Обмен

Старое-давнее, ночи предание

Словно приснился удивительный сон

Любовь и предательство, успех и стяжательство

И миг когда души поют в унисон.

Двадцатое декабря одна тысяча, девятьсот восемнадцатого года.

Станиславу Аркадьевичу Ваньковичу.

Дорогой Станислав, я полагал, что, в свете последних мировых событий, эта давняя история, не слишком занимательна. Однако раз ты просишь, я опишу тебе удивительный случай, произошедший со мной в юности.

Когда-то давно... Трудно осознать... прошло уже столько лет, что я сам уже вот-вот стану историей... Да, с интересующих тебя событий прошло уже более сорока лет, однако мне ясно помнится каждое мгновение, уж слишком необычно и странно было произошедшее.

Родился я в небольшом селе Витебской губернии. Доля моя была определена с самого рождения — с обеих сторон в роду были потомственные крестьяне. Достаточно зажиточные, но совершенно обычные. Однако события, о которых и будет мой рассказ, круто изменили мой жизненный путь.

В то время на сотню человек едва ли приходилось десять, знающих грамоту. Но, так уж получилось, что ко времени моего взросления в нашей местности появились те, кто ратовал за грамотность в народе, они годами жили в деревнях и преподавали основы грамоты и арифметики детям. Иван Федосеевич, живший тогда в нашем селе, был просвещенный и широко мыслящий человек. Он полагал, что неграмотность и невежество вредны для общества. И потому боролся с этим доступным ему методом — организовывал занятия для детей. У меня обнаружились нешуточные способности к арифметике и языкам, поэтому он занимался со мной дополнительно. Что меня до сих пор удивляет — делал учитель это совершенно бескорыстно, просто ради своей идеи. Но ходил на уроки я только лишь две зимы. Потом Иван Федосеевич уехал, и учение мое закончилось.

События, о которых мне хотелось бы рассказать, начались, когда мне исполнилось семнадцать. С самого детства мы дружили с соседской дочкой. Христя с каждым годом хорошела, и на нее заглядывались все парни.

В детстве, как рассказывала мать, я всегда говорил, что женюсь на Христе. Я понял, что люблю ее, еще когда только вступал в пору юности. Она отвечала мне взаимностью, и мы решили, что поженимся, когда повзрослеем. С каждым годом чувство крепло во мне.

Но жизнь рассудила по-другому. Год случился неурожайный, а в семье Прусовых ртов было много. И тогда тетка, служившая в большой усадьбе, забрала Христину к себе. Устроила в услужение в дом.

Мы не виделись зиму. И увидев ее на Пасху, я едва узнал свою любимую. Она стала еще красивее, более смелой, яркой, но дело было не в этом. Изменилась сама ее суть, Христина, которую я знал с того времени, как помнил себя, стала будто чужой. Возвращаясь с гулянья, я спросил, когда же засылать сватов. Но в ответ Христина только насмешливо фыркнула. Сказала, что не хочет всю жизнь горбатиться в поле, да рожать детей, что хочет чего-то большего. Она рассказывала, какие красивые и богатые господа бывают в бывшей усадьбе Завадских, что один из этих господ обещал свозить ее и в Петербург и за границу. И уж точно она не вернется сюда, где и поговорить-то не с кем. Разве только для форсу. Показаться перед старыми подружками в новых одежках. Она смеялась, и будто ножом резала меня своими злыми словами.

Христина пошла в дом, а я так и остался стоять. Весь мой мир был сломан, разбит на части. Я не понимал ее вероломства, не мог узнать свою любимую в той, что со мной говорила.

Все произошедшее казалось страшным сном, бредом. Как сейчас помню, я думал, что вот-вот проснусь, и все изменится.

Но страшный сон все продолжался. Мне больше не хотелось ничего, я только лишь выполнял требуемую работу, не думая, не чувствуя, не вспоминая. Казалось, стоит вспомнить, и осколки моей души, уцелевшие в ту ночь, разрушатся в пыль. Семья заметила вскоре мое уныние. Отец, догадываясь о причине моего отчаяния, считал, что со временем все пройдет. А меня радовало только то, что времени думать, совсем не было. Была страда, работа не позволяла жалеть себя.

Но осень прошла. И мысли мои все более и более были заняты моим несчастьем.

К тому времени, слухи про Христину дошли и до наших мест. Говорили, что из-за нее перессорились двое господ — хозяин поместья Атрыганьев и купец Самыков, известный кутила и игрок. Говорили и еще много разного. Отец Христины был возмущен распущенностью дочери, грозился проклясть ее, напившись, кричал о том, что Христина его опозорила. Однако к Покрову пришли совсем иные новости. Дочка Пруса стала купечихой. И отец смягчился. Простил беспутную.

А я не мог простить. Каждая новость, которую долго обсуждали соседки, каждое упоминание имени Христины причиняло невыносимую боль.

Время не лечит. Оно никогда ничего не изменяет. И за полгода буря в моей душе не прошла, а лишь ушла вглубь. Мне было так плохо, что не хотелось жить, каждый вечер я с ужасом осознавал, что завтра снова все повторится, что нужно будет вставать и жить, тогда как хотелось лечь и умереть. Я не знал, как избавиться от своего чувства, из главной радости моей жизни превратившегося в муку.

Матушка моя была крайне обеспокоена. И без того не слишком дородный, к зиме я стал похож на упыря, до того стал худ и бледен. Она твердила, что кто-то сглазил меня. Однажды во время ее сетований я услышал про бабку Хадорку из соседнего села. Ее считали колдуньей. Еще в детстве мы с братьями слышали страшные истории про нее и замирали от страха. Бабка Хадорка лечила травами, зашептывала болезни. Поговаривали, что она зналась с нечистой силой. Девки тайком бегали к ней за приворотом. Говорили что помогало. А еще, совсем шепотом, чтобы не услышали нечистники, прислуживавшие Хадорке, говорили, будто она приворожила удачу Змицеру Митковичу — мельнику из Рудни. Ему и до сих пор везло в делах. И сыновья его, как только вошли в возраст, не только сохранили, но и преумножили его богатства.

Однажды, по поручению отца я отвозил гостинцы тетке, жившей в Углах. Был уже поздний вечер, когда ведя под уздцы кобылу, я прошел мимо скособоченной избушки. Вдруг в моей голове, будто разом появились все те рассказы из детства про бабку Хадорку и мамкины причитания.

Я остановился напротив ее дома и стоял, не в силах решиться постучать, или, наконец, уже поехать домой. Одна мысль не позволяла мне тронуться с места: если бабка могла сделать любжу, то и отсушить наверняка сможет.

С жутковатым скрипом открылась дверь. На порог вышла хозяйка. Я так ясно ее помню, будто увидел только вчера.

Она была маленькой, согнутой, закутанной в какую-то шаль. Лицо Хадорки оказалось вовсе не уродливым, как мы в детстве воображали. Совершенно обычное лицо. Она смотрела на меня, и в бледных по-старушечьи глазах виднелось вовсе не старческое любопытство.

— Ну что стоишь, сынок? Ко мне пришел, или просто тут замерзнуть решил на веки вечные?

Я был так поражен неожиданным появлением хозяйки избы и несоответствием ожидаемого ее вида и действительного, что стоял как дурак. Кажется, у меня даже рот был открыт.

— Ну, так что? Решился на что? Зачем пришел?

— Я... — я онемел, было чувство, будто все слова разом вылетели из моей головы. — А вы, правда, колдунья?

Бабка скрипуче рассмеялась.

— Ты скажи, что тебе надо, может и помогу.

Смелость вернулась ко мне и я, привязав кобылу к плетню, подошел ближе.

— А это правда, что вы, бабушка, приворот умеете делать?

— Ты бы решил, сынок, бабушка я, или колдунья.

Бабка незло посмеивалась над моей нерешительностью и косноязычием. От этого страх исчезал, и приходило спокойствие.

— Приворот я-то могу сделать. Да только это не простое колдовство. Сам-то сможешь ли?

— Мне не приворот надо... мне... наоборот...

Вдруг словно прорвало плотину, и слова посыпались как зерно из решета.

— Сил моих нету больше. Всю душу досуха выпила. И ее такую уже любить не могу, и забыть не могу.

— А что взамен хочешь?

Бабка не утруждала себя лишними вопросами, из потока сумбурных слов она быстро уловила суть дела.

— Как это? Я думал вам платить надо?

— Так любовь-то, она не бородавка, ее не сводить надо. Ее отдать можно, из души вынуть. А вынуть просто так нельзя. Надо взамен чего-то отдать. Только гляди, первую любовь вынешь — можешь вовсе без нее остаться.

— Да и пусть. Лучше совсем без нее, чем так.

— Смотри... Как бы не пожалеть потом.

— Не пожалею.

Мне было радостно от одной мысли, что мучения мои будут окончены и больше никогда не вернуться.

— Если решишься — приходи ко мне в самую короткую ночь. Да попозже, как хорошенько стемнеет. Только сразу говорю: будешь смелым — получишь многое. А струсишь — смотри, чтобы голову целой унести. Да реши заранее, чего хочешь получить, думать потом некогда будет.

Она неожиданно-сильными руками развернула меня обратно к лошади и подтолкнула.

— Иди. Да сам подумай хорошенько. Надумаешь — приходи.

Всю дорогу скользкими вьюнами крутились в моей голове мысли. Страх перед колдовством, перед грехом, желание избавиться от мучившего чувства, желание доказать, и себе и всем, что и я, Юрась Василенок, чего-то да стою. Я ведь уже все решил. Дома и без меня хватало помощников, а я уеду. Уезжают ведь мужики на заработки. И некоторым везет — возвращаются с деньгами. Вот и я так сделаю.

Сейчас мне даже странно вспоминать — те крохи, что мужики привозили с заработок, казались мне большими деньгами, которые помогли бы мне показать свою значительность, и доказать, что я не хуже Христининых женихов.

Наступила назначенная ночь. Я специально остался у тетки в Углах. И с самых сумерек сидел как на угольях, не в силах окончательно решиться или отказаться от своего намерения. Когда приблизилось назначенное время, в теткиной избе все уже спали. Я тихонько выбрался на улицу. И, постояв в нерешительности, все же направился к Хадоркиной избе. Погода, и днем не баловавшая теплом, к ночи совсем испортилась. Мне казалось, что ветер держит за полы и кричит: "Не иди! Не иди!", а снег нарочно вязнет под ногами, будто пытается удержать. Но я все же дошел, не повернул назад.

Бабка, как и в прошлый раз, вышла на крыльцо. Но ничего не сказала, только подтолкнула меня в сени. В хате у нее было темно, только горела лучинка на шестке. Она придержала меня возле печи

— Ну что, решил?

В темноте ее лицо казалось таинственным и страшным. Колючий взгляд, казалось, вспарывает мою душу насквозь.

— Да, решил, разве пришел бы, если бы не решил.

— Тогда стой тут и смотри туда, — она ткнула согнутым от старости пальцем в темный угол за печью. — Да только гляди, не убеги от страху-то. И не забудь, что сказать хочешь.

Она разожгла на загнетке маленький огонек и, непонятно что-то бормоча себе под нос, неторопливо наполняла большую тарелку какой-то едой. Когда та была полна, Хадорка бросила в огонь пук травы. Избу заволокло горьким дымом. Мне показалось, что темнота в том углу, куда мне велено было смотреть, стала другой, не такой как в других углах. Когда дым рассеялся, я разглядел в углу существо. У него была темная кожа, в глазах то ли отражались огоньки на загнетке, то ли они сами по себе испускали искры. Роста нечистник был мне до плеча, лохматый, с большой головой. Он поглядел на меня и, насмешливо улыбнувшись, кивнул. Сверкнули острые зубы. Мне почудилось, что ноги у него звериные, но было слишком темно, а после стало не до разглядывания.

Должно быть, мне следовало его испугаться. Но он показался мне вовсе не страшным. На самом деле, было безумно любопытно, а легкий страх только придавал остроту и без того необыкновенной ситуации.

Нечистнику надоело меня разглядывать, и он вышел из тени.

— А ты смелый, не ожидал. Я слышал, ты чего-то хочешь получить? Так ли?

Голос у него оказался на удивление звонким, молодым, а выговор как у благородных господ.

От волнения на меня нашел стих, и я ответил ему куда более дерзко, чем обычно себе позволял:

— А я вот слыхал, будто ваша братия только и ждет, как бы надуть всех подряд! Так ли?

Нечистник, вскинув косматые брови, громко расхохотался. Он обернулся к бабке и одобрительно протянул:

— Смел, смел... Недурственно.

И, снова вперив в меня свои огненные глаза, спросил:

— Что же ты хочешь?

— Я то?

Нечистник снова расхохотался, будто я сказал что-то смешное.

— Ну не я же! Ты такой смешной, что я обещаю тебя не обманывать. Заметь, за просто так обещаю. Так чего же ты хотел-то?

— Я... я хочу удачи. Чтобы везло мне.

— Везло... А знаешь ли ты, дорогой друг, что удача бывает разной? В чем ты хочешь удачи?

— Я хочу стать богатым. — я хотел сказать, что хочу стать богаче мельника, но в последний миг поменял свое намерение, — Чтобы Христинин муж по сравнению со мной был бедняком. Вот для этого мне нужна удача.

— О-о-о, ты хочешь удачу в делах? Хороший выбор! А чем же ты можешь заплатить за такой бесценный дар?

Я неуверенно оглянулся на Хадорку.

— Я слышал... я приходил сюда, чтобы избавиться от любви к Христине. Бабушка сказала, что ты можешь помочь.

Нечистник неуловимо быстро подошел ко мне и заглянул прямо в глаза. И восхищенно пробормотал:

— Да за такой дар ты взамен можешь просить чуть ли не что захочешь. Любовь... первая... чистая... сильнейшая... Ну что? Удача в делах и избавление от мук любви взамен на чувство?

— О да!

Я горячо закивал.

Нечистник протянул мне руку.

— По рукам? Только учти, богатым ты можешь сделаться только сам. И, хотя теперь попутный ветер будет тебе дуть всегда, однако лежа на печи в кошеле ты ничего не обретешь. А не станешь зевать — будет толк. Нужно быть достойным своей удачи.

Мы ударили по рукам, и бабка быстро вытолкала меня из избы. Уходя, я видел, как нечистник садился за стол. Ветер стих, стали видны звезды. Я вдруг снова увидел мир вокруг и понял, что тяжести в груди, будто не позволявшей выпрямиться и свободно шагать по жизни, больше нет. Христина стала мне безразлична.

После Рождества я уехал. Путь мой лежал в Витебск, где у отца были дальние родственники. Однако работу я нашел далеко не сразу. Тем, кто подбирал наймитов, я казался недостаточно сильным.

Однажды, я стоял у входа в лавку, занимавшую первый этаж здания дворянского собрания, читая вывеску. Позади меня остановился экипаж. Из него вышел представительный, богато одетый мужчина. Он направился ко входу, бросив на меня только взгляд.

В один из воскресных дней я со знакомыми парнями, тоже отправившимися на заработки, расположился под большой грушей и писал для них письма. Погода была хорошая, настроение у всех отменное. Мне было весело, и компания наша со временем стала весьма шумной.

Настолько шумной, что заинтересовала проходящего мимо пана. Он подошел поближе узнать, отчего собравшиеся шумят.

Я поднял глаза и увидел того же пана, что встретился мне давеча у лавки.