УМРИ ДОСТОЙНО
Над кованой дверью, выше изящного металлического козырька, выкрашенного, как и стены, в малахитовый цвет, идеально смотрелась позолоченная надпись "Умри достойно!". Золото и зелень. Символично. Завораживающе.
— Ловкачи! Везет же! — вздохнула Натка, — Ни черта не делают, а деньги гребут — и выпендриваются. Пойдем отсюда!
— А что это за фирма вообще? — спросила я.
Натка оглянулась, горестно подняла взгляд к небу:
— Ну ты, как всегда. У них рекламный ролик такой, розово-сиропный: сидит такая девочка у окошка, на подоконнике, вся в черном, с потекшей косметикой, рукавом остатки туши размазывает, а потом распахивает окно — а там ураган воет, чернота, и тут кровь на стекло каааак брызнет! И голос за кадром: "Иногда не остается ничего, кроме смерти. В последний миг вспомните — уходить надо достойно! Мы позаботимся об этом!" И потом еще эта девочка, такая в белых кружевах, поднимается вверх — типа, ангел. Смотреть противно!
— Почему? — удивилась я, — Если правда сдохнуть хочется, отчего бы не сделать это достойно?
— Какая разница, Кать? Сдохнешь — и сдохнешь, все равно, как, если уж приспичило.
— Да? Ну, представь — ты сиганешь с крыши и переломаешь себе вообще все. И от твоего лица ничего не останется. И хоронить тебя будут в закрытом гробу. С тобой даже близкие попрощаться не смогут.
— Значит, не буду сигать с крыши, — отмахнулась Натка.
— А что ты сделаешь?
Она остановилась, порылась в сумочке, достала помаду и зеркальце и подправила макияж. Натка могла забыть накрасить ресницы, но никогда не забывала о губах — она решила, что губы — ее изюминка, и постоянно следила, чтобы изюминку было издалека видно. То, что ярко накрашенные губы не сочетаются с джинсами и спортивной кофточкой с двуцветными рукавами, Натку не тревожило.
Закинув помаду в сумку и тряхнув волосами, она небрежно заметила:
— Отравлюсь. Повешусь. Застрелюсь, — и, предугадав мой вопрос, добавила — в сердце.
— Разумно, — кивнула я.
— Нууу, на самом деле, — поведала она, — не хочу, чтобы кто-то заработал на моей смерти.
Я пожала плечами. Мне тоже не хотелось, чтобы ловкачи из малахитового здания, назвавшие фирму слоганом из рекламного ролика, нажились на моей смерти. Я смогу и сама умереть достойно. Просто это не выход. Жить надо достойно, а не умирать. Не получается только.
— Да пойдем же! — воскликнула Натка и потянула меня в кафе, — Мы же поговорить хотели!
Пока мы устраивались в уютных мягких креслах, она что-то болтала. О каких— то платьях, сумочках... болтала и присматривалась ко мне. Ждала.
Кофе показался слишком горьким и горячим, и тогда я тронула еще теплой ложечкой розовый шарик мороженого. Оно начало таять, я набрала подтаявшее в ложку и вылила в кофе. Перемешала, снова потянулась к мороженому, теперь уже к желтому шарику, лежащему в центре креманки. Кре-ман-ка. Так должна называться не фарфоровая вазочка для сладостей, а урна для праха. После крематория. Креманка. Разве нет?
— Кать, ну что ты... — Натка вдруг оказалась близко, говорила шепотом и уже тянулась обнять меня, — Кать, ну ты же умница.
Вот и он так сказал.
Все так говорят.
Максим
Я опаздывал не просто на работу — на совещание! Другими словами — был вторник, начало десятого, а по вторникам ровно в девять пятнадцать главный редактор всегда проводил совещания. Я быстро шел мимо рабочих столов моих друзей и соратников, моих врагов по компьютерным играм и собутыльников по пятницам и уже видел редактора сквозь стеклянную стену его кабинета — но безбожно опаздывал.
На плазменной панели, висящей на стене, мелькали кадры недавно виденной мной рекламы: отчаявшийся, спившийся топ-менеджер сводил счеты с жизнью, причем делал это дважды — первый раз бездарно повесившись на галстуке в собственном санузле, и второй раз — покрыв себя славой, совершив воинский подвиг в текущей войне, красиво и пафосно. Еще и мгновенно — от пули в сердце и с улыбкой на губах. Ролик закончился, на экране поверх геройской улыбки застыла золотая надпись "Умри достойно".
Шеф замер возле своего кресла, картинно указывая на экран.
Кара глядела, как я спешу, срываясь на бег, и иронично улыбалась.
Наконец я достиг стеклянной двери, остановился на мгновенье, глубоко вдохнул, открыл ее и вошел внутрь.
Сандаг Дугарович — мой шеф — бросил на меня неодобрительный взгляд. Именно так я представляю себе тайваньского леди-боя, если с него снять украшения, женские тряпки и смыть часть косметики. С проститутки, не с Сандага, он, слава богу, ходит в мужских костюмах и рубашках, пусть и в вычурных. И все же каждый раз, как его вижу — особенно с таким лицом, словно я ему мало за ночь предложил — так и дорисовываю мысленно: длинные волосы, платье с вырезом до пупка, накрашенные ресницы и губы. Ему идет — у него раскосые глаза, высокие скулы, кожа, как у девочки — никогда щетины не видно. Вылитый катой.
— Ты опоздал на семь минут! — сказал "катой", и я прямо-таки увидел, как он, облокотившись на стойку бара где-нибудь на набережной Килунга, раздраженно захлопнул веер.
— Я готов за это даже умереть, Сандаг.
— Отлично! — сверкнул он белозубой улыбкой, — Значит, именно ты "умрешь достойно"!
— Кара, моя Кара, во что я вляпался? — спустя еще семь минут спросил я.
Шеф, дав задание, больше ко мне не снизошел. Видимо, решил, что я, как провинившийся, должен читать его мысли. Совещание закончилось, и теперь я пытался осознать, о какой смерти он говорил. С него станется послать меня кормить акул собственным телом ради громкой публикации.
Кара развернула в мою сторону крутящееся кресло, воткнула карандаш в собранные на затылке гладкие темные волосы и спросила:
— Ты эту рекламу видел?
Вот всегда знал, что журналисты склонны к выпендрежу. Мало ей карандаша в волосах, у нее тонкая прядка схвачена стразами. Любопытно, как они держатся — неужели приклеены?
— Про достойную смерть? — спросил я.
— Ага. Ну и вот — ты вляпался в журналистское расследование. На цельный разворот! Ты должен узнать, кто стоит за этой фабрикой смерти, раскрыть чудовищное преступление, выяснить, на какие развлечения на каких островах тратятся кровавые миллионы — и в результате, наверно, все-таки достойно умереть. Лично я на месте владельца фирмы точно устроила бы тебе быструю смерть. За счет заведения. — Кара вытащила карандаш и принялась крутить его в пальцах, — Ты бы слышал, как разорялся Сандаг! Рычал, как тигр!
— Ясно. Он тигр, я покойник. Принесешь мне прощальный кофе?
Кара фыркнула, поднялась и пошла к автомату.
А я полез в Интернет.
Катя
Вечером в раздумьях я стояла перед открытым холодильником и решала, можно ли спустить в унитаз кастрюлю борща, наваристого, покрытого тонким слоем застывшего жира, с куском мяса на "мозговой" косточке. Ну, то есть — он таким был дня три назад. До того, как я о нем забыла и он скис. Надо было Виктору в чемодан положить. Поверх рубашек разлить аккуратно.
Теперь мне не нужно варить борщи кастрюлями — я столько не ем. Я вообще почти не ем в последние дни. Забываю есть, как забыла про борщ, как забыла про...
Глубокий вздох — пальцы разжимаются, и полная кастрюля оседает на пол, медленно и плавно, точно так, как открывается дверь кухни, и я не могу, не могу, не могу отвести взгляда от темноты за ней, глубокой, полуночно-синей, уже вспухающей пузырем, готовой прорваться... Кастрюля с грохотом опускается на кафельную плитку и переворачивается, заливая пол и стены оранжево-бурым.
Я выдыхаю, оборачиваюсь к распахнутой сквозняком форточке и со злостью толкаю ногой приоткрытую тем же сквозняком дверь; она звякает дверной ручкой о стену, вздрагивает и замирает. А я нашариваю рукой табурет, сажусь и плачу.
Виктор не был таким уж замечательным, но когда смотрел телевизор, включал чайник или даже курил в моем туалете — я была не одна.
Когда я не одна, ко мне не приходят тени.
Я хотела просить Нату пожить у меня, но побоялась заикнуться об этом. Если умницы часто вспоминают прошлое, они быстро попадают в больницу.
Там, на антресолях, среди старых книг и журналов, лежит простенькая папочка из тонкого картона, самая дешевая, с завязками. И в ней — ворох газетных вырезок. Сколько раз повторяла себе — это просто бумага, просто фотографии, нечеткие, зернистые, старые. Эти люди не мечтали о передовицах и не делали заранее хороших фото.
Я вытирала борщ тряпкой, быстро ставшей жирной и липкой, вдыхала кислый запах и думала о том, что мне постоянно тогда чудилась кровь на руках. Дома я надевала резиновые перчатки — ярко-желтые, чтобы всегда краем глаза видеть свои руки, видеть, что на них нет крови.
Если б я рассказала кому-нибудь о желтых перчатках, о дверных ручках, привязанных тесемками к вбитым в стены гвоздям, о занавесках, надежно закрепленных шнурами, о снятых плафонах люстр, чтобы не бросали никаких теней на стены, об одежде, разложенной в ящики, и ни в коем случае не развешанной на плечиках, об убранных под кровать зеркалах, о маленьких ночниках, включенных во все розетки — если б я рассказала кому-нибудь обо всем этом, мне помогли бы куда быстрей.
У меня самой ушло на это четыре года — два года действовал Закон "Об обязательной передаче органов Банку донорских органов", и еще примерно два длились уголовные расследования и судебные процессы над теми, кто убивал людей умышленно, чтобы пополнять Банк.
Причем здесь я? Притом, что разработала закон. Это всего лишь было моей работой. У меня ушло четыре года, чтобы убедить себя в этом.
Ошибка врача не всегда очевидна даже после вскрытия, но ее можно установить. Нельзя исправить, но можно установить. Ошибку судьи можно исправить, пусть не всегда. Ошибка инженера — рухнувшее здание и погибшие люди, но ее тоже можно установить. Как и ошибку водителя автомобиля — все это может определить эксперт.
А ошибка разработчика закона? О ней никто и никогда не задумывался...
У меня тогда была целая команда — экономисты, врачи, специалисты-техники. Мы продумывали алгоритм, который должен был работать четко и без сбоев. Предусмотрели, как исключить коррупцию. Выверили порядок передачи подходящих тел. Подсчитали расходы на содержание Банка, дополнительное оборудование в поликлиниках и каретах "скорой помощи", на курьерскую службу и социальную рекламу... Мы даже прикинули, сколько жизней будет спасено в первый же год действия закона.
Министерство юстиции одобрило законопроект, и Парламент принял — триста семьдесят четыре голоса против девяноста шести, еще тридцать депутатов не проголосовало.
Хмм... на исходе тех четырех лет я уверяла себя, что все триста семьдесят четыре парламентария и Минюст полным составом должны точно так же привязывать дверные ручки и пугаться любого шороха. И все равно — видеть тени. Знать, что они выдуманы, но видеть.
...прокисший борщ пенится, как шампанское...
Вначале было много шампанского, восторженных речей, правительственных благодарностей и других пряников.
Аркадия Владимирского — начальника законопроектного управления — приглашали на телевидение, и он неплохо выступал. За ним такая склонность водилась — говорить, будто инструкции читать; в жизни это кажется странным, а по телевизору смотрится нормально. Он даже ухаживать за мной начал, на подъеме-то.
Моложе меня на три года, он выглядел представительнее на все десять — крупный, высокий, по-чиновничьи дородный; носил усы и бородку, этакую аккуратную, в стиле Генриха Наваррского; никогда не надевал джинсов, не смеялся громко и не рассказывал похабных анекдотов. Я знала, что ему хотелось всего этого, но... он просто не решался. Настоящая флегма. Дородная бородатая двадцатипятилетняя флегма. Идеальный руководитель среднего звена — молодой и надежный; вышестоящие чиновники уже чувствовали в нем "своего", но еще не опасались, что подсидит.
Он забавно ухаживал — обстоятельно. А может, я ему и раньше нравилась, а теперь появился повод то на передачу телевизионную меня позвать, то в ресторан после нее пригласить. Тогда, семь лет назад, я была куда бойчей, у меня в руках и работа горела и... наверняка, Владимирский думал, что и мужчина так же гореть будет. Может, ему хотелось этого — сгореть.
Через неделю после вечера в ресторане вышла первая громкая статья.
Максим
Я выпил три прощальных чашечки кофе, но так ничего и не узнал. Видимо, хорошо иметь дело с клиентами, которые не пожалуются в общество по защите прав потребителей, даже если крайне недовольны качеством услуг. "По договору я должен был погибнуть при покорении Эвереста, а на самом деле поскользнулся на банановой кожуре и сломал шею. Прошу вернуть предоплату и возместить моральный ущерб. До востребования, седьмой круг ада".
Страничка фирмы была стильной, приглушенно-зеленого цвета, без реклам, без прейскуранта, без объявлений о скидках. Сдержанность и благородство. Тот же рекламный слоган, чуть ниже — "мы не задаем лишних вопросов". Адрес в центре и номер телефона, по которому ответила девушка, доброжелательно и интеллигентно. И я понял, что надо ехать, хотя бы посмотреть на эту милую девушку.
— Кара, ты будешь виновна в моей смерти, — огорошил я любимую сотрудницу, — я расскажу этим убийцам, что ты меня бросила — да хоть ради Ивана! чем он хуже? — и потому жизнь для меня потеряла всякий вкус; кстати, кофе остыл.
— Я только за, мне идет черный цвет, — ответила она, подняла задумчивый взгляд к потолку, поразмышляла, — появится ореол роковой женщины, от поклонников отбою не будет, — посмотрела на меня, — ты прямо сейчас туда поедешь?
— Да. Горю желанием умереть.
— Свежевыбритый и в модной рубашке?
— У меня и джинсы модные, не только рубашка, — обиделся я.
— Вот именно, — она откинулась в кресле, — ты не выглядишь несчастным.
— Разве нельзя быть несчастным в модной рубашке?
— Конечно, нет. Ты будешь выглядеть гораздо несчастнее в мятой и старой. А еще лучше — небритым. И с перегаром. А еще лучше — грязным, как будто ты спал на лавочке. Или...
— Кара! — перебил я ее, — Еще утром я был счастливым! В обед ты меня бросила! Я должен сразу стать мятым, грязным и небритым?
На что она хмыкнула и сказала, что это потешило бы ее самолюбие.
Катя
Владимирский показал мне первую статью, путаясь в словах и пытаясь успокоить, чем напугал еще больше.
"Нас убивают по Закону" — гласил заголовок. И — подробности внутри, масса подробностей — о том, как мать одна вырастила сына, как он учился, что добрый был и по дому помогал. Что девушка у него появилась, жениться надумали, свадьбу хотели сыграть, школьных друзей пригласить. А все это время — все эти двадцать лет — другой человек, богатый и избалованный, пил, курил, жизнь прожигал. У него теперь цирроз печени и он обратился в Банк донорских органов. И поэтому того мальчика, когда он вечером девочку проводил и домой возвращался, встретили трое и избили железными прутами. Да старались только по голове бить — она бизнесмену не нужна была.
Я читала, и меня охватывала ярость — вот ведь журналюга-то какой прожженый, написал, прям как те трое с прутами — точно знает, куда метить! "Совпадение! — думала я, — Злые происки и жажда славы! Это проще — обличать, а не создавать самому!"
— Статья, может быть, заказная — сказал Аркадий, — ты сильно-то не переживай, постараюсь разобраться. Политический заказ — сплошь и рядом так делается. Ты, главное, с журналистами не встречайся, любое твое слово может быть переврано. И не ходи никуда — чтоб не было заголовка вроде "Автор закона об убийствах зажигает в клубе". И вообще в отпуск иди. Два отпуска подряд отгуляй — пусть все утихнет.
Так я оказалась запертой в квартире, одна, встревоженная, каждый день ожидающая плохих новостей. И они — были. Не каждый день, но очень часто. Я отключила городской телефон — опасалась, что на меня журналисты охотиться станут. Лишь потом поняла: им не нужна девочка-автор, им гораздо нужней обвинить безликую власть. Всю власть скопом.
Это было давно. Давно! Я пережила, справилась, сумела! Не хочу вспоминать и не буду! Вытру пол до блеска и сварю кофе: запах перебить. Какого черта варить такой жирный борщ? Тряпку не выполоскать, сколько ни отжимай — капли с нее срываются тяжелые, мутные...
...посреди ночи, в темноте лежать в поту под одеялом и слушать, как где-то капает вода — слушать воду, а видеть кровь... словно по квартире на крюках развешаны тела: и мальчик с разбитой головой, и девочка с перерезанным горлом, мужчина с огнестрельным в пах и... даже дети... с отсеченными руками и ногами, задушенные, зарезанные — убитые аккуратно, чтобы не повредить внутренних органов... убитые и развешанные по моему дому — это из их ран, по коже, по волосам стекает кровь и каплет... каплет... каплет...
Ранним осенним утром, завернувшись в пушистый халат, я сжимаю в ладонях чашку кофе, смотрю в окно на мелко дрожащие на ветерке березовые листья и чувствую опустошенность. Я не смогу снова. Не хочу. Не выдержу.
Веду пальцем по дереву подоконника — теплое, гладкое. А там, за окном — холодное, выстуженное осенними ночами, с неровной корой в тонких белых лоскутах. Зато живое. А если б мне так — руку отрубить и в чей-то интерьер вставить... да что ж за напасть?
Забыть! Просто — забыть! Ведь почти удалось! Я не помнила об этом три года! Выкинуть ту чертову папочку, а лучше — порвать или сжечь.
Чашка кофе остается на подоконнике приграничным идолом, разделяющим осень и кухонный уют.
В гостиной становлюсь на табурет, тянусь вверх, перекладываю глянцевые журналы, удивляюсь — неужели когда-то такое читала? Натыкаюсь на тесемки, схваченные туго, завязанные в несколько узлов. Жду едва не удара током, но ничего не происходит, лишь неприятно касаться запылившихся бумаг. На всякий случай беру папку крепко, не хочу, чтобы вырезки разлетелись по всей комнате, мне хватило перевернутого вчера борща. Возвращаюсь на кухню и кладу папку на стол, сажусь, поджав под себя ноги, вцепляюсь в чашку кофе, как в оберег.
Ну, хорошо, бумаги я сожгу — что дальше? Как дальше? Мне тридцать лет, моя семья развалилась, моя карьера лопнула. Все, что я делаю сейчас — проверяю орфографию в чужих документах, слежу за шрифтом и пробелами на полях. Нет смелости уйти из законотворческого бюро, как у начальника нет оснований меня выгнать. Я не работаю — я отбываю наказание.
Я не живу — лишь отбываю наказание.
Пальцы сами собой оставляют оберег и дергают, развязывают тесемки, я смотрю на это отстраненно — хуже ведь уже не будет. Раскрываю папку и вижу верхний документ — это... мораторий, введенный Парламентом, когда начались акции протеста, когда люди с транспарантами выстроились под окнами здания Парламента и требовали отменить закон. На транспарантах тоже были фотографии.
Буквы расплываются перед глазами, но и сквозь слезы вижу, что мораторий отпечатан не надлежащим шрифтом. Не мораторий надо было вводить, а закон отменять. Я готова была спорить, но меня никто не слушал. Парламент решил сохранить Банк, заморозить, прикрыть временно, дождаться, пока стихнут недовольства.
Перегибы — они называли убийства перегибами. "Допущены перегибы на местах". "Необходим детальный анализ ситуации". "Установление четкого контроля". "Тщательная проработка нормативно-правового акта".
Мораторий — лишь временная мера, он был введен на пять лет, значит... не может быть! Да, точно... с января закон снова станет действовать! С этого января! Так скоро!
Усмехаюсь — вовремя достала папочку, ей предстоит пополниться новыми вырезками. А мне предстоят кошмарные сны. Видения. Страх.
И я не выдержу второго раза, сломаюсь, буду звонить ночами незнакомым людям и звать маму.
Нет!
Я закрываю папочку и завязываю тесемки. Что там говорил Виктор, когда уходил? Что я уравновешенная и надежная, все могу сама и обо мне не надо думать? И потому неженственная? Видно, так и останусь мужественной. Слава богу, на это сил хватит.
Какие у меня есть таблетки? Роюсь в ящиках и понимаю, что снотворного точно нет — никогда оно не задерживалось, с моими-то кошмарами. Вскрыть вены? Ох, нет. Кровь... нет... Прыгнуть из окна? Этажом ниже семья с двумя детьми, оно им надо, видеть такое? Вообще — всему дому, всем, кто меня знает — надо видеть такое? Нет, я хочу уйти достойно.
...уйти достойно...
Просто уйти — тихо, без шума, исчезнуть, чтоб родные не винили себя, не гадали, где, когда, что упустили, чем не смогли помочь, чего не заметили. Чтобы не перемывали мое детство, не искали отклонений. Мне нужен несчастный случай! Пусть думают, что это был несчастный случай. Можно — под автомобиль, только я ж еще кому-то жизнь испорчу, мало мне испорченных жизней?
Эта фирма — за что они деньги берут? Они смогут сделать так, чтобы выглядело, как несчастный случай?
Максим
— Мне нужна тихая и красивая смерть. Нет, лучше просто красивая. И чтоб обязательно Кара увидела. То есть — не саму смерть, а... а.... черт! — бормотал я, готовя речь поубедительней, — Она предала меня, я не могу больше так жить. Боже, какая пошлость. Лучше не так, лучше совсем коротко, по-мужски: "Я устал, я ухожу". Нет, это плагиат. А вообще — ничего я им не скажу. Да. "А мне огонь не страшен, пускай со мной умрет моя святая тайна, мой вересковый мед". Вот приду и скажу: "Хочу умереть достойно". И на другие вопросы, кроме номера кредитки, не отвечу.
Я сидел уже полчаса на скамейке в парке неподалеку от темно-зеленого здания с нужной мне вывеской — готовился. Хмурил брови и подбирал слова. А неугомонный парковый ветерок нес раздобытый где-то запах яблок и свежей выпечки, и я помимо воли представлял, как после этого тяжелого визита найду кафе, где подают шарлотку, и закажу большой кусок. И черный сладкий кофе. И, конечно, поймал себя на том, что улыбаюсь девушке, бредущей через парк. Она тоже улыбалась — своим мыслям, едва заметно, и, кажется, не видела меня. Остановилась, сунув руки в карманы черного короткого пальто, и посмотрела в небо, при этом светлые волосы рассыпались по плечам. Наверно, вспоминала что-то хорошее.
А потом глубоко вздохнула — и направилась точно туда, где люди покупали достойную смерть.
Я опешил, провожая ее взглядом, а девушка решительно взялась за дверную ручку, открыла дверь и вошла внутрь здания.
Я совсем растерялся. Конечно, она могла там работать, в самом деле — ну не бесы же с дьяволами сидят в конторе? Наверняка и секретари там есть, и менеджеры. Это всего лишь бизнес. Да, она могла там работать, молодые красивые женщины просто созданы для офиса. Но точно так же она могла и придти за смертью, я же видел волнение, этот глубокий вздох, словно она набиралась решимости. И ведь шла по парку медленно, может, ждала, что ее догонят и удержат?
Как-то не верилось. Нет, правда — не верилось. Был обычный осенний день, ветерок опять же, запах вкусный — а мимо меня прошла девушка, которая не хотела больше жить.
Я сидел на скамейке, уставившись на кованую дверь под темно-зеленым козырьком, и все гадал — самоубийца или нет? Да, я читал о статистике самоубийств, но всегда думал — это как наркомания и пьянство. Естественный отбор, слабые спиваются или вешаются. Или не слабые, а уставшие жить. Но эта девушка выглядела сильной, уверенной. Такая не будет травиться из-за утраченных иллюзий или безответной любви: взрослая уже для глупостей, ей на вид лет двадцать восемь. Она детей должна растить, а не к подозрительным фирмам обращаться.
Я тоже должен был войти в эту дверь и начать ломать комедию, но побоялся, что упущу девушку, а я хотел ее дождаться. Разобраться хотел. А еще лучше — понять, что ошибся. Что в "Умри достойно" приходят пожилые люди, или узнавшие о смертельных болезнях, или уже убитые горем, в одночасье потерявшие семьи, например. Но не светловолосые девушки в наглухо застегнутых пальто.
Сладкий запах корицы казался навязчивым, неуместным, и ветерок вовсе не был теплым. Или меня знобило, не знаю, но я сидел, подняв воротник, и чувствовал себя совсем неуютно. И солнце — прямо в глаза, мешает! И Сандаг — сволочь!
Она вышла примерно через час, и, глянув ей в лицо, я понял, что прав. Она шла, ничего перед собой не видя. Через дорогу, через парк — словно ее тут не было. Словно ту жизнь, воспоминания, которым улыбалась — словно все это забрали, выжали из нее, вымыли, как золотой песок, оставив пустую породу. Она шла по опавшим листьям, сама — такой же опавший лист.
Я не мог этого допустить. Я пошел следом.
Это было легко — она ни разу не обернулась, не посмотрела по сторонам. Часа два мы шли по аллее, пролегшей посреди оживленного проспекта, будто плыли красно-рыжей осенней рекой, и мы были здесь одни. За эти два часа не зазвенел ее мобильный, она ни разу не остановилась, лишь поправляла волосы и снова прятала руки в карманы. И обручального колечка я, конечно, не увидел.
Умница-ветер пытался отвлечь ее запахом кофе, сластей, цветочными ароматами Ботанического сада, принес даже дым костра и властный, сочный зов жареного мяса. Но потом утомился, отстал. Автомобили проносились по обе стороны аллеи, и временами протяжно вскрикивали, но она не слышала. Если спросить сейчас ее имя — наверняка не вспомнит сразу.
Аллея закончилась, мы свернули на тихую улицу, но она все так же шла по левой стороне дороги, не поднимая головы, и я приблизился — мне показалось, так и выйдет на перекресток, не глянув на светофор.
Вовремя. Багрово-красный многотонный грузовик с низкой кабиной ехал слишком быстро и близко к обочине, все набирая скорость. Я рванулся вперед, в последний момент схватил рукав ее пальто, дернул к самой стене. Автомобиль, мне показалось, злобно рявкнул и промахнул по тротуару мимо.
Девушка подняла на меня взгляд и прошептала:
— Так... скоро?
— Скоро? — заорал я, встряхнув ее посильней, да так, чтоб о стену спиной приложилась, — Что скоро? Что тебе скоро? Думать надо, куда идешь! Довела себя! Жить ей, видите ли, надоело! А мне оно надо? Я — журналист, понимаешь, просто журналист, не бог, не дьявол, не ангел-хранитель! Зачем оно мне все?
Меня била нервная дрожь: дошло, называется. Дошло или отпустило. Ведь мог сейчас лежать под колесами и смотреть на свои кишки, намотанные на рессоры.
— Журналист?
Она отшатнулась, задышала часто и глубоко — вот только теперь! Будто я признался, что людоед.
— Ах, вот как! — и едва не бегом от меня кинулась.
Только куда? За поворот под следующий грузовик?
— Стой! Да стой же! Я тебе жизнь спас! А ты удираешь!
Остановилась и развернулась в мою сторону, а взгляд — напряженный. Прищурилась, и складочки у рта появились, она даже старше вдруг показалась.
— Я ничего не скажу! Ни на один вопрос!
— Отлично! Я согласен! Не задам ни одного вопроса! Обещаю!
— Чего тогда тебе надо?
Ошалеть можно. Я ее спас, а чувство такое, что избил. Может, она сумасшедшая? Шизофреничка. Вот и хочет покончить с собой.
— Ничего. Просто угостить кофе. Помолчать. Или поговорить. Но как только я задам какой-нибудь вопрос — любой — ты меня прогонишь. Идет?
— Это что, еще и домой тебя пустить?
Похоже, я каким-то образом в гости напросился. Или она так поняла. Я же, наоборот, думал предложить ей зайти в кофейню. Но... почему бы и нет?
— Да ты посмотри, я руки о стену расцарапал! И рукава испачкал! И потом — могу я попросить чашечку кофе за спасение жизни?
— Жизни, — усмехнулась она и умолкла, отвела взгляд, стала расматривать стену, облицованную темно-серым камнем, — Ладно. Идем, — осмотрелась по сторонам и направилась в обратную сторону. Так я и думал — не видела, куда шла.
