Любовь и смерть Геночки Сайнова

Andrew ЛебедевЪ

Хожденiя по мукамЪ

РОМАНЪ

ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ ГЕНОЧКИ САЙНОВА

Последний рыцарский роман ХХ1 века

You tell me that you"ve got everything you want

And your bird can sing

But you dont get me, you dont get me.

You say you"ve seen seven wonders and your bird is green

But you cant see me, you cant see me.

When your prized posession start to wear you down

Look in my direction, I"ll be round, I"ll be round

When your bird is broken will it bring you down

You may be awoken, I"ll be round

You tell me you"ve heard every sound there is

And your bird can swim

But you cant hear me, you cant hear me

John Lennon — Paul MacCartney

Revolver

1966

Ты говоришь, что у тебя есть все что ты пожелаешь

И что у тебя даже есть певчая пташка

Но у тебя нет меня!

Ты говоришь, что видела семь чудес света

И что пташка твоя — зеленая...

Но ты лишена возможности видеть меня!

И когда твои приобретения наскучат тебе —

— погляди вдаль — я где то там!!!

И когда твоя пташка умрет -и это тебя огорчит,

Я же буду где-то рядом, но не с тобой...

Ты говоришь, что слыхала все звуки мира

И что твоя птаха даже умеет плавать...

Но ты лишена возможности слышать меня!!!

Ты не можешь слышать меня...

Джон Леннон и Поль Маккартни

Альбом "Револьвер"

1966

Пролог

..................................................................................................

В детстве, в пятом — шестом классах, когда все зачитывались "мушкетерами" Дюма, Леха Коровин фамилию свою просто ненавидел.

Вот его друг — Вадик Амбарцумян, тот простым добавлением одной буквы, из обрусевшего армянина превращался в благородного французского шевалье, почти в д"Артаньяна, и уже не жаловался, на то что в школьном журнале был записан самым первым, что ставило его — Вадика, в особую группу риска всегда быть вызванным к доске, когда подслеповатая училка в рассеянности своей не озадачиваясь рациональностью — просто тыкала пальцем в первую строчку классного кондуита...

Шурику Дементьеву, тому вообще не надо было в своей фамилии чего-либо исправлять, чтобы стать мушкетером... Де-Ментьев... Это звучало.

И даже их классному придурку Коле Бармину, который и от физкультуры то был всегда освобожден из-за порока сердца, и тому фамилия нормальная досталась. Одну последнюю букву убрали, спереди две буквы через апостроф приписали, и получилась шикарная французская дворянская фамилия — де"Барми...

А Коровин!

Куда с такой фамилией в мушкетеры?

Правда, когда он учился уже в девятом классе, и к ним приехали какие-то родственники из Уфы, и мама повела всех в Эрмитаж, Леха вдруг узнал, что был такой французский художник Камилл Коро...

В девятом тогда все ребята из их класса отрабатывали росписи, чтобы подписываться так, как делают это взрослые дяди и тети... Леха Коровин придумал себе витиеватый вензель из четырех букв... о потом, подумав, стал приписывать к ним и еще одну — немую французскую "t"...

Так и подписывал потом все свои любовные записочки к Насте Игнатьевой, Наташе Лагутиной, Иринке Левит...

Однако, когда пришла пора получать первый документ, в паспорте, на страничке, где ставится личная подпись владельца, рисовать вензель с французским окончанием, Лехе духу не хватило... И дрогнув, немое латинское "t", в последний момент заменил звучным русским "в"...

Получилось — Коров...

Так и расписывался вплоть до сорока пяти, покуда не уехал в Америку.

А там...

А там вообще стал писать свой "фёрст нэйм" через "а"...

Алекс Каров... Не думая о том, что родится у него дочь, да пожелает жить в России, и станет мучаться фамилией такой. Марина Карова.

...........................................................................................

Сидя в кабинете химии и два года еженедельно пялясь на таблицу химических элементов, к окончанию десятого класса, друг Шура Дементьев выдумал забавную теорию, о том, что все гениальные люди в имени своем имеют слог "мен"... Изобретатель русской водки Менделеев, биолог Мендель... Ну, и сам Шура Дементьев — тоже...

Вообще Дементьев был забавным малым!

Он все подтрунивал над Коровиным, что тот втюрился в Настю Игнатьеву.

Красивая фигурка, милое личико... Романтичный взор голубых глаз, исполненных невинностью. Чего еще надо?

Но Дементьев все гнул свое, — она же тупель! Она же дура! Она же — женись ты на ней, станет донимать тебя всякой ерундой, придавая этой ерунде масштабы вселенской значимости. И ты взвоешь от ее тупости через год... И тупость ее затмит потом все твои восхищения ее ножками, глазками и титечками, уж я то знаю!

Что в свои семнадцать знал Дементьев такого, чего не знал Лешка?

Однако, доводы друга звучали убедительно...

И в сердце Лехи Коровина — Алекса Коро закралось сомнение.

Тем не менее, в канун выпускных экзаменов, на последней официальной баллрум-пати, посвященной восьмому марта, Коровин решился таки открыто продемонстрировать Насте свои намерения... Он три раза приглашал ее на медленный танец, потом водил ее в пустую не запертую раздевалку первоклашек на четвертом этаже, где они с Настей из горлышка пили венгерское сухое и целовались...

— Ты ее за грудь трогал, когда целовались? — спросил Дементьев на уроке химии, — лифчик она дала расстегнуть?

Леха не мог сдержать горделивой улыбки, но изображая джентльмена, отмахивался, де в такие детали не считает нужным посвящать даже друга...

— Она же тупель, как ты можешь? — не унимался Дементьев, — ты будешь думать о судьбах армий и народов, а она придет к тебе — к маршалу и главнокомандующему, и скажет, — милый, у меня проблема, у меня болит сосочек на левой титьке...

А вообще — Шурка просто завидовал.

И ревновал его — Коровина к Насте, как к существу, отнимающему у него частичку друга...

Но тем не менее, яд слов, зароненных им в душу Коровина, зародил метастазы сомнений.

..........................................................................................................

Уехал на Северный флот Шура Дементьев.

В золоте офицерских погон, при кортиках, во всем блеске геральдической эстетики ВМФ — Шурка и сотня его однокурсников были в ту ночь выпуска из училища подобны цветкам "розалис Регина регия"... что прекрасны лишь раз в своей жизни.

Алешка радовался, любуясь другом. Радовался, как за себя самого. Радовался и завидовал... Пять лет разделяла их река Нева. Алеша учился на филологическом факультете, а Шура — в Дзержинке — прямо напротив Двенадцати коллегий... И сколько пива они выдули в "пушкаре" за эти пять лет! И как всегда гордился Леша Коровин, сидя в заведении рядом с гардемаринами — дзержинцами, каждый год на одну нашивочку прибавлявшими длиной курсовки на рукаве!

Но Шура уехал.

В далекое заполярное Гаджиево.

Настя Игнатьева?

Она...

Она уехала туда же вместе с Шурой Дементьевым.

Стала Настей Дементьевой.

И родила Шурке сына.

Витечку — в честь деда -адмирала — Шуркиного отца.

Так вот бывает.

Так вот случается в жизни — Алексей засомневался — стоит ли жениться на красивой, но может быть не слишком умной девушке, а Шура Дементьев усомнился в том — а нужна ли для семейной жизни Софья Ковалевская?

В конечном счете — выиграли любовь и справедливость.

И еще в конечном счете — родились дети.

И это хорошо.

..............................................................................................

Когда под конец четвертого курса Шурка неожиданно пригласил Алексея на свою свадьбу, Коровин был просто поражен...

Как Шурке и Насте удалось столь долго скрывать от него свой роман?

Но оказывается, романа никакого и не было.

Четыре года не виделись после школьного выпускного, случайно встретились в театре.

Шурка с приятелем однокурсником, а Настя с институтской подружкой.

Какой замечательный традиционный альянс! Флотский офицер и выпускница педагогического!

Две свадьбы играли почти одновременно, перед летним учебным походом...

Алексей был свидетелем.

— Не ревнуешь по памяти? — спросил у друга подвыпивший Алексей.

— Дурак, она мне девочкой досталась, — ответил не менее подвыпивший Шурка.

Уехали...

Уехали на север друзья.

На всю жизнь.

А Алексей остался.

И любовь его была впереди.

Как и накликал друг Шурка — любовь к умной... К умной и талантливой.

.............................................................................................

Вера Гармаш была на четыре года старше.

Она играла на скрипке в большом симфоническом оркестре Филармонии.

Алексей сидел тогда в пятом ряду.

Это был абонементный концерт, и он пошел вместо мамы, чтобы не пропал билет. Вернее, чтобы пропажа билета не огорчала маму. Можно было пойти в кино и наврать, что ходил в филармонию, но мама могла спросить о подробностях впечатлений, Алексей мог смутиться и запутаться в своем вранье, да и потом мама просила принести программку...

Приготовился скучать.

Да и скучал первое отделение.

Но во втором играли Россини — увертюру к Сороке — Воровке.

И вдруг Алексея как будто прошибло.

Это было сравнимо с нескорым действием конопли, которую куришь — куришь, а дурман ударяет в голову только с четвертого — пятого раза...

Так и здесь.

Уже который раз ходил Алексей в филармонию?

Восьмой или десятый.

А все скучал.

И тут...

И тут, как полетел!

Россини рас-ка-тал, раскатал его по американским горкам своих крещендо и апофеозов.

Алексей смеялся и плакал. Слезы лились из его глаз — и не от старческого слабодушия, как у бровястого генерального секретаря, которому товарищи по политбюро показывали палец, и тот рыдал содрогаясь под бременем некаянных грехов... Но Алексей плакал от натурального счастья неожиданного обретения значимости.

И эта девушка, эта удивительно красивая и вместе с тем вдохновенная скрипачка во втором ряду, с которой он не сводил глаз.

В ней он увидел вожделенное воплощение искомой сексуальности.

Она была ответом на его вечные вопросы.

Кто?

С кем?

И когда, наконец это придет?

Нежные изгибы тонкого легкого тела.

И вдохновенная затуманенность взгляда.

И скрипка.

И эти длинные пальцы.

Они теперь должны касаться не только струн и смычка, но его Алексея голой спины.

И ее глаза...

Они будут так же закатываться в страстном восторге забвения, но не в крещендо Россини, а в апофеозе их с Алексеем любви.

Он трижды ходил на концерты, отбирая билет у уже выздоровевшей мамы.

Мама была удивлена и радовалась новому музыкальному увлечению сына.

Он слушал Сороковую Моцарта и Первую Чайковского.

Все вальсы и галопы всех Штраусов и девятую Бетховена.

Он любил эту музыку и любил ее...

Как она пряменько сидела, сладко выгнув легкую спинку, как нежно гладила смычком свою виолу, как страстно закатывала глаза в самых вкусных музыкальных местах...

Он уже знал, из каких дверей и когда после концерта выходят музыканты.

Он два раза покупал букеты и оба раза не смел приблизиться к ней — она выпархивала не одна, а с подружкой и с пожилым длинноволосым музыкантом, который плелся позади, сажал их обеих в свою машину и увозил...

Алексей много думал о жизни филармонических скрипачей...

Они ездят по всему миру.

В Лондон, в Париж, в Нью-Йорк...

А что может предложить ей он?

В четвертый раз ему повезло.

Длинноволосого седого виолончелиста не было.

Она вышла с подружкой и они направились по Бродского к метро.

Алексей догнал...

— Простите... Простите, ради Бога...

Его простили.

Бог что-то значил для них...

Ее звали Вера.

Вера Гармаш.

Она закончила консерваторию.

Играла в оркестре Малого театра.

Мечтала о Кировском, но год назад подала на конкурс в оркестр Филармонии.

Ехали на метро с пересадкой на Техноложке.

Подружка — флейтистка — поехала дальше, до Электросилы, а они с Верой перешли через тоннельчик, мимо карты, где всегда стоят ждут кого-то... Перешли и сели в поезд до Чернышевской.

На ней было облегающее по фигуре черное пальто с воротником из чернобурки. К груди она прижимала футляр...

Одной рукой Алексей держался за поручень, а другой нежно поддерживал ее гибкую черную суконную спину.

Вблизи ее глаза были еще прекраснее, чем виделись, чем вожделелись из четвертого ряда партера.

Она взметывала вверх длинные ресницы и ужалив, мгновенно прятала... Серые...

Серые глаза.

Филолог Леша Коровин подумал...

Les yeux bleu — ses des amoureus

Les yeux noir — ses des kannart

Les yeux maroux — ses des couchon

Les yeux verts — ses des viper*

У нее — серые...

Les yeux grees — ses des valise **

* Голубые глазки — у влюбленных

Черные глазки у канареек

Карие глазки — у поросят

Зеленые глазки — у змейки (французская детская считалочка)

** Серые глазки у футляра (фр.)

Подумал и фыркнул — не удержался...

— Чему вы? — спросила она

— У футляра, вернее у той, что держит в руках футляр — серые глаза...

— Разве это смешно? — удивилась она.

— Все дело в нюансах формы, — ответил Алексей.

В тот вечер они подружились.

Он произвел на нее необходимое впечатление.

И залогом — были ее адрес и телефон.

Улица Чайковского дом 38...

272 — 65 — 15

.................................................................................

Во второе их свидание он сострил — улицу себе специально подбирали, по профессиональному признаку?

Оказалось же, что Чайковский здесь совсем не из той оперы... Не тот, чей первый концерт для фортепьяно Ван Клиберн играл, а тот, который с Желябовым да с Петром Лавровым в царя бомбу кидал...

Алексея беспокоил вопрос — достанет ли ему денег на то, чтобы достойно ухаживать за Верой. Он нервничал. И нервозность свою прятал за балагурством.

А потом, вдруг, начинал нервничать — не кажется ли он ей болтуном?

Опасения его были не напрасными.

Третьего свидания он не добился.

И он не понимал.

Почему?

Он караулил ее возле филармонии, выглядывая из-за угла, с кем она пойдет к метро, к кому сядет в машину...

Он звонил по телефону 272-65-15 и нажимал на рычажок, когда трубку брала не она... А когда брала она, затаив дыхание, молчал...

Он не догадывался, что тонкая, обладающая обостренным нервом скрипачка Вера Гармаш страстно желала получать не из того капитала постоянства и серьезности намерений, что предлагал ей он, но мечтала об иных радостях, что питались ценностями совершенно противоположными постоянству — она вожделела острых замираний под сердцем, страстей навзрыд, мгновенного озарения счастьем с последующим желанием отравиться, того — что дают отношения с красивыми и успешными мужчинами... С теми, которые до смерти влюбляют в себя, а потом безжалостно бросают...