Муж беспорочный

От автора

Не кажется ли вам, что в последнее время Древняя Русь стала весьма модной темой? Эта мысль пришла мне однажды в голову в книжном магазине между полкой с фантастикой и полкой с дамскими романами. Только, пожалуйста, не сочтите за иронию. Пусть социологи и литературоведы объясняют это явление, а на мой взгляд, оно и закономерно, и отрадно.

Русь... Слова эти, верно, у всех вызывают в памяти одно и то же: кумиры на холме, щит на вратах Царьграда, мудрость Ярославову и бедствия Игоревы, поле Куликово, стояние на Угре, бесчинства Грозного царя и мужество Сусанина. В том-то все и дело. С птичьего полета нашего прошедшие века словно бы затягивает дымкой и мы уже, мысленным взором своим, видим только одну Русь; точнее всего будет сказать — "васнецовскую". Забываем, что Русь языческая, Русь Владимира и Ярослава, Русь времени "Слова о полку Игореве", Русь Куликовская, эпоха Государей Всея Руси, Московское царство — это ой какие большие разницы. Забываем, натягивая свои представления на эпоху, словно ту самую короткую кольчужку. Причем грешат этим не только те, кто читает, но и те, кто пишет, заставляя порой досадливо черкать по странице. Это не в осуждение нашего суетного двадцать первого века, это извечная трудность и писателей, и художников, и кинематографистов всех стран.

Предупрежден, значит, вооружен! Я честно старалась не врать и заведомых глупостей не писать. По спорным вопросам свое мнение разъясняла. Так что если хорошо подкованный читатель все же заметит какие-нибудь несообразности — ну извините! Я не нарочно. Буду рада исправиться.

Итак, начало IX века. Русская "эпоха варварских королевств". Территория (будущей) Руси разделена на множество мелких княжеств-земель, порой враждующих, порой дружащих между собой. Основное население — людие, свободные вечники, живущие "каждый со своим родом ". Этнос молод, полон сил, не терпит над собой ничьего диктата, и постепенно начинает осознавать собственное единство. Между Ростовом, Новгородом и весскими землями зажато крошечное Белозерское княжество.

Глава 1.

На что и клад, когда в семье лад.

Пословица.

За окном залаял пес, и тут же послышалось нетерпеливое:

-Княже-е!

— Сейчас!

Ростислав торопливо схватил последний кусок пирога, сорвался было с места, но Любава ласково удержала мужа за руку.

— Доешь спокойно, ладо, подождут. Ишь волю взяли!

Князь невольно усмехнулся. И вправду, верный стремянный воли забрал многовато. Ростислав вернулся за стол, подумав, взял еще кусок.

— Кня-я-же-е!

Но он уже не слушал, заглядевшись на жену; вот уже десять лет, стоило хоть раз взглянуть, и не мог оторвать взгляда, глядел и не мог наглядеться. Он была красива, необычной, изысканной красотой: невысокого роста, тонкая, изящная, точно ласка; не было в ней, на первый взгляд, подобающей княгине величавости, пышной и строгой красы... была другая, утонченная, словно бы иноземная. Ростислав не задавался вопросом, за эту ли красоту любил ее, за что ли другое? Если любишь за что-то — значит, любишь мало. По настоящему любят просто так. А он любил ее всю жизнь, с тех пор, как впервые увидел тринадцатилетней девчонкой. Женился по велению сердца и удачно совпавшему политическому расчету, ни разу не пожалел и, до недавнего времени, ни разу не подумал о другой женщине.

— Кня-я-же-е-е-е! Пока собираешься, лиса обратно перелиняет!

Эта незамысловатая шутка была встречена хохотом невидимых отсюда дружинников и псарей, словом, всех, кто уже битый час дожидался внизу своего князя. И тот, наконец, оторвался от своего созерцания, торопливо поцеловал жену в щечку и стал застегивать короткий охотничий зипун.

— Ну все, Любаша, пора, пора!

Та все еще не хотела отпускать, промолвила с грустью, словно не на пару дней на ловлю1, а в дальний путь провожала:

__________

1 на охоту

— Может, и мне с тобой, а?

Князь коротко мотнул головой:

— Ну что за радость жене зверя травить? На самом деле не хочешь ведь.

— Зверя травить не хочу, с тобой хочу.

— Полно, Любаша! Привезу тебе живую лисичку...

— Не надо. Они злые и кусаются.

Ростислав махнул рукой и поспешно выскочил за дверь. Уже и не так хотелось ехать, то, что княгиня опечалилась, несколько портило радостное предвкушение охотничьей забавы.

Княгиня Любава из окна махала рукой, следя, как уменьшается вдали долговязая нескладная фигура, затихает перестук копыт и веселый собачий гомон. Едва последний всадник скрылся за поворотом, выражение грусти на ее лице сменилось облегчением. Подхватив юбки, она едва ли не бегом ринулась в свою светелку.

Однако, когда она затворилась наедине с верной прислужницей, ее охватило замешательство, почти слабость. Минут пять она сидела неподвижно, о чем-то размышляя, наконец, проговорила, будто про себя:

— Стоит ли...

Служанка решительно перебила:

— Стоит, княгиня! Раз уж назначила встречу, нужно идти.

— Ты права. Подай одеться!

Княгиня сменила поневу* тонкой шерсти на другую, попроще, в красно-серую клетку, цветов отцовского рода*, такую же, как у служанки. Беляна не была холопкой, она, хотя и простая деревенская девка, принадлежала к роду Бирюковичей, или Бирючей, как и сама княгиня, отчего та и доверяла ей безоговорочно. Бирючи возводили свое происхождение к волку — "бирюку", хотя от поколения к поколению все больше сомневались в буквальном толковании легенды.

Для завершения маскировки драгоценные украшения уступили место обычным стеклянным бусам. Княгиня закуталась в простой платок, и теперь мало кто обратил бы внимание на двух невзрачных жонок, спешащих куда-то по своим делам.

Госпожи и служанка вышли из терема черным ходом и углубились в переплетение улочек. Белозерск, впрочем, город небольшой и небогатый, и вскоре они уже стояли возле нужной двери. Беляна постучала. Дверь приотворилась, впуская пришелиц, и тотчас захлопнулась со зловещим стуком. В сенях было сумрачно, пахло травами и еще чем-то незнакомым.

— Чур меня, жуть-то какая, — едва слышно прошептала Беляна. Княгиня резко оборвала ее:

— Молчи, дура! Почтеннейший Феодор, я здесь, как условились.

Почтеннейший Феодор был благообразный мужчина в том возрасте, который деликатно именуют "еще не старый"; длинное черное одеяние еще придавала ему значительности, а крупный горбатый нос и легкий акцент выдавали в нем грека. Он поклонился княгине, впрочем, отнюдь не так низко, как требовал этикет двора Белозерского, не говоря уж о Цареградском.

— Прошу, госпожа. Твое посещение для меня честь.

Горница оказалась светлой, разделенной пополам занавеской, и совсем не мрачной.

— Пройди за занавеску, госпожа, и разденься.

— Что-о?!

Нельзя сказать, чтобы грека испугал сей грозный возглас. Он глянул на высокородную гостью с нескрываемой иронией.

— А как прикажешь тебя осматривать... госпожа? Если лекаря стыдиться, так лучше не лечиться вовсе. Если боишься, пусть войдет и твоя прислужница, — смилостивился наконец лекарь.

— Не надо, — высокомерно бросила княгиня и прошествовала туда, куда было указано.

Когда через некоторое время почтеннейший Феодор вновь появился из-за занавески, он был мрачнее тучи. Вышедшая следом княгиня — бледна и взволнована.

— Ну, лекарь, что?

Феодор, не отвечая, накапал в серебряный кубок какой-то темной жидкости, долил водой и протянул Любаве.

— Выпей это, госпожа, и успокойся.

— Мне незачем успокаиваться! — воскликнула та, но из кубка все же отхлебнула. — Так что же ты скажешь, почтенный лекарь?

— К сожалению, ничего хорошего, госпожа. Господь не предназначил тебя для материнства, и никто не сможет тебе помочь.

— Никто? Если другой лекарь...

— Ни один человек в мире, госпожа. Разве что чудо.

— Чудо! Я приносила уже жертвы всем богам! Чудо!.. — Любава вдруг смолкла, пораженная внезапной мыслью. — Чудо... Христианский лекарь, твой бог способен совершить чудо?

Почтенный Феодор ответил не сразу.

— Господь способен сотворить любое чудо, госпожа. Хотел бы я заверить тебя, что Он сотворит чудо и для тебя, но... Если ты по моему совету примешь христианство, а чуда, на которое ты надеешься, не случится, полагаю, мне не поздоровится?

Княгиня холодно кивнула:

— Тебя зашьют в мешок и бросят в озеро.

— А поскольку мне этого совсем не хочется, я скажу тебе другое, госпожа. С Господом нельзя торговаться. С Господом нельзя договариваться. Господу можно только молиться и надеяться на милость Его. Если тебе недостаточно этого, госпожа — не надейся на чудо и ищи другой выход.

— Другой выход, — с раздражением промолвила Любава. — Князь возьмет другую жену, вот и весь выход.

— Тебе это не по душе? Но, возможно, тебе, не дожидаясь этого, стоит найти подходящую женщину, не водимую жену*, наложницу, которая ничем бы тебе не помешала? Я вижу, в вашей стране многие мужчины держат наложниц, и, прости меня, госпожа, я не вполне понимаю, почему князь до сих пор ведет себя иначе.

— Потому что любит меня, бесстыжий ты человек, лекарь!

— Потому и бесстыжий, что лекарь, госпожа. И поверь мне, если мужчина, много лет проживший в браке с любимой женой, вдруг поддастся внезапному... гм... желанию, то жене, лучше всего, поплакав, простить его и сделать вид, что все забыто. И скорее всего, муж, мучимый чувством вины, полюбит ее еще сильнее.

— Странные вещи ты говоришь, грек. В чем же виниться, если ты в своем праве?

— А в том, что огорчил любимую жену. Помнишь, я рассказывал тебе о Сарре и Агари?*

— Помню, что ничего путного из этого не вышло. Да пойми ты, лекарь, я своего мужа люблю и не могу своими руками привести ему на ложе другую женщину!

Почтеннейший Феодор с удивлением посмотрел на княгиню. Уж очень, видимо, горько ей было, если так разоткровенничалась с посторонним, в сущности, мужчиной. Только потом как бы горько не стало невольному наперснику...

Тем временем княгине пришла в голову новая мысль, заставившая ее лукаво улыбнуться:

— А что, уважаемый Феодор, если ты осмотришь моего мужа и скажешь, что именно он бесплоден?

Лекарь покачал головой.

— Не выйдет, госпожа. Ни один мужчина не поверит в такое сразу, наоборот, захочет проверить... сама понимаешь.

— С другой женщиной, — горестно закончила Любава. — Понимаю. Все дорожки к одному болоту выходят.

Долго не решался лекарь Феодор вслух произнести то, что пришло ему в голову. Опасные советы давал он белозерской княгине, ох, опасные. Однако, вникая в местные интриги и тем более провоцируя их, он приобретал определенное влияние в этой крошечной варварской стране, которая когда-нибудь, возможно, пригодится Империи. Ради своей страны, своей Империи он не мог не рискнуть. Он глубоко вздохнул, решаясь. Да, ради своей страны, которую он не видел уже много лет и, может быть, не увидит никогда, и даже не знает, какой император там сейчас, возможно, снова новый, ведь до скифской глуши* вести доходят так медленно. И он промолвил:

— Тогда, госпожа, я вижу только одно решение. Приемный сын...

— Ты... да как ты смеешь, пес! — княгиня даже побелела от гнева. — Отдать Белоозеро какому-то подкидышу? Запомни, чужестранец, пока я жива, никто, кроме Ростиславичей, не будет княжить в этой земле! Не для того провожала я своего князя на битву, не для того ждала из посольств... Мы отвоевали эту землю, мы привели к процветанию, и никогда не отдадим чужому роду; я. Может быть, уступлю другой женщине, но другому мужчине — никогда!

Феодор поклонился, скрывая облегчение:

— Прости, госпожа.

Ему не суждено было узнать, что, когда княгиня в гневе покинула дом, в какой-то миг чело ее прояснилось, и она прошептала:

А впрочем, а впрочем...

А в это время князь Ростислав Изяславич, совсем позабыв давешние печали, с гиканьем мчался вдогон своре багряно-серых лошьих псов*, предводительствуемых брудастой эпирской борзой. Борзой пес был его любимцем, и сколько заплатил он за эту диковину немецкому купцу (по-прави, не так и много на себя тратил!), страшно было и вспомнить. Да и маловато было в этих краях простора для быстроного пса, тут нужна степь бескрайняя. Но, тем не менее, Ростислав не жалел о покупке; вообще редко о чем жалел. "Думай, прежде чем сделать, — всегда говорил покойный Мстислав, первый Белозерский князь, — думай крепко, а когда сделал — больше не думай". Вот так Мстислав и отвоевал эту землю, постоянно оспариваемую Ростовом и Новгородом, вот так принял княжескую шапку, вот так передал ее Ростиславу, родственнику вообще-то весьма дальнему. Вот так и сам он, Ростислав, старался жить.

Следует отметить, до сей поры это ему вполне удавалось. Правил Ростислав неплохо, а иные утверждали, что даже хорошо. За семь лет его княжения в Белозерской земле ни разу не случилось ни голода, ни мора, ни иной подобной напасти, насылаемой богами на народ, избравший неугодного им правителя. По разу сунулись новгородцы и ростовчане, но были благополучно отбиты. Торговля шла бойко, хотя, конечно, не так, как в соседнем Новгороде, но тот стоял на хорошем месте, и с этим уже ничего нельзя было поделать. Полюдье* и иные подати князь Ростислав брал умеренно, на княжий суд тоже не было оснований жаловаться. В народе его любили, и, пожалуй, только то, что он до сих пор не дал княжеству наследника, несколько портило его репутацию, да и то не слишком.

Словом, Ростислав Изяславич был правителем лучше многих иных, но ни в чем не доходил до крайности, и все его достоинства были таковы, что даже меткие на язык словене* долго не могли подобрать ему почетного прозвища, подобающего всякому уважающему себя князю: если уж не Великий, то Удалой, или Хоробрый, или Грозные Очи, или уж, на крайний случай, Большое Гнездо. В конце концов какой-то льстец, кажется, из иноземцев, придумал-таки имя, которое белозерскому князю походило, но не нравилось: Муж Беспорочный. Впрочем, имелось у него и другое прозваниьце, не столь уважительное, но к которому он сам относился спокойно — Оглобля. Дано оно было, понятно, за внешность, с которой Творец, следует признать, слегка недоработал. Такой высокий, что задевал головой любую притолку, худой, как щепка, лицо самое простецкое, руки... Хуже всего были руки, некрасивые, совсем не княжеские, с узкими запястьями и широкими, грубыми ладонями, похожими на лопаты. Разве мановением такой руки посылают полки в сечу, разве такой рукой подписывают указы? В довершение всего он был рыжий, что само по себе не красиво и не безобразно, но слишком бросается в глаза. И, пожалуй, не будь Ростислав в самом деле Мужем Беспорочным, он бы сильно стеснялся своей внешности. Однако он простодушно не подозревал о важности мужской красоты, оттого и собственной своей некрасивостью не тяготился.

Вот таков был Ростислав Белозерской, в данный момент любовавшийся стелющимся бегом борзой. В этом месте читатель вправе ожидать красочного описания пышной свиты, богатых уборов, ретивых коней, породистых псов... Впрочем, псы уже были. Что же до всего остального, чему полагается быть в "сцене охоты", увы! Княжеские дворы к началу IX века еще не обрели достойной описания роскоши. Так что придется ограничиться сообщением, что наши охотники добыли пару лосей, без счета лисиц и прочей мелочи; славно отужинали, немного выпили и дружно завалились спать с приятным чувством, что хорошо провели день.