Цена.
После рыцарской сшибки доспехи редко остаются целы: что-нибудь да погнется, а то и лопнет. На сей раз заклинило шлем. Снять его не удавалось, и оруженосец пошел искать пригодные инструменты, а я, не спешиваясь, поехала на тренировочную арену, где было меньше шума и больше тени.
Когда несешься по прямой на одного-единственного противника, нет нужды смотреть по сторонам, поэтому рыцарь в турнирном шлеме, подобен зашоренной лошади: человеку пришлось поймать Лорда за сбрую, чтобы сударь рыцарь его заметил. А потом еще и отойти на пять шагов, иначе я его просто не видела.
— Сэр, прощения прошу, — человек мял в руках шапку, разглядывая забрало. Видно, чем-то оно мужичка обнадежило, потому что он осторожно продолжил:
— В крайней нужде обращаюсь к вашей милости, не извольте гневаться...
— Не изволю, — прохрипела я осипшим от крика и пыли голосом. — Говори.
— Русалка, сэр, — спина у него сделалась крюком. — В колодце, сэр, и житья не дает никакого честным горожанам.
Честные горожане, прижившие себе русалку в колодец — это, конечно, сомнительно. И поделом бы им... Но выловить эту редкую и опасную диковинку показалось мне соблазнительно.
— Хорошо.
Проситель, настроенный на отказ или тяжелые переговоры, явно растерялся.
Мы условились о месте и времени встречи, обо всем, что касалось дела, а потом разошлись прочь.
— Георгия, русалок ловят непорочные рыцари, — вещал мой сторож-оруженосец из-за ширмы, пока я мылась, наклонившись над тазом. Всех участников Десятидневного турнира сопровождали мальчишки, юноши, кое-кого даже дамы: лишь меня — старик с лицом язвенника. Он привел множество условий для поимки русалки, собрав, кажется, все суеверия Юга, откуда был родом.
— Не правда. Всего лишь королевская кровь нужна, хоть капля, — промокнув влагу с кожи, натянула тунику. — А во мне ее восьмая часть. Кстати: то, что меня приняли за непорочного рыцаря — это честь, или оскорбление? — спросила я, убирая загородку.
— Это шутка. Кто-то из конюших сказал бедняге, что рыцарь с красным зверем на гербе благороден и непорочен, а бедняга и рад стараться.
— Но я девственница и благородной крови.
— Георгия, рыцарь — это мужчина!
— Угу. Слушай, помоги посадить ленту: как вы ее умудряетесь так...
— Леди Георгия, — он подчеркнул "леди". — Искажать свой пол — то же оборотничество, и карается так же.
— Ну, прямо он ни о чем таком не спросил, Гене. А рыцарство... Дай, кстати, пояс.
Гене молчал, пока я прилаживала эту деталь туалета, больше похожую на элемент хитрой и богатой сбруи.
Мой пояс.
Рыцарский.
Пусть и полученный не в бою, а по рождению: более того, по несчастью. Я — последний живой ребенок слабоумного отца, последняя ветка старого, славного рода. И де юре считаюсь мужчиной, пока не рожу первого сына, которому передам имя, права и регалии. В детстве меня это веселило, в отрочестве — заставляло задирать нос выше головы, сейчас — не знаю.
Гене же к путанице относился однозначно: на Десятидневном турнире его девочке не нужно вступать даже в те немногие состязания, которые ей по силам, пояс стоит носить только с кринолином, скрывая рукояти оружия бантами, а природную живость следует проявлять исключительно на балах.
Может, так и лучше.
Видимо, отчаявшись, Гене пригрозил мне отцом, но ловить русалку все-таки пошел. В поимке он не поможет, но будет неподалеку, на всякий случай. Разные они бывают, случаи.
Десятидневный турнир и сопутствующий ему карнавал привлекает не только торговцев, но и стаи мелкого сброда. Высокоуважаемый сэр Ценхель, организующий состязания в этом году, велел для пущей острастки поставить на каждом перекрестке по виселице. Плотники озолотились, цена на дерево временно поднялась, собственно и все.
Стражи на охрану всех помостов не хватало. Чтобы хоть как-то следить за порядком, власти организовали патрули. Эти патрули ходили по улицам тройками, задерживаясь возле каждой питейной подворотни: работа — она каждый день, а карнавал — раз в году. Бродячие комедианты обрадовались дармовым подмосткам и кривлялись прямо под петлями, развлекая площадную публику. По переулкам с гиканьем носилась уличная детвора, ряженая в лохмотья Чумы, Трясуницы или иного из тысяч ликов Смерти, свободно гуляющей по земле. Право, лучше бы сэр Ценхель пугал местный люд каторгой или налогами...
У назначенного места виселиц стояло аж четыре штуки, и на одной даже висел труп отвратного вида и запаха: Гене моментом закрыл платком нос. Я тоже замотала лицо длинным концом шаперона: лишних вопросов не жаждала, а принять меня без шлема не то что за мужчину — за юношу, это слепцом нужно быть.
Ожидал нас все тот же человек по имени, как выяснилось, Энтони.
Бормоча извинения в том духе, что еще утром тут этого поганца не висело, а вот гляди ж ты, как на жаре-то,.. он провел меня и Гене по площади, показал колодец, огороженный криво сбитыми козлами, на одном из которых была приколочена доска с надписью: "Русалка".
— Кого ж остановит, — бормотал Энтони. — За две ночи троих утопила... Крышку вон на замки поставили, так мало, что не сворочена утром была: ломом-то сподручно, видать, выдирать было...
Я спешилась, отодвинула козлы и, подойдя, осмотрела колодец: да. Лом имел место быть, и не один раз. Замки заранее открыли, но крышку пришлось поднимать Энтони с Гене вдвоем.
— А кто утонул?
— Двое пришлых бродяг той ночью и подавала из трактира.
— Не о том, сколько им лет было?
— По-разному: тем, пришлым, под тридцать, а мальцу полтора десятка, мож, набежало.
— Оставьте так, — велела я, не дав уложить назад крышку. — От чего она завелась?
— Никто не знает, сэр, — шмыгнул глазами Энтони.
День уже клонился к закату, и далеко уходить я не стала: трактир на другом конце площади смотрелся довольно прилично, для рыцаря-недоростка со слугою — самое то.
— Что думаешь? — спросила я Гене, который сидел, мрачно глядя на большую зеленую муху.
— Я думаю, леди Георгия, что это опасно и бессмысленно. Зачем ловить, а тем более везти во владения тварь, держать которую ни один здравомыслящий лорд не станет? Да хоть из брезгливости. Это же людоед. Даже не животное: не-жить.
— Лысый Карл её изловил, — возразила я. — Теперь держит во внутреннем колодце: она поёт, как ангел... Я ничем не хуже этого старика.
— И отцу понравилось. — Добавила я, потому что Гене молчал.
— Я думаю, — повторил он, — что все имеет свою цену. Ваш отец отказался ее заплатить, несмотря на недуг разума и любовь к вам.
Я не сразу поняла, что старик говорит о давней истории, когда я, будучи ребенком, упрашивала отца купить русалку у Карла.
— Конечно, откуда у нас тогда взялись бы деньги.
Гене только головой покачал и опять смолк. Теперь уже намертво.
Почему он против затеи с русалкой: весело и почти безопасно, во всяком случае, безопасней турнира. Или думает, я не сумею ее прокормить? Не так много этой нежити нужно: Карл говорил, что двух баранов в луну достаточно, а иное... Редко. Очень редко ей действительно нужна жизнь. Людей же в любом владении иногда приходится казнить: так, наверное, даже лучше. Она завораживает и им не страшно...
Упрямство Гене раздражало.
— Договорись с трактирщиком. Я хочу, чтобы он был здесь ночью. И двери не закрывал.
Жди до рассвета, и не вздумай мне помешать.
Старик кивнул.
А я вышла из дверей на опустевшую с закатом площадь. Села на край колодца и стала слушать. Русалка запела с первыми звездами: в воздухе повис звук, какой остается после щипка самой тонкой гитарной струны, почти неразличимый для уха. Я бы и не заметила, если б не слышала раньше, у Лысого Карла.
Не знаю, сколько времени прошло: мне не хотелось двигаться, разве что склониться к воде пониже. Звук менялся. Становился сильнее, глубже и чище: как бы ни хранила от чар королевская кровь, она не могла уберечь от собственных желаний. А хотелось мне одного: слышать иногда ее песню. Вынув из ножен клинок, я прислонила его к полусдвинутой крышке так, чтобы гарда была под рукой, и, сняв мешающий пояс, легла на край колодца. На широкий каменный край.
Русалка пела. Теперь это была мелодия. Рукой я коснулась воды — темная влага пошла рябью и русалка замолкла, почуяв неладное.
— Покажись. Я хочу на тебя посмотреть.
Ждать пришлось долго, пальцы в холодной воде онемели, и когда она их коснулась, я вздрогнула. Тут же плеснуло: русалка метнулась к стенке — боялась. Охота шла не так, нежить не могла понять, в чем дело, но голод и любопытство победили осторожность. Русалка вынырнула, показав над водой бесцветное в свете луны лицо с черными плошками глаз. Я склонилась еще ниже, зачарованно на нее глядя.
— Ты прекрасна, — шепнула я искренне и протянула ей обе руки. — Спой еще. Это ведь пела ты?
Она ответила тихим низким звуком, начиная новую мелодию. Смотрела, не мигая, выводила ноту за нотой, завораживая. Карл говорил, эти твари мало разумны и понимают не столько слова, сколько мысли. Осторожно коснувшись ее плеча, немного притянула к себе — теперь мы почти обнимались, и я выдернула ее наружу.
Размером нежить оказалась с десятилетнего ребенка, холодная и мокрая, как вытащенная из пруда лягушка. Не удержавшись на краю колодца, мы скатились на мостовую, где и расцепились. Русалка отпрянула: на земле она двигалась неуклюже и смогла только приподняться на руках, я же готовилась прыгнуть, спеленать это диво плащом. И тут она закричала.
Говорят, крик русалки останавливает сердце, но когда темнота в глазах отступила, оно еще билось. Тварь приникла ко мне холодным влажным комком, оттолкнуть ее не удалось, пришлось отдирать от себя: отцепив, я ее отшвырнула. Плечо ломило, голова кружилась, подниматься пришлось, опираясь на край колодца. Лицо русалки, безгубое и пустое, было чем-то перемазано, я не разобрала тогда, чем. Она приготовилась к новому крику, когда рука нашарила гарду. Клинок ушел в замах плашмя, на оглушение — игрушка нравилась мне все больше, но в последний момент я поняла, что за грязь у нее на лице и развернула оружие кромкой.
...................................
Мы не задержалась в городе. После окончания турнира делать в нем было нечего, разве что торжественно вручать труп русалки горожанам. Я оставила его на камнях, даже притрагиваться не стала.
Гене ехал рядом, все еще бледный и взъерошенный, как воробей: в нем-то не было королевской крови и ночью, в трактире, у старика прихватило сердце. Он не задал ни единого вопроса, однако мне нужно было сказать:
— Я ее убила, Гене. Ты прав, не стала бы я ее кормить... Мерзко это.
Он кивнул.
Я, чтобы потешить Гене, надела свое самое вычурное дорожное платье, с жемчугом и высоким воротом, оно делало меня похожей на фарфоровую куклу в дамском седле. Довольный спутник что-то свистел, оживая с каждой минутой.
Мир снова его устраивал.
А вот меня — не очень.
