделав вид, что ничего не заметил, гоню паровозик вперед — все быстрее и быстрее. Под колесами хрустят тонкие голубиные косточки, красная акварель течет в водосточный колодец — по ту строну неба, унося мятые кораблики перьев.
Холод в груди тает и на смену заступает пустота, она ложится словно ватный тампон на только что вырванный зуб. Белая простыня с застиранным штампом накрывает полосатый матрас.
Вот и все, только клочья бумаги и души умерших.
Оставленный в детстве паровозик заносит песком.
Но все это там — за оконным стеклом.
