Наслаждение

Сергей Капрарь

Исповедь

Никогда не знаешь, когда прошлое может настигнуть тебя. Подобно незваному гостю, оно стоит во мраке дверного проема, скрестив на груди руки, и немигающим взглядом смотрит тебе в спину, ожидая, когда холодный укол пронзит сердце и ты нехотя обернешься назад. И тогда с новой силой воспоминания, обретающие физическую форму, охватывают тебя, сковывая движения и лишая возможности сбежать. В звенящей тишине ты смотришь в глаза призракам, безмолвным и эфемерным, лишенным того осуждения, что ты ожидал. Напротив, их лица безучастны к тому, что ты испытываешь, и безразличие это пугает еще сильнее и душит умоляющий крик, зародившийся было в горле. Я слишком слаб. Господь отвернулся от меня. Минуло десять лет; я смиренно молил о забвении, но прихотливая и неподатливая память издевательски сохранила каждую деталь в нетронутой достоверности. Я в мельчайших подробностях помню лето 2003 года, и, по всей видимости, только смерть отделит мое сознание от гнетущих воспоминаний.

Мое имя затеряется в лабиринтах времени, обо мне не вспомнит ни одна живая душа. Лишь история имеет значение, и мне осталось ее рассказать.

Я ценил их обоих, моих университетских друзей, Сашку Игнатьева и Лию Ушатову, — ценил каждого по-своему. Сашка — замечательный рассказчик, вечно улыбчивый и неунывающий, весь исполненный живой энергии, заряжающей всех вокруг. Можно было часами слушать его рассказы, но самое важное — он был надежным и преданным товарищем. Лия импонировала мне сочетанием несовместимых на первый взгляд качеств, присутствовавших в ее характере в идеально выдержанных пропорциях. Ее цепкий ум соседствовал с необоримой ленью, озорной нрав — с серьезностью жизненной позиции, лихая бесшабашность — с непрошибаемой стеснительностью. Для нас с Сашкой она была девчонка что надо, так что мы все трое отлично ладили.

Как вы понимаете, подобное счастье недолговечно и полагать или надеяться на противоположное — непозволительная роскошь. Рано или поздно наш поезд товарищества должен был сойти с рельс, неизбежно приведя к катастрофе. Не нужно гадать о вероятностях или предполагать случайности — внезапная любовь являлась вполне прогнозируемым фактором, а ее последствия мог бы предсказать любой человек, обладающий ясным мышлением.

Мы с Сашей безнадежно влюбились в Лию; Лия в итоге выбрала моего друга. Я и сейчас помню день, когда их отношения вышли на новый уровень, а мои опасения из области предположений перенеслись в область очевидного. Их счастье отдавало болью в голове, в сердце, в душе; их смех оглушал меня раскатистым громом; их чувства, каждый день их встреч заряжал воображаемый пистолет новой пулей, а та в свою очередь с гулким выстрелом жадно вонзалась мне в висок. Эти дни отпечатались на языке терпким портвейном, размазались и растеклись, вымоченные в обильных слезах, тайных и никем не виденных. Для окружающих ничего не изменилось в моем поведении: я сохранял сдержанную радость за друзей, всячески пытаясь как можно спокойнее пропускать мимо ушей шутки по поводу нашего мнимого любовного треугольника — мнимого для всех, кроме меня. Саша с Лией ни о чем не подозревали, а я в своих мыслях, пустых и никчемных, представлялся себе жертвенным агнцем, ушедшим на заклание во имя счастья других. Моя жертва была тем значительнее, что являлась тайной, неоцененной другими. Пролистывая страницы прошлого, с тоской я понимаю: я вел себя как самый настоящий дурак.

Безответная любовь — яд, существующий взаправду, и врачам бы стоило всерьез задуматься о том, чтобы классифицировать его как токсин — он явно смертоноснее некоторых из них! Восемь месяцев, девять дней, семь часов (приблизительно) прошло с начала моего кошмара, когда наступило жаркое, липкое лето, предвещавшее разлуку с друзьями — долгожданную и нежеланную в равной степени. Всё это время мое сердце в изобилии цедило смертоносную отраву, из-за которой душа атрофировалась и стала безразличной к самой себе. Я носил в себе гнойник, с которым не желал расставаться, а боль при каждом его неосторожном вскрытии теперь была неотделимой частью моей сущности. Я не мог представить себе никакого выхода. Более того — не хотел: я так сильно любил Лию — и так сладостно ощущал ничтожество внутри себя, жалкое, глупое, презренное, не отпускающее желание линчевать себя! Я гнил изнутри и улыбался своему страданию разлагающимися губами, зная, что не заслуживаю ничьего снисхождения или понимания. Прояви ко мне кто-либо сочувствие, он бы скорее замарал себя моим внутренним миром — зловонно-грязным болотом, где смерть и любовь плакали в обнимку, как пьяные старые подружки.

Да, так я встретил то лето: Саша и Лия уезжали в родной Мглин, предоставляя меня самому себе. Я мог спокойно воспринимать их обоих рядом, под присмотром, под якобы контролем, жадно пытаясь припасть губами к их недосягаемому счастью, но, находясь в другом городе, далеко от меня, они лишали меня и этой ничтожной нити, связующей нас.

Теперь же я усматриваю в этом усмешку Господа, которому усердно посвящаю свои тело и душу. Я пытаюсь уверовать в Его любовь, но, возможно, ненависть к себе не дает мне этого сделать или же всё дело в том, что я так и не сумел очиститься от жалкой, мазохистской любви к одиночеству, которое делало меня таким исключительным, значительным в собственных глазах. Винить Бога или слепой случай? Решать вам: в конце июня ребята позвонили мне и предложили пройти университетскую практику с ними. Сложно забыть этот разговор, возбудивший во мне множество неоднозначных эмоций: "Привет! Как поживаешь? Давай с нами в Тещу махнем!" (бодрый, приятный Сашин баритон, как же ему сложно в чем-то отказать!), "Приезжай обязательно! Ждем!" (Ее, ее голос!), "Да, в Тещу, чего смеешься? Через е, а не через ё!" (не Лия, Саша, чтоб тебя, дружище...), "Иначе я обижусь!" (Лия...). Я не мог отказаться — это была решимость, вскормленная обреченностью и пропитанная желанием видеть, слышать, чувствовать невыносимую боль, ведь с ней — я чувствовал себя живым, становился тем мотыльком, что родился для пламени, терпеливо ожидавшего своей жертвы.

В Тещу мы собрались на диалектологическую практику: будучи студентами-филологами, нам предстояло общаться с местными, преимущественно почтенного возраста, и собирать диалектизмы — слова да местные выражения. Иначе говоря — скука смертная, а для нас, людей далеких от науки и от диалектологии в частности, это предприятие и вовсе казалось делом бесполезным.

Как я и думал, Теща оказалась жалким умирающим поселением, безвольной жертвой разлегшейся в паре десятков километров от Мглина. Ее дни уже были сочтены, но несколько жителей еще оставалось — им либо некуда было уезжать, либо вовсе не хотелось. Второе относилось в основном к старикам, чей интерес составляло лишь доживание последних лет на бренной земле, на родной земле, а потому склонить их покинуть дом не представлялось возможным. Множество домов Тещи пустовало и пребывало на различных стадиях разложения. Заброшенные, неухоженные участки выглядели уныло, словно всех их разом поразило проклятие. Причины запустения, впрочем, достаточно прозаичны — разруха девяностых не знала жалости, особенно к слабым. В шестидесятые в Теще занимались рыболовным промыслом — в начале нулевых здесь остались одни только грязные, уродливые руины, лишенные собственной памяти и предназначения.

Не знаю, о чем я только думал, согласившись приехать сюда — преследовать Сашу и Лию, словно полночный призрак — безумие! Разговоры с местными ради выполнения никчемной работы грозили мне пустой тратой времени — а я это ненавидел. Настоящее наслаждение я получал, отлучаясь на уединенные прогулки по лесу, застывшему в вековой дреме вокруг Тещи. Он потихоньку завоевывал назад свои земли — жителям же уготовано было лишь забвение.

Я любил листву старых деревьев, сверкавшую изумрудами в лучах страстного полуденного солнца. Мне нравилась симфония леса, лишенная ритма, но полная мощной внутренней жизни: я сливался с криками птиц, хрустом веток, стрекотом любопытных насекомых, влажным ковром трав, хозяйничавших на полянах, запахом мхов, то тут, то там облепивших мощные стволы деревьев. В размеренной, почти недвижной пустоте лесного инобытия я терял связь со всем человеческим, отделял от себя невзгоды того, другого мира, что за окраиной леса. Однако, освобождая дух от тягот обыденной жизни, обнажая изнанку своего внутреннего существа, я находил не желанное забвение, да и не смысл сущего. Мне открывалась истина, которую я отчаянно хоронил в потаенных местах души, — я видел улыбающихся Сашу и Лию, таких солнечных, таких невозможных в своем счастье, и черное желание коснуться их своими недостойными руками, дотронуться — разок! — до их блаженства, взять немного, малость! себе — всё это лишало покоя, провоцируя лишь рождение тщательно удерживаемой ярости. Как же я их ненавидел! И как сильно я желал подарить Лии хотя бы малую толику счастья — такого, в котором она бы нуждалась!

Всё указывало на то, что меня ожидали две недели бессмысленных мучений благодаря моей бестолковости. Мы поселились у Сашиных дальних родственников, тро-, а то и четвероюродных дяди и тети, а первые четыре дня употребили на банальную чепуху. С местными говорили мало, нехотя, не заботясь о выполнении задания. Иногда ребята отлучались под каким-нибудь предлогом — то высмотреть что-то, то в пруду поплавать, то якобы поспать (спать-спать-переспать!). В такие моменты боль напалмом выжигала изнутри плоть, но снаружи я лишь улыбался и понимающе-пошло подмигивал Саше. Внешне холодный и равнодушный, я раз за разом умирал и возрождался, восстанавливая свой разрушенный мир, ожидая, как Прометей, следующей нестерпимой пытки.

Однажды, правда, всё переменилось. В пятый день нашего пребывания в Теще мы познакомились со слепой старухой, бывшей фельдшерицей, о которой говаривали, что она давно рассталась со здравым умом. Именно такое впечатление она и произвела на нас в первый раз, однако рассказ ее, не лишенный сверхъестественных деталей, на тот момент обманчиво неуместных, показался нам стоящим внимания. Старуха знала многое, и чувствовалось в ней сожаление об определенных воспоминаниях — ею двигало желание расстаться с ними, но она могла лишь облегчить ношу, разделив ее с нами — единственными, кто готов был выслушать невероятную повесть.

В войну в Теще жила женщина, чье имя было стерто из людской памяти впоследствии, а потому нам с ребятами стало известно лишь, что она работала учительницей, была замужем и жаждала иметь ребенка. Однако муж ее погиб едва ли не в самом начале войны, а вдову немцы чуть не убили. Она выжила и, как говорили, крепко спуталась с офицерами вермахта, потому солдаты ее не трогали, а местные люто возненавидели. Ей приходилось оправдываться, что она выпрашивала для тещинских еды и одежды, жертвовала своим телом ради односельчан, но люди скоры к расправе, а не к милосердию. С окончанием войны вдова избежала расстрела; неизвестно, что уберегло ее, и говаривали, что она забеременела от одного из нацистов, хотя утверждала иное. Так или иначе, но трогать ее, беременную, не стали, предпочли заняться насущными делами — восстанавливать разрушенное. А вдову заклеймили позором и подвергли своеобразному остракизму. Что и говорить, жить проклинаемой одиночкой в маленьком поселении — незавидная участь, а кроме того ребенок так и не родился — выкидыш едва не убил несчастную и местный врач с большой неохотой и презрением принял истекающую кровью женщину. Она выжила, пыталась уехать из Тещи, но в итоге у нее не оказалось возможности сделать это.

Прошло несколько лет, она всё еще оставалась узницей в родном поселении, гонимая и проклинаемая. И однажды случилось следующее — несколько местных мужланов, напившись до беспамятства и войдя в пьяный раж, вломились к вдове и жестоко над ней потешились. Никто не стал ее защищать — тещинские будто не заметили произошедшего. А вдова тем временем в результате этого бесчеловечного насилия забеременела вторым ребенком. Она балансировала на грани между рассудком и безумием, и было не ясно, как ей удавалось выживать в таких немыслимых условиях отчуждения и презрения. Сегодня я спрашиваю себя — зачем Господу причинять человеку столько зла и есть ли в том смысл? Сказано, что если терпим, то с Ним и царствовать будем; если отречемся, и Он отречется от нас1. Но сострадание к чужой боли не дает спокойно принять зло и не утешает меня самого — мог ли Господь, вера в которого не всегда незыблема у каждого из нас, утешить эту женщину Своей любовью? Не знаю, ударов для нее еще достаточно было уготовано — так, она не смогла выносить и второго ребенка. И даже тогда ей не выказали снисхождения — напротив, говорили, что поделом ей и плевали в лицо при встрече. Забавно, что деревенские и сельские жители, более религиозные в массе своей, нежели городские, хранящие у себя дома по несколько икон и усердно молящих Бога о прощении, забывают дарить таковое своим ближним за их грехи. И больше им по душе воздаяние и поспешный кровавый суд.

После второго выкидыша вдова не смогла оправиться: искалеченная морально и физически, она ушла в лес, предпочтя отдать свою судьбу в руки Всевышнего. Но путь ее на этом не закончился; спустя короткое время в Теще заговорили, что она поселилась на одной из лесных полян, известных своей дурной языческой славой, и к удивлению жителей проживала теперь в неизвестно кем построенном деревянном домике, аккуратном и ухоженном. Старики крестились, упоминая то место, и ни под каким предлогом не ходили туда. Молодые же обормоты, привлеченные манящей тайной, решили разведать и разузнать, в чем секрет вдовы, но возвращались они отмеченные глубокой печатью мрачного молчания — что-то тяготило их, не оставляя в покое. Долгие годы люди, следуя своей немудреной природе, и игнорировали ненавистную женщину, и гадали о том, какую жизнь она ведет. Фельдшерица не могла теперь точно сказать, когда в сознании деревенских проклинаемая вдова обрела черты ведьмы, внушающей страх. Различные слухи ползли вокруг ее обиталища, подогреваемые редкими вылазками смельчаков и дураков — все они в течение времени менялись, спешно покидая Тещу, будто спасались от чумы. И совершенно непонятно, когда и каким образом вдова забеременела в третий раз: кто-то из жителей однажды заметил ее на лесной поляне, задумчивую и отстраненную от внешнего мира, с округлым животом под бедной одеждой. Время шло своим чередом и, когда, казалось, ведьма должна была понести дитя, она исчезла в своем зловещем доме. Кривотолки об ее жизни не утихали, любопытство не угасало, но узнать что-то новое не удавалось в течение долгих лет. Всё стремительно изменилось в один день, когда несколько ребят решили сходить к дому ведьмы, на тот момент почти полузабытому. Их ужас нельзя было передать словами: там, в глубинах проклятого логова, рождавшего вместе со своей хозяйкой самые разные жутковатые слухи, молодые люди обнаружили двух существ, едва ли похожих на людей. Преодолевая отвращение, ребята сумели разглядеть в двух комках плоти жестоко истерзанную ведьму и чудовище, соединенное с ней пуповиной, восседавшее на груди своей жертвы и рвавшее на куски ее тело, — и тем сильнее была мерзость монстра, чем яснее угадывалось в нем сходство с человеком — изуродованным давно не упоминаемым архаическим злом, пропитавшим собой всё место. Испуганные и взбешенные жители Тещи, узнав об этом, сделали то, на что единственно были способны: не пытаясь разобраться и проникнуть в суть загадочных событий, они решили сжечь дом, дабы, как им казалось, очистить землю от присутствия дьявола. И не могли они спокойно наблюдать сожжение и слышать предсмертные вопли еще живого запертого существа. А когда увидели, что жилищу ведьмы нипочем жестокое пламя, то и вовсе ужаснулись и в страхе бежали к родным очагам молить Бога о спасении душ, а долгий и тревожный покой, воцарившийся в Теще, был воспринят ими как знак Его благоволения. И хотя разговоры о погибших не велись, некоторые не переставали думать о матери, пораженной безумием — безумием, породившим желание никогда не отпускать единственное выжившее дитя, оставляя самую физическую связь с ним посредством пуповины — даже и после родов, всю его короткую жизнь. Рожденное в искалеченной сумасшествием любви, оно выросло злобным и жестоким — а как иначе можно было объяснить его желание убить собственную мать?